тот вопрос.  Никакая машина
сделать этого не смогла  бы. И все-таки  я думаю,  что сама постановка этого
вопроса была негуманна.
     Элефантус сделал какое-то неуверенное движение головой -- не то кивнул,
не то покачал.
     -- Но если не сейчас,  то  через несколько десятилетий проблема была бы
поставлена снова. Есть такие вопросы, которые, если они однажды были заданы,
должны быть решены. Рано или поздно, но кто-то другой взялся бы  за решение,
и мы оказались бы перед этими другими просто трусами.
     Я слушал его и  думал, что  на  самом деле это  было  совсем  не так, и
скупые, официальные фразы: "мы получили информацию", "мы взялись  за решение
этой проблемы" -- все это лишь воспоминания, а вспоминаешь всегда немножечко
не так, как было на  самом деле, а так, как хотелось  бы сейчас;  а на самом
деле был неуемный, животный страх перед собственным исчезновением, и не было
никаких  "мы", а только  бесконечное  множество  отдельных  "я", и  каждый в
одиночку побеждал этот страх; и мне все-таки хотелось знать, как же это было
на самом-самом деле, и я спросил его:
     -- Но ведь это все-таки ужасно -- узнать свой год...
     Элефантус  вдруг остановился,  глянул  на  меня  чуть-чуть снизу своими
усталыми глазами старой мудрой птицы:
     -- Нет, -- сказал  он тихо, -- это не страшно  -- узнать свой год.  Это
совсем не страшно.
     Он опустил голову, слегка пожал плечами,  словно  не должен был мне это
говорить, и теперь просил у меня прощенья.
     И я тоже наклонил голову, и это было не простое согласие с его мыслями,
а  дань уважения тому  большому  и  светлому  страху  -- страху за  другого,
который он  нес  в  себе  и,  может  быть, впервые приоткрыл  совсем  чужому
человеку.
     Он пошел прочь, и вечерние  тени смыкались  за ним, и  гравий скрипел у
него под ногами: "свой-свой,свой-свой...", а потом шагов не стало  слышно, и
дальше  он  уходил  уже  бесшумно, словно медленно  исчезал,  растворялся  в
неестественной тишине вечно цветущих садов Егерхауэна.

        Глава IV

     Сану  я  нашел  возле   площадки  для  мобилей.   Патери   Пат,  приняв
монументальную позу, вещал ей что-то глубоко научное.
     Я быстро подошел и взял ее за руку:
     -- Идем.
     Мне хотелось поскорее утащить ее отсюда, потому что в воздухе уже повис
повод для воспоминания об этом.
     -- Прощайте,  желаю вам  удачи,  -- Сана протянула  Патери  руку.  -- Я
прослушаю ваше выступление по фону. Ты знаешь, Рамон, завтра Патери вылетает
в Мамбгр, он закончил целый этап...
     -- Идем, идем.
     Сана встревоженно подняла на меня лицо.
     --  Не волнуйтесь, Сана, -- Патери Пат оглядел меня так, как смотрят на
малыша,  вмешавшегося  в  разговор  взрослых.  --  Это  бывает  с  теми, кто
обращается в Комитет сведений "Овератора", -- а вы ведь уже обращались туда,
Рамон?
     Я  с  ненавистью  оглянулся на него. Кто  просил его проявлять при Сане
свое любопытство? И какое ему дело до  того, знаю ли я то, что знает он, или
нет? И потом, мне показалось, что он  не просто спрашивает меня, а зная, что
я еще  никуда не  обращался,  попросту  подталкивает меня  в  сторону  этого
комитета.
     Я  пристально  посмотрел  на этого  фиолетового.  Ну  да, он боялся. Он
постоянно боялся.  Хотя  бояться ему было не  за кого,  я  в этом  абсолютно
уверен.  Он боялся за  себя.  И  толкал меня  на  то  же самое.  Ну,  ладно,
встречусь я с тобой как-нибудь  без лишних свидетелей. Тогда  и поговорим, А
сейчас я ограничился лишь высокомерно брошенной репликой:
     --  Я не обращался ни в  какие комитеты.  У меня нет времени  на  такие
пустяки.
     Хотя это тоже было порядочное детство.
     Мобиль  взмыл  вверх  и  скользнул  в поросшее  селиграбами  ущелье.  Я
посмотрел на Сану -- она  сидела, наклонив голову, и, казалось,  с интересом
глядела  вниз, где четко обозначалась граница вечного искусственного лета  и
подходящей к концу неподдельной зимы. Но  я  знал, что она все еще думает  о
словах Патери Пата.
