модель и передавали точные чертежи кибершвеям.
     -- Сколько же у нее костюмов?
     -- Вот уж не считал. Сшито, наверное, сотни две, но многое она передает
в Женевский театр.
     -- Тоже мне мания.
     -- Да нет, это ей необходимо.
     Ну, естественно, это было необходимо всем женщинам, начиная с каменного
века, только не всегда мужчины с этим соглашались.
     Мы прошли к следующей двери. Справа и слева стояли машины поменьше, и в
центре их  на тонких дисках  помещались маленькие,  наверное, детские, ноги.
Казалось, огромные пауки захватили  в плен  эти ножки и  цепко  держат их  в
своих металлических лапах. В полутемной мастерской было прохладно и грустно.
Здесь Илль  играла,  наряжая самое себя. Но здесь не пахло детским весельем.
Наверное, потому, что сейчас здесь не было Илль.
     -- А  это  ее студия, -- и  я очутился в  странной  комнате.  Она  была
треугольная, очень узкая  и длинная. Здесь был такой же  полумрак,  как и  в
костюмерной  мастерской. В центре стояло несколько кресел, на полу  валялось
три подушки. В остром углу, от которого расходились обтянутые  черным репсом
стены,  помещалась странная  установка, напоминавшая  пульт  биопроектора  в
сочетании с кабиной для  физиологических исследований. Противоположная стена
была вогнутая и слабо мерцала.
     -- Не понимаешь? Ну, садись.
     Я уселся в первое попавшееся кресло.
     -- Смотри туда. -- Джабжа кивнул на мерцающую стену.
     Свет погас.  Странная  музыка, необыкновенно мелодичная,  зазвучала  со
всех сторон. Мне казалось, что  она рождается где-то во мне. Одновременно от
плоскости стены  отделилась светящаяся  точка  и стала расти, превращаясь  в
трепещущее  облачко. Это  была  юбка,  или,  вернее,  добрый  десяток  юбок,
сложенных вместе. Когда-то очень давно в таких  одеяниях танцевали балерины.
Теперь  я мог уже рассмотреть руки, ноги, даже черты лица. Я  удивился тому,
что  это  была не Илль,  а какая-то другая женщина.  Рядом с ней появился ее
партнер, весь в темном; рассмотреть его хорошенько я не смог. И в музыке все
отчетливее  зазвучали  два  человеческих  голоса  --  мужской   и   женский.
Постепенно они вытеснили все  инструменты и остались вдвоем,  и если бы даже
не было  танцовщиков, а звучали только эти голоса, я, вероятно, видел бы тот
же  странный,  медленный  танец,  придуманный  Джабжей.  Казалось,  что  они
танцуют,  не чувствуя  своей тяжести,  словно плавают в  воде.  Танцуют, все
время касаясь  друг друга,  словно  боясь  разлететься в  разные стороны  от
одного  неосторожного движения и потеряться в необъятном пространстве. И, не
отрываясь, смотрят друг на друга.
     Но  спустя  несколько минут я  заметил, что  между ними появилось серое
плотное  пространство,  не просто разделяющее,  а  отталкивающее их друг  от
друга; вот  они расходятся дальше и дальше -- вот они уже бесконечно далеки,
и бесконечность, лежащая между ними, все равно не мешает им чувствовать друг
друга, и каждый продолжает танцевать так, словно он  чувствует руку другого,
словно он видит глаза, только что сиявшие рядом, и в свободном своем паренье
они  все еще  опираются на руку, которой нет, но которая должна поддерживать
их... Странный это был танец. Символика какая-то.
     В студии зажегся свет.
     -- Хочешь попробовать? -- спросил Джабжа.
     -- Да нет. Я ведь и этим пробовал заниматься. Иногда  что-то выйдет, но
все не то, что нужно, н как-то  кусочками, мертво... Ты бы еще предложил мне
попробовать  стихи  сочинять.  Так вот рифму я  тебе любую  подберу, а целое
стихотворение --  уволь. Бездарен. А я и  не  подумал  бы раньше,  что ты ко
всему еще и тхеатер.
     -- Ну уж1 Это так, для себя. Вот Илль -- это голова.
     -- Ты тут с ней занимаешься?
