Ольга Ларионова. Леопард с вершины Килиманджаро

---------------------------------------------------------------
     Альманах научной фантастики.
     Издательство "Знание", Москва, 1965.
     Роман
     OCR, Spellcheck: Irina Nikuradze
---------------------------------------------------------------


        Глава I

     . . . Бирюзовая маленькая ящерка --  не больше моей ладони -- смотрела,
как я  подхожу,  и  пугливо прижималась к шероховатой известняковой плите. Я
присел на корточки  -- она не убегала, а только часто-часто дышала, раздувая
светлое горлышко.
     --  Эх,  ты,  -- сказал я,  -- микрокрокодил.  Сколько  лет уже  вас не
трогают? Тысячи три. А вы все боитесь.
     Ящерка смотрела на меня и мигала. Я вдруг поймал себя на мысли, что вот
перед  одной этой тварью я не чувствовал  себя виноватым, И она слушала меня
внимательно  и  спокойно,  без  того  снисходительного всезнайства,  которое
чудилось мне в каждом моем собеседнике.
     -- Ладно, пасись, --  сказал я  ей, -- В древности тебя  зажарили бы да
съели.
     Набережная  была  пустынна.  Вымощенная   чуть  розоватыми  плитами   и
обнесенная причудливым легким барьером, она тянулась от сухумских  плантаций
до самого Дунайского заповедника, то спускаясь до уровня моря, то поднимаясь
над  золотыми  плешинами бесчисленных пляжей  и  иссиня-зеленой  дремучестью
субтропических  рощ. Набережная  не изменилась. Она  была такая же, как  и в
годы школьных каникул. Тогда я так же любил гулять по ней в самый зной и шел
по широким плитам,  стараясь не  наступать на  трещины. А зачем? Вероятно, в
детстве  очень легко сказать самому себе:  так нужно. И  делать, хотя бы это
было просто бессмысленной игрой. Так нужно -- пройти от этого дерева до того
и  ни  разу  не  наступить на  трещину. Наступлю  --  это будет плохо. Нужно
пройти, не наступив.
     Когда люди становятся взрослыми, у  них очень много  остается от  этого
детского  "так нужно".  Наверное,  потому  Сана  и  ограничилась  корректным
запросом  о  состоянии моего здоровья.  Радиозапросом без обратных позывных.
Так нужно. Так  нужно после того, как одиннадцать лет  я просыпался  с одной
мыслью: жива ли она?
     Контуры  окаменелых  раковин четко проступали  на шершавой  поверхности
камня. Слишком четко.
     Как же это я в детстве не догадывался, что эти плиты -- синтетические?
     С каким-то ожесточением я начал громко топать по всем трещинам и стыкам
этих проклятых плит. Пусть будет мне  плохо. Мне и  так  плохо.  И  хуже  --
настолько трудно, что даже любопытно: а как это -- еще хуже?
     У  себя на буе  я читал, что когда-то очень давно  люди,  доведенные до
моего состояния,  просто плевали и  резко  меняли сферу своей  деятельности.
Вероятно, в корне такого поступка лежали древние представления о несчастиях,
как о проявлениях высших  сил. Стоило  плюнуть -- и высшие силы, озадаченные
таким  знаком пренебрежения  к своему могуществу, меняли  гнев на милость. Я
оглянулся и, не заметив  поблизости  никого, кроме далекой  детской фигурки,
плюнул  в самый  центр изящного лилового отпечатка,  напоминавшего  морского
ежика. Вот вам. Потом круто повернулся, подошел к  первому  попавшемуся щиту
обслуживания и вызвал себе мобиль.
