дать  на веранде,
крытой,  разумеется, непрозрачным  пластиком. Мне  достаточно было намекнуть
Сане, что я побаиваюсь весеннего ультрафиолета, от которого я порядком отвык
за одиннадцать лет -- и к моим услугам  были целые тоннели, прячущие нас  от
непрошеных наблюдателей.
     Внезапно я услышал веселые голоса. Да ну?  Я никак не  мог представить,
что способно было вызвать оживление за нашим унылым столом.
     С веранды снова донесся смех.  "Как в Хижине"... -- невольно подумалось
мне. Я толкнул дверь и остановился на одной ноге.
     На столе царил хаос.
     Сана сидела, положив оба локтя на скатерть.
     Патери Пат был в белоснежной рубашке.
     Рядом с Элефантусом сидела Илль.
     -- Посмотри-ка  на него! -- сказала она  Элефантусу,  показывая на меня
рукояткой костяного ножика. Элефантус послушно посмотрел на меня.
     --  Вывих  нижней  челюсти, -- констатировала  она. --  Кажется, это по
вашей части. Сана?
     -- Вы все перепутали, -- весело отвечала та. -- За костоправа  у нас --
Патери Пат. Рамон, закрой рот и садись. Вы ведь знакомы?
     -- Ага, -- отвечала Илль.
     -- Что-нибудь случилось? -- догадался я спросить.
     -- Ничего, -- ответила Илль. -- Добрый день.
     И  все кругом снова засмеялись.  Ничего смешного не  было  сказано, да,
вероятно,  и  до  этого  не  говорилось.  но у всех  появилась  удивительная
потребность  улыбаться, радоваться все  равно чему.  И  это  была  не просто
потребность в  общении, это был направленный  процесс:  все  улыбки, шутки и
просто  реплики  эпического  характера относились  непосредственно  к  Илль.
Особенно  истекал   теплотой  Элефантус.   Он  излучал.  Он  радиировал.  Он
возвышался слева от Илль, такой потешный рядом с ней, такой старомодный, ну,
просто  галантный пра-прадедушка. А, может, так  и есть? Они здорово похожи.
Глазища. И ресницы. И эта легкость  движений. Надо будет спросить как-нибудь
потактичнее,  сколько  раз  следует  употреблять  эту   приставку  "пра...".
Впрочем,   теперь   подобные  вопросы   вполне  лояльны.  Другое   дело   --
осведомляться о  том,  сколько еще  осталось,  вот  это уже  бестактность. Я
усмехнулся: как забавно -- со мной нельзя быть бестактным!
     Мысли мои  разбегались. Так кружится голова,  когда вдруг наешься после
длительного воздержания. Прошло около месяца с тех пор, как я бежал от Илль,
и  кажется,  что с тех пор я ни о чем не  думал.  В  лучшем  случае  у  меня
появлялись некоторые соображения относительно работы.
     А сейчас  все сразу говорили: Элефантус -- о стрельбе  из лука, Сана --
об  иммунитете триалевских клеток к сигма-лучам, Патери Пат -- об английских
пари, а Илль --  о каком-то  диком корабле, напоминающем морскую черепаху. Я
сосредотачивался  и  вылавливал  из  общего  гула  наиболее  громкую  фразу,
старательно таращился  на  Элефантуса,  на Патери  Пата,  но  ничего  не мог
понять.  Я  заставлял  себя не  смотреть  на Илль и не  слушать,  о  чем она
говорит. Вскоре я поймал себя на том, что невольно раскачиваюсь взад-вперед.
Я  представил себе  со стороны собственный  вид  и,  махнув  рукой на  всех,
уткнулся  в  свой  бифштекс.  Это  прибавило мне  ума,  так  как  с  момента
возникновения цивилизованного  человечества мясо было опорой  н вдохновением
всех  кретинов. Я  мигом  уяснил,  что дело  все  в  том,  что  в заповедник
пожаловала пара каких-то  юнцов на старинном  корабле, конструкция и принцип
действия  которого,  древние,  как стрельба  из  лука,  были  предметом пари
обитателей Хижины.  К "черепахе", возраст которой  определяется  несколькими
сотнями лет, еще никто  не успел слетать, но предполагалось,  что  в  случае
какой-нибудь  аварии  она  может стать  источником  нежелательной  радиации,
всегда так пугавшей Сану.
     В разговоре  образовалась пауза,  и я был рад, что могу  вставить  хоть
какую-нибудь реплику:
     --  Жаль, что этот корабль --  не  амфибия, -- с глубокомысленным видом
заметил я.