     -- Ну,  что  ты? --  я постарался, чтобы мой голос звучал с  предельной
беззаботностью.
     -- Может быть, он и прав, -- ответила Сана. -- Тебе  нужно  слетать  на
Кипр и узнать...
     -- Нужно? А ты уверена, что это мне нужно?
     -- Разумеется,  нет.  Это единственное, в чем я тебе не могу даже  дать
совета. Каждый решает это за себя. Но мне кажется...
     -- Что именно? Она помолчала.
     -- Нет, ничего, -- сказала она наконец. -- Ничего.
     Я смотрел на нее и  никак  не мог  понять: действительно ли  она хочет,
чтобы я стал таким же, как они. или, наоборот, неловко пытается уберечь меня
от этого.
     -- Черт с ним, с "Овератором", -- сказал я, -- мне сейчас не до того.
     Она быстро глянула на меня, и я снова не понял ее взгляда.
     -- Правда, не до того. Ты же понимаешь, что я не боюсь. Просто я сейчас
не могу думать о себе. Сейчас -- только ты.
     Сана опускает голову. Мы уже  прилетели. Я выхожу  и подаю ей  руку. За
нами легко  выпрыгивает Педель. Надо  научить  его  подавать руку даме, даже
если  с точки зрения машины это не является необходимым  и целесообразным...
А, впрочем, не стоит. Не так уж много придется это делать, чтобы препоручать
это другому, хотя для меня и забавно  было  поддерживать в  Сане отношение к
нему. как к человеку.
     Для того хотя бы, чтобы у нее постоянно был повод отвлечься от этого.
     -- Педель! -- остановил я его, дав Сане пройти вперед.
     Огненно-рыжее чудовище на алом снегу: солнце садилось.
     -- Что я должен?
     Велеть: "Стой и не шевелись!" -- и он будет стоять здесь и день, и год,
и  когда все уже будет кончено и  Сана навсегда  исчезнет из  этого снежного
мира, он будет стоять здесь и ждать следующего приказа,  и выполнит его  так
же  точно,  как  и все  в  своем  существовании,  и будет  продолжаться  это
бесконечное единство жизни  и существования,  но  для  меня останется только
одно -- перебирать в памяти все минуты этого последнего года.
     Ну,  что  же, заложить в  этого краба  условия еще одной  игры, которая
начнется  сегодня  и кончится  раньше  чем через  год? Кому потом  он  будет
подавать свое гибкое бронзовое щупальце?
     Он поблескивал выпуклыми гранями стрекозиных фасеточных глаз.
     -- Педель, -- тихо спросил я его, -- ты хотел бы стать человеком?
     -- Должен, -- сказал он, но я понял, что это  не ответ на мой вопрос, а
какой-то заскок в его электронном мышлении.
     -- Могу, -- сказал он после небольшой паузы и снова замолчал.
     -- Хотеть не умею, -- это был ответ.
     Я пошел прочь.
     Сана вернулась.
     -- Что с тобой? Почему ты задержался?
     -- Не хочется  входить в дом. Надо было пройти километра два пешком. Да
и ты почти не бываешь на воздухе.
     -- Ты прав. Хотя воздух в нашем доме не отличается от этого.
     "Теперь  она  будет гонять  меня на  прогулки",  --  мелькнуло у меня в
голове. Я вдруг вспомнил, что хотел уйти на лыжах в горы. Хотел. А теперь я,
вероятно, буду должен это делать. Ерунда какая-то. За три секунды мой Педель
прекрасно разобрался в таких вещах, как долг, желание и возможность. А я вот
не могу этого. Я вдруг понял, что бесчисленное количество раз путался в этих
"должен",  "хочу"  и "могу". Примитивные понятия.  Но  именно сейчас я,  как
никогда, не  способен точно определить, что же меня заставляет совершить тот
или иной поступок. Я  показался себе слепым щенком, плутающим  в дебрях этих
трех гладкоствольных, звенящих, уходящих в полуденное небо ясных слов.
     -- Тебе нездоровится?
     -- Послушай, Сана, ты можешь сказать, почему ты здесь?
     -- Потому что я должна быть с тобой.
     Я искренне позавидовал ей.
     Мы подошли к нашему коттеджу. Я наклонил голову, входя, хотя дверь была
высока.  Мне нужно было спросить Сану,  что еще мы будем сегодня делать,  но
она опередила меня:
     -- Мне хотелось  бы еще немного поработать. Если хочешь, пройдись перед
сном. Не забудь только "микки", чтобы вызвать мобиль.