     Зачем я  так  рвался  сюда?  Ничего  здесь не изменилось,  только стало
как-то удивительно  безлюдно. Когда-то, когда я  еще  учился,  даже в  самые
жаркие дни здесь  шатались коричневые оравы, посасывающие суик и  каждый час
перекрашивающие  свои  пляжные костюмы. Но за это  время,  вероятно,  медики
пришли к выводу, что субтропики -- далеко не идеальные климатические условия
для  отдыха.  Обычная   история.  Когда-то,  лет  двести  тому  назад,  зону
субтропиков  начали  спешно  расширять в  обоих полушариях.  Говорят,  тогда
уничтожили великолепные плантации венерианского суика на Великих солончаках,
а вот теперь  --  пожалуйста, безлюдье. Утром, правда,  прилетело  откуда-то
несколько сотен мобилей; все они сели  на воду,  так что  люди, не выходя на
пляжи, ныряли прямо с плоскости носового крыла. Но машины вскоре умчались, и
остался  я  один-одинешенек.  Эта  стремительность  раздражала  меня  --  за
последние одиннадцать лет я  привык к неторопливости. Поначалу я  думал, что
эта самая привычка и создает для  меня видимость окружающей суеты, но прошло
некоторое время, и я убедился, что темп общей жизни действительно возрос  по
сравнению с  тем, что я наблюдал перед своим несчастным  отлетом. Что же,  и
так когда-то было.  Давно только,  в начале  строительства коммунистического
общества. Со всем энтузиазмом, присущим  той  героической эпохе, люди начали
это делать за счет своего долголетия: дышали  парами разных эфиров и кислот,
ртуть  использовалась  чуть  не  в  каждой  лаборатории!  Неужели  не  могли
изготовить миллионы манипуляторов?  Как-то трудно  себе представить. Гробили
себя от мала до  велика -- от лаборантов  до  академиков. И героями себя  не
считали, и памятников погибшим не ставили. А гибли... И атмосферу испортили
     -- две  с половиной сотни лет  не могли вернуть ей  прежнюю чистоту.  И
обошлось  это  в такое  количество энергии, что  подумать страшно,  даже при
современных  неограниченных  ее ресурсах.  Хотя  --  "неограниченных"...  --
громко  сказано.  Помнится,  Сана  говорила,  что  для  запуска  "Овератора"
пришлось  копить  энергию  на  околоплутониевых  конденсаторах  чуть  ли  не
восемнадцать лет... Да, точно, восемнадцать. Начать эксперимент  должны были
вскоре  после  моего  отлета  --   не  удивительно,   что  старт  маленького
ремонтно-заправочного  корабля  остался незамеченным. А было время, когда  о
запуске даже самой незначительной ракетки весь мир говорил не меньше недели!
Мы же улетели без шума, где-то на спасательном  буе -- вот ведь ирония! -- -
потеряли корабль и людей,  и только  через одиннадцать лет о нас удосужились
вспомнить. А может, зря  спасали?  Остался бы я  там, все Элефантусу было бы
спокойнее. А то теперь, по всей вероятности,  старик себе места  не находит:
выхаживал,  нянчился, и  вот нате вам  -- пациент взял да из благодарности и
удрал.
     Мобиль давно уже повис надо мной метрах в десяти, а я и не заметил, как
он появился. Раньше мобили спускались на землю и подползали к самому  щитку.
Тоже мне  модернизация.Что  тут  полагается делать? Ага,  вот так, наверное.
Панелька со  стрелкой вниз --  правильно, мобиль опустился рядом. Я невольно
шарахнулся, хотя должен был бы помнить, что  ни один,  даже самый простейший
мобиль не опустится на живую органику.
     Раздвинулось  и  тотчас  же  сомкнулось  за мной треугольное  отверстие
бокового люка. Я развалился на прохладном белом сиденье. Ладно. Буду учиться
быть благодарным.
     В алфографе  я  нашел  координаты Егерхауэна  --  северовосточной  базы
Элефантуса. Набрал шифр,  и  мобиль помчался сначала по прибрежному шоссе, а
потом  резко  набрал  высоту  и  взмыл над  Крымским  плоскогорьем,  выбирая
кратчайший и удобнейший путь.
     Спустя десять  минут другой мобиль  поднялся всего  в нескольких сотнях
метров  от того  места, откуда взлетел я.  Так как все мобили  службы общего
транспорта имели идентичные решающие  устройства, второй  мобиль полетел  по
той же самой трассе, что и мой, и с теми же локальными скоростями.
     И прибыл он тоже в Егерхауэн.
     Вероятно,  Элефантусу  понадобился  весь такт,  чтобы встретить меня  с
такой, я бы сказал, сдержанностью. Он  качал своей  птичьей головкой, глядя,
как  я  подхожу  к  маленькому  домику  стационара, и  огромные его  ресницы
печально  подрагивали,  как  у засыпающего ребенка. Я подошел  и остановился
посредине  дорожки,  глядя на него  сверху  вниз. Он все молчал, и мне стало
невмоготу.
     --  Спросите меня  о чем-нибудь, доктор  Элиа. Разве вас не интересует,
где меня носило?
     Элефантус поднял на меня глаза и опять опустил их.
     -- Меня носило на побережье. Черноморское.
     Он  опять  промолчал.  Я расставил  ноги  и  заложил  руки за  спину. В
детстве, когда я хотел казаться независимым, я принимал эту позу.