     --  Сохранились  еще  внимательные собеседники,  -- фыркнула Илль. -- Я
ведь только  что говорила, что это -- один из первых универсальных  мобилей.
Ну  и  работнички у  тебя,  папа, я бы гнала  таких  подальше. Впрочем,  ты,
кажется, говорил, что все за них делают аппараты.
     Положительно, сегодня был  день ошеломляющих сюрпризов. Элефантус -- ее
папа. Это  в сто сорок с лишним лет! Я до сих пор  как-то полагал, что после
ста лет люди уже оставляют  заботы  о непосредственном продолжении рода. Еще
один  косвенный дар "Овератора". У  меня вдруг  резко  поднялось настроение.
Какая прелесть --  теперь  можно ходить  в холостяках лет до ста двадцати. А
если  учесть  все  достижения  медиков, которых  теперь  развелось  на Земле
несчетное число, то, может, и до ста пятидесяти.
     Эта мысль так понравилась мне, что я засмеялся и  открыто посмотрел  на
Илль. Кстати, под каким предлогом она здесь? Визит к отцу? Вполне допустимо,
но почему она  не делала этого раньше? Я думал об этом и разглядывал Илль --
беззастенчиво, как тогда, в мобиле. В маленьком мобиле цвета осенней листвы.
     Сана, говорившая с Патери Патом, обернулась ко мне и о чем-то спросила.
     -- Да, -- сказал я,  -- да,  разумеется.  -- И, кажется, невпопад. Сана
поднялась:
     -- Благодарю вас, доктор  Элиа, и прошу меня  извинить: сегодня мы ждем
микропленки из Рио-Негро. До свиданья, Илль. Вы идете, Патери?
     Впервые я увидев, что Патери Пат неохотно направился к двери.
     Обычно  он  исчезал  после финального блюда, не дожидаясь, пока мы  все
закончим обед.
     --  Я  ведь еще  увижу вас до  отлета?  --  тише, чем  этого  требовала
вежливость, спросил он у Илль.
     --  Нет, --  отвечала  она  своим звонким голосом. --  Я тороплюсь.  До
свиданья.
     Ага, она  его  выставляла. Мне вдруг  стало ужасно весело.  Черт дернул
меня, как всегда, за язык:
     -- Вы уже улетаете? -- церемонно обратился я к Илль. -- Тогда разрешите
мне проводить вас до мобиля.
     -- Пошли, -- легко сказала Илль.
     Я ждал, что Патери Пат сейчас повернется и глянет на меня своим мрачным
взором, напоминавшим мне взгляд апатичного животного,  которого медленно, но
верно довели  до бешенства. Но вышло наоборот.  Он  весь  как-то  пригнулся,
словно что-то  невидимое  навалилось  на него, и  медленно, не оборачиваясь,
протиснулся следом за Саной в дверь.
     Мы невольно замолчали; казалось, всего несколько шагов отделяли нас  от
царства  времени,  тяжесть  которого не  выдерживали  даже исполинские плечи
Патери Пата.
     Я тревожно  глянул на Илль. Я  вдруг  испугался, что тот  ужас, который
тяготел над Егерхауэном  и который, подобно вихрю Дантова ада, все быстрее и
быстрее  гнал  его обитателей  по  временной  оси  жизни,  это коснется  ее,
вспугнет, заставит бежать отсюда, чтобы больше никогда не вернуться. Но Илль
     -- это  была Илль. Она сморщила носик, потом надула щеки и весьма точно
передразнила гнусную и унылую мину Патери Пата. Она даже и не поняла ничего.
И слава богу.
     Илль встала. Подошла к Элефантусу. Ярко-изумрудный костюм, обтягивающий
ее,  словно  ежедневный  рабочий  трик,  на  изгибах  отливал  металлической
синевой;  но кисти рук и плечи были открыты,  а на ногах  я заметил узенькие
светлые сандалии.  Видимо, материал, из которого был изготовлен  ее  костюм,
был  слишком  тонок  и  непрочен  по  сравнению  с  тем,  что  шел на  трики
специального  назначения. Во всяком случае, даже при ходьбе по острым камням
трик  не  требовал  туфель.  Сейчас  же  Илль  напоминала  что-то бесконечно
хрупкое,  тоненькое.  Наверное, какое-нибудь насекомое. Ну, да, что-то вроде
кузнечика.  И  двигалась она  сегодня  легко  и чуть-чуть  резковато. Вообще
каждый раз она  двигалась по-разному,  и каждый раз  как-то не по-человечьи.
Надо будет ей это сказать... Потом, В будущем году.
     Илль, как примерная девочка, чмокнула Элефантуса куда-то возле глаза. У
него поднялись руки, словно он хотел обнять ее или удержать.