     Он наклонил голову,  и мне  вдруг почудилась  такая  нежность  --  и во
взгляде,  и в  выражении лица, и во всем, --  как он слегка приподнял руки с
широкими плоскими  пальцами, словно  на руках его лежало  что-то  нелегкое и
бесценное, и как  он глотнул и не ответил, а наклонил голову, и я понял, что
ни  Туан,  ни  Лакост тут ни при чем  и что круглая физиономия с  глуповатой
улыбкой  -- это лицо актера, могущего стать настолько прекрасным,  насколько
только он сам сможет этого захотеть, и что никто, кроме Джабжи, не даст Илль
того,  что  ей  необходимо  --  бескрайней фантазии,  воплощенной в реальные
картины  создаваемого  им  мира. Я  знал,  каких нечеловеческих усилий стоит
создать одновременно и музыку, и фон, и движущихся, дышащих, живых  людей, и
не давать угаснуть ничему, и подчинять все это своей фантазии... Не  всякий,
кто напишет несколько рифмованных  строк, --  поэт. Но  тот, кто создал хоть
одну полную сцену,  тот уже тхеатер. В  старину  в таких случаях говорили --
это от бога. Вот уж воистину! Можно просидеть  десятки лет, тренировать себя
до умопомрачения,  в совершенстве  создавать геометрические фигуры,  машины,
здания,  но  придумать, создать  с начала  до  конца хоть  несколько  секунд
человеческой жизни -- это мог только настоящий талант.
     А вот они, оказывается, это умели.
     -- Джабжа -- это еще ничего. Но Илль, девчонка?..
     -- Джабжа, -- сказал я. -- Покажи мне Илль.
     Он  быстро взглянул на  меня. Плоское, флегматичное  лицо его ничего не
выражало. Потом одна бровь приподнялась: I
     -- Ишь ты!  Так сразу и покажи.  Да если я это сделаю, ты из  Хижины не
улетишь.
     -- А ты думаешь, мне так хочется улететь?  -- спросил я.  -- Только это
было бы слишком просто, если бы из-за Илль.
     Джабжа молчал.  Догадывался ли  он,  что привязывало меня к Егерхауэну,
или даже знал точно -- не имело значения. Он был молодчина, что  молчал. А я
вот  сидел верхом на каком-то табурете, и все  покачивался в такт музыке  --
светлая и удивительно ритмичная, она  никак не хотела исчезать -- и говорил,
говорил...
     -- - Джабжа,  -- говорил  я, -- мир  вашей Хижины чертовски древен, это
другая эпоха,  Джабжа.  Это ушедшая эпоха  пространства, где  все --  вверх,
вперед, в  стороны.  Ты знаешь,  как развивалось  человечество? Сначала  оно
познавало пространство -- как врага, настороженно, с оглядкой. Времени тогда
люди просто не замечали -- оно  было выше их понимания.  По мере  того,  как
человек начал  отходить от  своего жилища, он стал завоевывать пространство.
Тогда и возникло первое, такое смутное-смутное представление о времени. Не о
том времени,  что от  еды до  охоты. О Времени.  Ты меня понимаешь.  Но  это
представление  открыло  такую бездну,  что лучше  было  обо всем  этом н  не
думать. И человечество занялось пространством, благо оно покорялось довольно
элементарно. И вот старик Эрбер решил закончить эпоху покорения расстояний
     -- любой уголок  вселенной должен был  стать доступным для человека. Но
вместо того, чтобы закончить одну эпоху, он сразу открыл новую эру.
     Джабжа все молчал, наклонившись над пультом и выцарапывая на его панели
какого-то жука.
     -- Ваша Хижина  осталась  в  милом  добром  пространственном  веке,  --
продолжал я. -- В  нем  остались и все вы, и даже те двое, которых ты только
что создал передо мной. Они  были легки и  наполнены светом, потому  что  не
чувствовали  каждым  квадратным  сантиметром  своей  кожи  того  чудовищного
давления времени, которое легло на плечи всех остальных жителей Земли...
     -- А ты ее видел, всю Землю? -- быстро спросил Джабжа.
     -- Видел. Я видел людей, стремительных до потери человеческого тепла.
     -- И по одной этой быстроте ты уже заключил, что все на Земле -- психи,
вроде твоих коллег, я имею в виду Элефантуса и этого... Пата.
     От  неожиданности  я даже перестал  качаться.  Вот тебе  и на!  В свете
теории  о  подвигах  поколений  именно Элефантус  и  Патери  Пат  (в меньшей
степени, разумеется) казались мне  героями своего времени. Они отдавали себе
полный отчет о кратковременности своего  пути  и поэтому старались как можно
больше сделать. Я ведь  видел,  как скупо тратили они свое время на все  то,
что не касалось непосредственно работы. Значит,  это не героизм --  отдавать
всю свою жизнь науке?
     -- Ну, Джабжа, -- я  только пожал плечами, -- ты, братец, необъективен.