     -- Вы помните  свои каникулы?  Два рыжих, солнечных  месяца, два месяца
свободы и моря... А знаете, на что я тратил эти два благословенных месяца? Я
посвящал их плитам. Тем самым,  которыми выложены набережные. Я шагал по ним
и старался только не наступать на линию стыка двух плит. Я твердо верил, что
если я это сделаю -- со мной произойдет несчастье. Такой уж уговор был между
нами -- между  мной и этими  розовыми плитами.  Они были немного шире  моего
шага, и порой мне приходилось пускаться бегом. А сегодня они вдруг оказались
для меня узки.  Глубокая философия, не правда  ли? К  тому же, я открыл, что
они...
     --  Потрудитесь,  пожалуйста,  перечислить  тех  людей, с  которыми  вы
разговаривали.
     -- Я был один. Мобиль, набережная, мобиль.
     -- М-да, -- сказал он и, повернувшись, засеменил к дому.  Я двинулся за
ним. Он остановился.
     --  Извините  меня, --  тихо сказал он, и я  понял,  что идти за ним не
надо.
     Черт возьми, похоже, что я обидел старика. Но каким образом? Что-нибудь
брякнул и  сам  не заметил?  Да, сказывается одиннадцатилетнее  пребывание в
обществе автоматов.  Мои "гномы" воспринимали лишь физическую сторону всякой
информации,  им нельзя  было рассказать о теплых известняковых плитах. И вот
первый человек,  которому я попытался приоткрыть что-то свое,  человечье, не
понял  меня и, вероятно, принял  все за  неуклюжую  шутку  сорокатрехлетнего
верзилы.
     Маленький солнечно-желтый мобиль вынырнул из-за  остроконечного пика и,
круто спланировав,  опустился за домом Элефантуса.  Я немного  успокоился --
значит, это не я так расстроил старика. Просто он кого-то ждал. И все.
     Патери Пат  вылез из  домика и тяжело зашагал ко мне. Багровое лицо его
было мрачно в  большей степени, чем  я к  этому  привык  за те  десять дней,
которые  провел   в  доме  Элефантуса.  Он  дернул  головой,  что,  по  всей
вероятности,  должно было означать "Пойдем!".  Я  пошел за  ним. Патери  Пат
молчал, как и Элефантус.
     --  Патери, дружище, -- сказал  я не очень  уверенно, -- я  и без твоей
мрачной рожи понимаю, что я -- свинья. Зачем же это подчеркивать?
     Патери  Пат  продолжал  идти молча.  Мы  свернули  к маленькому легкому
коттеджу с площадкой для мобилей на  крыше. Мой спутник медленно повернул ко
мне свою массивную голову:
     -- Ты потерял полдня, -- с расстановкой, как автомат, произнес он.
     Я остановился. До меня не сразу дошел смысл. А потом я захохотал.
     Мягко  и  стремительно,  как  кошка,  Патери  Пат  повернулся  ко  мне.
Непостижимое  бешенство  промелькнуло в  его взгляде, в  его  плечах, слегка
подавшихся  вперед,  в  его  шее, наклонившейся  чуть  больше  обычного.  На
мгновенье мне показалось,  что  сейчас он  бросится на меня. Но  Патери  Пат
выпрямился, протянул руку к коттеджу и коротко сказал:
     -- Твой. -- Повернулся и быстро исчез за поворотом дорожки.
     Я шел по  скрипучему гравию и  не переставал  смеяться. Милый,  нелепый
мир! Он  сразу стал для меня  прежним. Нет, надо  же  --  человеку,  который
потерял одиннадцать лет, сказать, что он потерял полдня!
     У входа  меня поджидал  маленький серо-голубой робот.  Небольшое  число
верхних конечностей -- всего две -- навело меня на мысль, что это не обычный
"гном" для расчетно-механических работ. Я заложил руки за спину и критически
оглядел его "с ног до головы".
     -- Что вам угодно? -- быстро спросил он мужским голосом.
     -- Мне угодно знать, кто ты и зачем ты здесь?
     -- Робот типа ЭРО-4-ММ, -- скороговоркой отрекомендовался он.
     Он, вероятно, думал,  что я в школе проходил  все  типы роботов. Ладно.
Поглядим, на что ты способен.
     -- А ты не можешь говорить помедленнее?
     -- Нецелесообразно.  Я должен  в кратчайшее время  подготовить  вас  на
механика-энергетика простейших устройств.