     "Это  совсем  не страшно --  узнать свой год..."  -- невольно всплыло в
моей памяти. Вот за кого ты боишься, маленький, печальный доктор Элиа. Тебе,
наверное, осталось немного, а ей всего восемнадцать,  она еще  совсем-совсем
крошка для тебя. Тебе  страшно, что она останется одна, и ты хочешь удержать
ее подле себя, пока ты можешь хоть от чего-то уберечь ее.
     Элефантус  спрятал руки за спину. Ну, конечно, это я помешал  -- торчал
тут рядом. И все-таки Илль -- свиненок, могла бы  почаще навещать старика. А
вот это я скажу ей сегодня же.
     Но когда мы пошли по саду к стартовой площадке, я уже не знал, что я ей
скажу; вернее, я знал, что я хочу ей сказать, но путался, как сороконожка, в
тысячах "хочу", "могу" и "должен". Обессилев перед  полчищами этих мохнатых,
липучих слов, я махнул рукой и решил, что я уже ничего не хочу и просто буду
молчать.
     Ее мобиль стоял справа. Я  его  сразу узнал -- он был медовый, с легкой
сеткой кристаллов,  искрящихся на видимых гранях.  Он висел совсем низко над
землей, дверца  входного  люка  была сдвинута,  словно  Илль  знала, что она
пробудет здесь совсем недолго и тотчас же умчится обратно. Я молча  подал ей
руку,  но она не оперлась на нее, а повернулась и вдруг  неожиданно села  на
кромку входного отверстия. Мобиль слегка качнулся -- как гамак.
     Мы еще  долго  молчали  бы,  но  вдалеке  показалась исполинская фигура
Патери Пата. Он только перешел через дорожку и пропал за поворотом.
     Илль засмеялась:
     -- Совсем  как зверь  лесной, чудо  морское:  вышел из  кустов, напугал
присутствующих видом скверным, безобразным -- и снова в кусты.
     -- Вы-то за что его невзлюбили?
     --  А так, -- Илль  покачала ногой, чтобы можно было  наклонить голову,
словно рассматривая кончик туфельки. -- Он мне сказал одну вещь...
     -- Если  бы  это был не Патери  Пат, я еще мог бы предположить, что  за
"одну вещь" он вам сказал.
     Илль хмыкнула -- не то утвердительно, не то отрицательно.
     -- Ну, а  вы?..  --  самым шутливым тоном, словно  меня это не так уж и
интересует.
     -- Я тоже ему сказала одну  вещь... --  голова наклонилась еще ниже. --
Совсем напрасно сказала, сгоряча, я этого никому не говорю.
     -- Ни папе, ни маме, ни тете, ни дяде?
     -- Ни.
     -- Ну, а он?.. -- я понимал, что моя назойливость переходит  уже всякие
границы, но ничего не мог с собой поделать.
     -- А он мне сказал тогда еще одну вещь...
     Илль   резко  подняла  голову,  тряхнула  копной  волос,  так  что  они
разлетелись по плечам:
     -- Ну, это все неинтересно, а я вот привезла вам билет на "Гамлета".
     И достала из нагрудного кармашка узкую полоску голубоватого целлюаля.
     Как же сказать ей,  что я не могу, что время не принадлежит  мне, что я
решил  до  конца года не видеться с нею --  и еще  много такого,  что  можно
придумать, но нельзя сказать такому человеку, как она. И я просто спросил:
     -- А когда?
     -- Послезавтра.
     -- Мне будет трудно улететь.
     -- Но вы же скажете, что идете на "Гамлета"!
     Глупый  маленький  кузнечик. Это ты можешь  сказать Джабже:  "Я иду  на
"Гамлета".  А  у нас,  у взрослых, все  сложнее и хуже. Дай  бог  тебе этого
никогда не узнать, Если ты останешься в Хижине -- может, и не узнаешь.
     Илль слегка покачивалась, отталкиваясь ногами от земли.
     -- А я должна улетать,  -- сказала  она наконец,  но не сделала никакой
попытки войти в мобиль. -- Меня мальчики дожидаются.
     Я  видел,  что  улетать ей не  хочется, да  она этого и не  скрывала. И
оттого, что ей хотелось остаться,  она выглядела  смущенной и притихшей, как
всегда, когда мы  оказывались одни в мобиле. Но я вдруг вспомнил, откуда она
черпала все свои сведения обо мне, и не выдержал:
     --  Я думаю, ваши  мальчики спокойны  --  они прекрасно видят, что вы в
безопасности,
     -- Как видят? -- спросила она самым невинным тоном.