     Она указала на маленький  овальный предмет, висевший у входа. Вероятно,
в  нем был смонтирован  крошечный  переносный  фон  для связи  с  ближайшими
пунктами и сервис-станциями.
     Я повертел  "микки"  в руках. Что я  должен? Ах, да, она сказала -- еще
немного поработать.
     -- Я тоже поработаю часика два.
     Я забрался  в  какой-то  угол  и,  вооружившись отверткой, разобрал  до
последнего винтика несчастного "микки".  Ничего особенного, просто элегантно
оформленная игрушка. И до моего отлета таких было много.
     Я провозился  часа полтора, а  потом откинулся на спинку кресла  и стал
смотреть вверх, на крупные  звезды, четко  вбитые в темно-синюю  гуашь неба.
Внезапно  потолок начал заволакиваться  сероватой дымкой, потом  он сделался
ослепительно белым и спустя некоторое время принял мягкий молочный  оттенок.
Я вспомнил, что за обедом жаловался Сане на слишком яркий свет луны. Значит,
пора  спать. Я  встал  и прошелся по комнате. Сейчас  она  меня позовет. Да,
отворилась дверь, явился Педель.
     -- Ее величество Сана Логе приглашает вас к себе.
     -- Ладно. Только не надо больше этого... величества.
     -- Слушаюсь. Запомнил.
     Сана уже лежала.
     -- Тебе нездоровится?
     -- Нет. Я  привыкла ложиться рано. Уже половина  седьмого. Вы свободны,
Педель. Спокойной ночи.
     Педель  исчез.  Я  стоял посреди большой комнаты;  белые  стены,  пол и
потолок пересекали редкие золотые полосы.  Комната казалась  прозрачной, как
кусок белоснежного кварца с золотыми жилами,  Легкие контуры стенных шкафов,
золотые замки  на них, шуршащие покрывала на постелях, тоже цвета старинного
золота. И  белая женщина с  волосами цвета... Я не мог вспомнить, что же это
за тяжелый, отливающий бронзой цвет. Но я его где-то видел.
     -- Ночной свет. -- сказал я, и потолок  стал меркнуть и  скоро  излучал
лишь  едва  уловимое пепельное мерцание. Все стало  кругом мягким  и теплым.
Исчезли  пронзительные золотые полосы. Мне вдруг  показалось, что  я все еще
там, в  кибернетической  моего буя.  Тысячи  тонн сверхтяжелого,  непонятным
образом сжатого металла лежат у меня над головой. Мне нужно пробиться сквозь
них,  выйти  на поверхность  и  лететь на  Землю, к людям. Только достигнуть
Земли -- а там все будет хорошо...
     -- Почему ты не хочешь спать?
     Я хочу.  Я иду и  ложусь. Вот и прошел этот первый из  последних  наших
дней. День, обязанный  быть прекрасным и мудрым. День, который без  остатка,
до  последней секунды я должен был отдать ей. И я отдавал. Да, до  последней
секунды  мое время принадлежало  ей, ее заботливости,  ее нежности,  глубоко
запрятанной под  материнской  строгостью. Я  честно  делал все, что мог.  Но
этого было так мало.
     Сана уже спала. Наверное, она принимала какое-нибудь снотворное, потому
что  стоило  ей  опустить голову на подушку,  как  я уже  слышал  ее  ровное
дыхание. Я  опустил руку  вниз  и отыскал у изголовья кнопку. Я слегка нажал
ее, и тут же в глубине комнаты засветился  желтоватый прямоугольник с четкой
черной надписью:
     "Восемь часов пятнадцать минут по линии Терновича".
     Я пожал плечами. С тех пор, как были освоены  Марс и  Венера, на Земле,
как  и на  тех  планетах, было установлено  единое  в Солнечной время.  Было
непонятно, как это  раньше люди могли в одной и той же стране жить в  разных
часовых поясах. Это было так же неудобно, как говорить на разных языках. Но,
как ни странно, к единому языку люди пришли раньше, чем к единому времени. И
до  сих  пор еще  указывают, по какой линии  определено  время. Неистребимая
инерция!
     Квадрат  потух.  Вероятно,  прошла  минута. Я оглянулся на Сану --  она
спала на редкость  крепко. Я  тихонько,  чтобы не  разбудить ее, поднялся  и
вышел   в   соседнюю  комнату.  Вытащил   плед  потеплее   и  отправился   в
энергетическую, где подзаряжался Педель.