     -- Ага. -- сказал я, -- теперь понятно. Яйца курицу учат.
     -- Не вполне корректно, -- неожиданно обиделся этот тип.
     -- А делать замечания старшим  --  это  корректно?  -- взорвался  я. Со
своими "гномами" я привык не церемониться.
     -- Извините, -- кротко ответил он.
     -- Кстати, -- пришло мне в голову, -- как я должен тебя звать?
     -- Как вам будет удобно.
     -- Тогда я буду звать тебя "Педель". Не возражаешь?
     -- Я не возражаю. Но что это такое?
     -- На языке древних это означало: учитель, наставник.
     -- Благодарю  вас. Но  должен предупредить вас  на будущее, что древние
языки не входят в мою программу.
     "Ну и черт с тобой", -- подумал я, но уже  не произнес этого вслух. Мне
хотелось  отдохнуть.  Километров  двадцать я все-таки  сегодня пробежал, это
много с непривычки.
     -- Ты можешь быть свободен, Педель, -- сказал я.
     -- На какой срок? -- бесстрастно осведомился он.
     -- На шесть часов тринадцать минут сорок шесть секунд.
     Не поворачиваясь, Педель заскользил к двери.
     -- Постой!.. Ты уже познакомился с доктором Элиа?
     -- Да.
     -- Сколько ему лет?
     -- Сто сорок три. Уже прожито.
     Забавное создание -- никакого чувства юмора.  Мне показалось,  что если
бы я спросил, сколько еще  осталось прожить Элефантусу, он ответил бы так же
точно и спокойно.
     -- Ну, проваливай.
     -- Кого, что?
     -- Ступай, говорю.
     И все-таки это лучше, чем Патери Пат.
     Не  спалось.  На  Земле  мне  вообще не  спалось. Пока  я летел  сюда в
крошечной,  с многослойной  защитой, ракете, какое-то специальное устройство
внимательно следило за тем, чтобы я регулярно отсыпал  шесть часов в  сутки.
Как только проходили следующие восемнадцать  часов, меня начинало клонить ко
сну.  Непреодолимо, неестественно.  Это раздражало, как всякая  назойливая и
непрошенная забота, но сделать я ничего не мог: за четыре месяца путешествия
я  так  и не обнаружил этого проклятого  "морфея". Позаботились  бы лучше  о
создании элементарной гравитации: приходилось спать, пристегнувшись к скобам
нижнего люка.
     Я сдернул подушку и улегся прямо на ковре. Одиннад- цать  лет я проспал
на полу -- там,  на  буе, центральные  помещения  не  были приспособлены для
жилья. Это были склады и аккумуляторные.
     Там Земля мне снилась редко. Чаще мне чудилось, что я все лечу и лечу и
лечу неведомо куда,  и всегда -- один.  Я жгуче мечтал, что за мной прилетят
люди. А  прилетели  все-таки роботы. Видно,  такой уж я невезучий. И снова я
стал мечтать, теперь уже о том,  как меня встретят...  Встретили меня, мягко
говоря, сугубо официально. Человек десять-двенадцать в  защитных балахонах и
масках, словно я был  по крайней мере контейнером с каким-нибудь симпатичным
изотопом. Я докладывал, а они смотрели на меня с таким видом, словно это все
было им хорошо известно. Потом один из  них спросил меня, не предпринимал ли
я  попыток  спасти тех,  четверых,  что остались  наверху.  Я  только  пожал
плечами. Нет, они не  были подробно осведомлены о том, что произошло, Но тут
самый  низенький из них --  это был Элефантус -- решительно запротестовал, и
меня в огромном мобиле -- вероятно, с  сильной защитой -- привезли сюда. Мне
сразу  бросилась в глаза невероятная скорость, с которой мчался мобиль,  так
же, как и то, что сами люди двигаются, разговаривают и, похоже,  даже мыслят
с какой-то  усиленной интенсивностью. Мне не у кого было спросить о причинах
этого,  потому  что  Элефантус  был  всецело  поглощен  исследованием  моего
состояния, а с Патери Патом я определенно  не мог сойтись характером. Десять
дней он  крутил меня так и этак,  все искал, не стала ли  моя  бренная плоть
аккумулятором  того  неведомого  излучения,  которому подвергся наш буй.  Но
бедняге  не  повезло. Надо  было знать, с кем связываешься. Моей невезучести
всегда хватало не только на меня одного, но и на двоих-троих окружающих.