     Тут настала очередь смутиться мне. Рассказать ей о моей экскурсии в  ее
комнату?
     Но  Илль смотрела  на  меня спокойными огромными глазами,  и я  не  мог
говорить иначе, как только правду:
     -- Я думал, что вы просматриваете всю территорию Егерхауэна.
     -- Как же можно? Это было бы неэтично.
     Не  поверить было  невозможно.  Но  как  же  тогда та  охапка  цветов и
листьев? Не совпадение же?
     -- Илль, однажды я сунул нос в вашу комнату. И там на полу...
     -- А, ветки  селиора -- совсем такие, как я однажды  нарвала вам! И как
пахнут! Я с тех пор раза два в неделю летаю за ними.
     -- Вы нарвали мне?..
     --  Ну, да, конечно. Ведь  вы так хотели. Я  ведь часто  бывала у папы,
только вы не знали. Вот  и тогда  я случайно  вышла в  сад и увидела, как вы
идете по дорожке и  рвете полные горсти травы. Потом, когда вас  перенесли в
дом, отец все  отобрал у вас и выбросил. Но вы  ведь хотели травы и листьев.
Тогда я слетала вниз и снова нарвала. И бросила на полу. Вы рассердились?
     -- Я не знал. что это -- вы.
     -- И рассердились на кого-то другого?
     -- Я не знал, что это вы. Понимаете?  Несколько месяцев назад я даже не
знал,  что вы есть на  Земле.  А  цветы подобрали другие люди и расставили в
вазы правильными пучками.
     --  Чушь какая! Дикие  цветы не растут  правильными рядами, и  когда их
рвешь, надо из них устраивать просто свалку. Иначе какой смысл?
     -- Попробовали бы вы объяснить это Педелю!
     -- Но с вами ведь были люди?
     -- Да, люди. Люди Егерхауэна.
     -- Худо вам в этой тюрьме?
     --  Не  надо об этом, Илль. То, что  привязывает  меня к Егерхауэну, не
подлежит ни обсуждению, ни осуждению.
     --  Простите меня. Но я говорю  о  своем отце. Я не  люблю бывать здесь
именно потому, что он один виноват в том, что происходит в Егерхауэне.
     -- По-моему, в Егерхауэне уже давно ничего не происходит.
     --  Здесь происходит... здесь нарушается первый закон  человечества  --
закон добровольного труда. Ну,  скажите  мне  честно, разве вы работаете над
тем, что вы сами избрали?
     Я кивнул.
     -- Неправда! И вам тяжело дается эта неволя.  Вы прилетели на Землю для
того, чтобы быть человеком, а не роботом, которому задают программу отсюда и
досюда...
     -- Не судите так строго своего отца, Илль. Он чист перед  собой и перед
всеми  людьми.  То,  что  он  сделал,  предоставив  нам  свою станцию,  было
наилучшим выходом для меня. Ваш отец знает обо мне намного больше, чем вы --
простите меня. Он поступает правильно.
     --  Нет, --  сказала она так твердо, что я понял -- никакими словами не
убедишь ее; она знает, что права.
     И она действительно права.
     --  Мне очень жаль, Илль,  что из-за меня вы изменили свое  отношение к
отцу. Я прошу вас -- будьте добрее с ним.
     Она вдруг посмотрела на меня очень внимательно. Потом засмеялась:
     --  Нет,  вы  подумайте:  тысячелетиями  идет  борьба за предоставление
человеку всех мыслимых и немыслимых благ и свобод, а когда он достигает их и
начинает ими пользоваться -- ему отказывают даже в какой-то охапке сена.
     -- Так этот парадокс и заставил вас лететь за цветами?
     --  Да.  А  разве для такого  акта  требовались какие-то  более  веские
причины?
     Вот и  все. Все  мои  надежды и  предположения ухнули ко  всем  чертям.
Гордо, даже чуть заносчиво вскинут подбородок. Какой-то механик, отупевший и
огрубевший  за свое  одиннадцатилетнее пребывание в  компании роботов.  И  я
смел... Ну,  лети,  лети,  солнышко мое,  лети к  своим Джабжам, Лакостам, к
великим тхеатерам. И кто еще там допускается на ваш Олимп. Я  умею ждать,  а
тебе всего восемнадцать. Не век же я буду маленьким  кибермехаником. А тогда
посмотрим. Улетай, маленький кузнечик.
     -- А чему вы смеетесь?
     -- Просто представил себе, что говорил бы кузнечик, глядя на вас.
     -- Ну и что? Сказал бы -- уродина, и коленки не в ту сторону.
     -- Правильно. И стрекотать не умеет.
     -- Неужто не умею?
     -- Да нет, временами получается.