     -- Доброе утро, -- сказал я ему. -- Принимай гостя.
     Педель поднялся с горизонтального щита, на котором он сидел, как курица
на насесте.
     -- Доброй ночи, -- без тени юмора отвечал он. -- Что я должен делать?
     -- Ох, бедняга, и тебя мучает тот же вопрос -- что ты должен. Ты ничего
не  должен.  Какой дурак тебя программировал? Кто не может желать, не должен
чувствовать себя обязанным.
     -- Программировали Сана Логе,  Патери Пат. Чувствовать  не умею. Термин
"должен" в программу заложен не был.  Слышал его в процессе работы с людьми.
Значение усвоил по словарю.
     -- Ты знаешь, я тоже слишком часто слышу его в  процессе работы с этими
людьми. А теперь включи-ка мне фон и дай "последние известия".
     Я уселся в кресло с ногами  и укрылся потеплее. Здесь я  что-то мерз --
на буе  температура была градусов тридцать пять -- сорок.  С середины  фразы
возник тонкий голос:
     "...урожая  белковых.  Ошибки,  допущенные  при  составлении  программы
агронавтов, указывают  на необходимость расширения  стационарных контрольных
ретрансляторов,  передающих  данные  о  ходе посевной в Агроцентр. В связи с
этим  группа механиков  и  энергосимиляторов  выразила  желание вылететь  на
Венеру. Транспорты с киберами специального назначения  уже прибыли на Венеру
с Марса.
     Вчера закончился  промежуточный этап розыгрыша командного первенства по
статисболу       между      "Мобилем"      (Марс)      и       "Сенсерионом"
(координационно-вычислительный   центр  Месопотамии).   По   предварительной
обработке  результатов  победила  первая группа  киберов со счетом: тридцать
пять синих -- тридцать  семь  с  половиной оранжевых.  Обработка результатов
продолжается".
     Было слышно, как зашуршала бумага, потом что-то щелкнуло, и вот  вместо
человеческого голоса зазвучал автомат:
     "Прослушайте  прогноз  погоды:  в  связи  с  интенсификацией  магнитной
бури..."
     Я не хотел его слушать. Наслушался я их там, в преисподней космоса.
     -- Настрой-ка мне хороший женский голос. Что -- не важно.  Хоть таблицу
умножения.
     Педель поколдовал возле фона.  Послышался  чирикающий девичий  голосок.
Сначала я не  понял,  в чем  дело,  но  скоро  сообразил,  что  это --  урок
какого-то древнего языка. Я давно уже заметил, что под звуки незнакомой речи
очень хорошо думается.
     Значит,  все на Земле оставалось по-прежнему:  экспедиционная группа на
Марсе  потирает  лапы  --  обыграла  по  статисболу  месопотамцев.  Возникла
необходимость,  и  вот  человек  двести  счастливчиков  получают вожделенную
командировку на Венеру. А чего, собственно  говоря, я боялся? Увидеть Землю,
залитую  кровью безнадежных  войн,  и ползающих  по  ней ублюдков,  глушащих
наркотиками свой непробудный страх и рвущих у  слабых кусок пожирнее: отдай,
все  равно  сдохнешь  раньше  меня...  Смешно.  Земля  жила,   жила  жизнью,
естественной   для   Людей  и   достойной  Людей.  Жила   быстрее,   полнее,
самоотверженнее, чем прежде; но эта новая жизнь  была  как-то горше прежней.
Стоило ли одно другого -- вот в чем вопрос.
     Я так и уснул, забравшись с ногами в кресло, при полном освещении.


     Второй  день  я  встретил  уже  без  патетических  планов  относительно
мудрости  и высшей  красоты  его  программы.  Поэтому и  прошел  он  проще и
быстрее. Начала поступать литература, и я,  по совету Саны, не ограничивался
простым чтением, а тут  же  делал "наброски", то есть диктовал Педелю те или
другие свои  мысли, а он с молниеносной  быстротой собирал или компоновал из
отдельных блоков те схемы, которые могли быть  использованы нами  в аппарате
кибердиагностики по аккумуляции сигма-излучения.