     Не успел я как  следует освоиться в новом  жилище, как  загудел входной
сигнал.   Видно,  те,  кто  пришел,  думали,   что   я  сплю,  и  потому  не
воспользовались  люминаторами. Я  старался представить себе,  кто бы это мог
быть. Может, Сана?..
     О,  несчастный день! У двери домика застыла  все  та  же  темно-лиловая
туша.
     -- В чем дело, Патери? И к чему эти церемонии с сигналами?
     -- Доктор Элиа приглашает ужинать.
     -- Весьма благодарен, но ты мог сообщить это по фону.
     Патери Пат глянул на меня как-то искоса, как смотрят на  людей, которые
могли бы о чем-то догадаться.
     -- В твоем домике фон не работает. Завтра починят.
     Я понял, что его не починят  и завтра. Вернее, не подключат. Вот только
почему?
     -- А другого сарая для меня не найдется?
     -- Пока нет. В соседних коттеджах размещены обезьяны и кролики, которые
летели вместе с тобой.
     Час от часу не легче. Четыре месяца я летел вместе с  целым зверинцем и
даже не подозревал об этом.
     -- Постой, почему же они не передохли? Кто с ними нянчился?
     -- "Бой".
     Очень  мило! Мне  так не  хватало элементарного комфорта, а  робот  для
бытовых услуг был предоставлен не мне, а моим четвероногим спутникам.
     -- А могу я поинтересоваться,  для чего была затеяна эта игра в прятки,
да еще и со зверюшками, как на хорошем детском празднике?
     -- Проверка. Ты мог аккумулировать неизвестное излучение. А оно, в свою
очередь, оказало бы необратимое влияние на другие организмы.
     -- К счастью, я даже в этом оказался абсолютно бездарен.
     -- К счастью.
     -- Но теперь-то вы уверены, что я могу свободно общаться с людьми?
     -- Отнюдь нет. Воздействие сказывается месяца через два-три. Зараженный
организм  как бы проходит  инкубационный период. Потом -- распад  тканей,  в
первую очередь -- сетчатки глаза.
     -- Необратимый?
     -- Пока  --  да. Мы можем пока только  задержать  процесс;  остановить,
обратить -- нет.
     -- Постой... А откуда это тебе известно?
     Патери Пат замялся. "Сейчас солжет", -- безошибочно определил я.
     -- На  трассе Венера  -- астероид  Рапс под аналогичное излучение попал
буй с контрольными обезьянами.
     Мы оба понимали, что это неправда.
     -- Ладно. Спрошу у Элефантуса.
     --  Не стоит,  -- живо  возразил  Патери  Пат, -- не забывай, что  если
кто-то из нас уже заражен, то это он.
     -- Или ты.
     -- Не думаю. Я осторожнее.
     Внезапно  меня  осенило. Багровая рожа  Патери Пата  явно носила  следы
какого-то  недавнего  облучения.  Защитный  слой!  Модифицированные   клетки
противостоят любым лучам  в  несколько  тысяч  раз сильнее, чем  обычные. Он
носил  как бы скафандр  из  собственной  кожи.  Тогда, до моего отлета,  уже
ставились такие опыты, и я читал о  первых положительных результатах. Видно,
за  эти  годы  ученые  сумели  добиться  полного  защитного  эффекта, но вот
сопровождающий  его колористический эффект...  Да. Я  бы предпочел  остаться
неосторожным.
     Я тихонько глянул на Патери Пата.  Он шагал вразвалку, огромные кулаки,
обтянутые фиолетовой кожей, мерно качались где-то  возле колен.  Ничего себе
монолит, ходячий символ единства физической силы и интеллекта.
     -- И сколько я еще буду тут торчать?
     -- Месяца три. Ведь четыре ты уже  провел  с обезьянами.  И потом,  как
скоро ты освоишь новую профессию.
     -- Ну, положим, не совсем новую. Кое в чем я могу дать сто очков вперед
своему Педелю.
     -- Кому?
     -- Тому субъекту цвета голубиного  крыла, которому поручено  превратить
меня из неуча в полноправного члена вашего высокоинтеллектуального общества.
     Патери  Пат промолчал.  Но по  этому молчанию я  мог догадаться, что он
отнюдь не возражает против такого самоопределения, как "неуч".
     --  Ладно, --  сказал я.  --  Пойдем,  закусим на скорую руку, а там  я
примусь за науку с упорством египетского раба.
     -- Египетские рабы не были упорными. Их просто здорово били.
     -- Милый мой, а что ты со мной делаешь?
     Обед  в  доме  Эл