     -- Ну, скажите папе от меня что-нибудь хорошее.
     Янтарный,  как и  все машины Хижины, мобиль рванулся вверх и  растаял в
вечернем небе, набухающем  предгрозовой синевой. Я постоял, сцепив за спиной
руки  и  запрокинув  голову,  и пошел  искать Элефантуса, чтобы  сказать ему
что-нибудь хорошее.


        Глава Х


     Я  не  просто думал. Я молился. Я молился всем богам,  чертям,  духам и
ангелам. Я перебирал всех известных маленьких сошек вроде русалок и домовых.
Я вспоминал всех эльфов, сильфов и альфов -- подозреваю, что половину из них
я  придумал,  надеясь,  что когда-нибудь существовала я  такая  божественная
мелюзга.  Я молился  с восхода солнца,  когда  лучи  его неожиданно  и тепло
ткнулись в  мои закрытые глаза. Я открыл их,  снова зажмурился и  забормотал
молитву лучам восходящего солнца, Я просил так немного: пусть случается все,
что угодно  -- но завтра. Сегодня мой день.  Я  давал торжественные обеты не
бывать  в Хижине  до самого  тридцать первого  декабря,  но сегодня я должен
лететь туда. Сегодня мой день. Она меня позвала, может быть -- каприза ради,
но она меня позвала. В первый раз.  И сегодня был мой день. Так, пожалуйста,
завтра я готов на все, но только не сегодня.


     Илль рвала и метала. До начала оставался час с четвертью, я был даже не
одет. И  дернул же  меня черт вырядиться в  белую рубашку! Но откуда я знал,
что резкие световые пятна в  зале  могли  помешать  тхеатеру и  рассеять его
внимание? Меня самого поразил туалет Илль: она была в черном  глухом платье,
чуть ли не со шлейфом, на  голове --  корона  из стрельчатых  бледно-лиловых
звезд  селиора.  Эти цветы -- грубые, напоминающие  диковинные кристаллы, --
удивительно  шли к  ней  и  сами теряли свою  жесткость  и  примитивность от
прикосновения  к  ее  волосам.  Пока  самый  скоростной  из ее  стационарных
киберкостюмеров дошивал мой  костюм,  она  поносила последними  словами  все
костюмерные мастерские мира,  персоналы  Хижины  и  Егерхауэна,  не  смогшие
присмотреть  за  "провинциалом",  жуткую  грозу,  по  недосмотру  синоптиков
превысившую все предельные мощности и задержавшую мой прилет  (хотя я  летел
под самым  ливнем),  этих идиотов-старьевщиков, застрявших  на своей нелепой
машине и не  желающих  пользоваться ничьей  помощью  из-за  своего щенячьего
самолюбия,  и  еще  многое  другое,  не  имеющее к  нашей  поездке  никакого
отношения. В  конце концов  Лакост, который  должен был  лететь  с нами,  не
выдержал и, заметив, что  растерзание заживо никогда не  было  в  его вкусе,
оставил меня с глазу на глаз с разъяренной Илль.  Надо сказать, что и у него
времени оставалось только на полет до Парижа. Как успеем мы -- было для меня
совершенно неясно.
     Но  я был готов раньше,  чем предполагал. Не дав  мне даже  взглянуть в
зеркало, Илль  схватила  меня за руку и вытащила  на  площадку. Резкий ветер
чуть не  сбил  нас  с ног. Я вцепился в  совсем крошечный  мобиль,  с трудом
удерживавшийся на  стартовой  площадке, и  помог  Илль  влезть  в него. Надо
сказать, что ее платье вряд ли  было пригодно для  таких видов транспорта. Я
заметил, -- разумеется,  весьма  осторожно, принимая в расчет  ее  далеко не
миролюбивое  настроение, -- что тут  более  всего  подошел  бы вместительный
грузовик.  Она ничего  не  ответила, но только  выдернула  из моих  рук край
своего платья, который  я пытался затолкнуть  следом за ней в  мобиль. Прямо
скажем, внутри не хватало комфорта. Я понял, что это  спортивная одноместная
модель с  ручным  управлением,  и  еще я понял -- по тому,  как швырнуло нас
назад  при  старте,  --  что детям  до  тридцати  лет  категорически  нельзя
позволять пользоваться неавтоматическими машинами. Мобиль шел тяжеловато, но
с  предельной  скоростью.  Не  представляю  себе,  как  Илль  умудрялась  им
управлять.  Но, по-видимому, она прекрасно  знала эту  трассу, потому  что я
только  и  замечал  шарахающиеся в  стороны  обычные  пассажирские  корабли,
которые мы со свистом