     Вся трудность  заключалась в том,  что мы  не  могли слепо  скопировать
аппараты  аналогичного  типа  с  имитирующей  схемой.  Суть  этих  аппаратов
заключалась в том, что они создавали внутри себя макет подопытного организма
и  непрерывно следили  за  ходом  болезни и  выздоровления. Но  каждый такой
аппарат  создавался на  опыте тысяч аналогичных болезней.  Мы же располагали
лишь воспоминаниями  отдельных  лиц, моими в том числе, хотя  сам  я  не был
подвержен загадочному излучению.  Поэтому мы  могли предложить аппарату лишь
некоторые предположения о методах лечения. Хотя до  кодирования было далеко,
как до Эстри, я уже  обдумывал все особенности этого кибера,  который должен
иметь еще  большую самостоятельность, чем  аппараты  с имитирующими схемами.
Чертовски это  трудно было  даже  в  воображении.  Меня  все это чрезвычайно
занимало, я делал свои бесчисленные "наброски" и поминутно обращался к Сане;
но странно  --  ее ответы постоянно  наводили  меня  на мысль,  что  она уже
сталкивалась с людьми, попавшими под сигма-излучение.
     Поначалу я  не придавал значения  своим догадкам,  но потом  меня стало
одолевать  какое-то смутное беспокойство. Ведь в самом деле: она говорила --
и не просто говорила,  подчеркивала  --  что  наш корабль  был единственным,
пострадавшим при возвращении "Овератора". Эксперимент больше не повторялся
     -- уж это-то я знал твердо. И потом эта фраза, как-то проскользнувшая у
Патери  Пата  о каких-то обезьянах, нечаянно  попавших под сигма-лучи...  Он
тогда  врал,  я  это  сразу  понял,  но  не  был  ли  его вымысел  связан  с
каким-нибудь реальным фактом, о котором я не знаю?
     Я  не  выдержал  и  задал  Сане  вопрос  в  лоб.  Она  с  поразительным
спокойствием  --  неестественным спокойствием -- ответила  мне, что  никаких
дополнительных  данных  о  воздействии  сигма-лучей  на  живой организм  она
сообщить мне не может.
     И все.
     Разумеется, подозрение  осталось, но я  не  стал настаивать, потому что
понял: то, чего они решили  мне не говорить, -- все равно останется для меня
тайной,  пока я не вырвусь из этого райского  уголка. Я махнул рукой на  все
эти  недомолвки,  решив,  что  главное сейчас -- это  делать  свое  дело,  а
удовлетворить свое любопытство я смогу и после... после.
     Раздражало  меня  еще   и   то,   что  все   основные   материалы   для
программирования должны были предоставить мне Элефантус и  Патери Пат,  хотя
мне и хотелось  делать все самому.  Но я вовремя спохватился,  что для этого
мне  пришлось бы  усваивать курс  высшего  медицинского  колледжа. Я  должен
создать плоть. А дух -- это их забота.
     Работы  становилось все  больше. Иногда  мне приходилось  посылать свои
извинения и не являться к обеду.  Зато Сана все чаще пропадала у Элефантуса.
Я не имел  бы ничего против, если бы не знал,  что она работает там с Патери
Патом.  Разумеется, это была  не ревность  -- ни в коей мере. Этот бурдюк  с
фиолетовыми  чернилами  в  моих  глазах  не был  мужчиной и  я  не  мог себе
представить, что  женщина заинтересует его настолько,  чтобы он потерял ради
нее  хоть минуту  своего  драгоценного  времени. Нет.  Просто  противно было
видеть их вместе.
     С тревогой стал  я замечать, что работа не  отвлекает Сану  от каких-то
своих,  глубоко  запрятанных  от  меня мыслей.  Когда  она  возвращалась  от
Элефантуса, я замечал, что на первый мой вопрос, относящийся к нашей работе,
она всегда отвечала не сразу, а чуть-чуть помедлив и не совсем уверенно, как
человек, занятый совсем  другим и с трудом  возвращающийся  к забытому кругу
вопросов.  Я  делал,  что  мог.  Пытался  затянуть  ее на  лыжные  прогулки,
разыскивал  для нее в  нашей  фонотеке прекрасные записи  старинной  музыки,
рисовал  с нее,  немножко лепил -- она спокойно  отклоняла  все мои  попытки
развлечь ее,  но делала  это  удивительно  мягко, без  тени  досады  на  мою
неуклюжесть. Жуткое дело --  жалеешь человека, а шито  это белыми нитками, и
сам это понимаешь, а  ничего другого не придумаешь, и приходится продолжать,
лишь бы делать хоть что-нибудь. Но  в отношении Саны  ко мне было  не меньше
жалости, потому что она знала -- я останусь один, совсем один,  и бог весть,
что я сделаю  от смертной  этой тоски. Она  боялась,  что  я снова кинусь  в
космос. С меня сталось бы.
     Потом вдруг оказалось, что наступила весна