Они же работают, как каторжные.
     --  Знаю,  -- сказал  Джабжа,  --  ну  и  что?  Работа  на полный износ
организма
     --  это не  заслуга.  Теперь об этом  только  такие мальчики, как Туан,
мечтают. Да и то по глупости.
     -- Но если есть поколение  какого-то подвига,  то должны же быть и  его
герои!
     -- Вот-вот. Пара вас с Туаном. Все герои, пойми ты это. А не понимаешь
     -- садись в мобиль и  катись  в любой  центр,  лишь  бы там  было много
людей.
     -- Не сейчас, Джабжа.
     Он опять промолчал.
     -- Вот и пойми тебя: то -- "психи", то -- "все герои".
     -- Чего  тут понимать?  Герои-то --  люди, а люди разные бывают. Против
этого трудно было возразить.
     -- Да, -- сказал я, -- очень разные. Даже в наш век.
     -- Причем тут век. Вот ты тут теорию развивал, что были  когда-то люди,
которые не чувствовали давления времени. По скромному моему пониманию, думал
ты  одно,  а говорил  --  другое.  Тебе не  дает  покоя не Время  -- вообще,
философски, а просто-напросто даты, принесенные "Овератором". Так?
     -- Так, -- сознался я.
     -- И ты полагаешь, что люди только сейчас задумались над этим вопросом?
Нет,  Рамон. Узнать  свой  век -- это с давних времен  было мечтою сильных и
страхом  слабых. Есть  такая сказка, старая-престарая, из сказок про доброго
боженьку.  Был такой  боженька --  по  доброте своей  людей тысячами  губил,
младенцами  тоже не брезговал; земли целые прахом пускал.  Слыхал, наверное.
Сотворил  этот бог людей и  довел  до сведенья каждого, сколь  быстро он его
обратно в лоно свое приберет. Ну, возни  у бога в те  времена  много было --
целую  метагалактику отгрохал, нескоро руки опять  до  Земли дошли. А  когда
дошли,   совершил    он   инспекторскую   поездку   по   некоторым   районам
Средиземноморья. И первый, кто попался ему на глаза, был здоровенный детина,
который крушил вполне пригодный для эксплуатации  дом. "Ах ты, сукин сын, --
завопил добрый боженька, -- что это ты делаешь с жилым фондом!" -- "А то, --
ответствовал  детина, -- что завтра мне помирать, а чтоб соседу моему ничего
не  досталось,  и  дом  свой порушу,  и  овец  порежу".  Проклял  его  бог и
постановил:  никому  смерти  своей  не  знать. С тех пор мир был  на  Земле.
Относительный, конечно.
     Мы помолчали.
     -- Дикая сказка, -- сказал я. -- И кто ее выдумал?
     --  А  кто знает?  Торгаш  какой-нибудь. Мелочь  человеческая.  Странно
только, что на эту сказку умные люди частенько ссылались. Ну, да черт с ней.
Примерно в эти же  времена жил другой человек. Поэт. И писал  он по-другому.
Вот послушай один его стих:
     "Скажи мне, господи, кончину мою, и число дней  моих, какое оно, дабы я
знал, какой век мой..."
     Сдержанная   сила,   какое-то  непоказное,   бесстрашие  и  бесконечная
искренность этих скупых слов потрясли меня.
     -- Подстрочник Данте?
     --  Да нет, подревнее. Говорят, царь Давид,  только не  похоже -- такое
бесстрашие вряд ли могло быть у человека, который слишком много терял вместе
с жизнью. Скорее  всего  --  безвестный мудрец, древние цари тоже не  дураки
были, -- Джабжа поднялся, -- умели, наверное, себе референтов подбирать.
     Мы снова были  в  коридоре. Осталось всего четыре одинаковых  двери  --
Джабжа прошел мимо них.
     -- Вот, собственно,  и все. Это  наши  личные  аппартаменты -- клетушки
Лакоста, Туана, моя и Илль. Да вот, кстати, и она возвращается.
     Я бы не сказал, что заметил хоть какой-нибудь признак ее появления.
     -- Не удивляйся -- мы привыкли узнавать каждый подлетающий мобиль.
     -- Но я не слышал ни одного.
     Джабжа толкнул дверь гостиной и пропустил меня первым.
     -- Тем не менее  за то время, пока мы  осматривали эти развалины, около
десятка вылетело и столько же вернулось. Центральный кибер сам распоряжается
всеми механизмами  и  вызывает нас  только  в крайних  случаях.  Ну,  ладно,
экскурсия окончена. Что есть, то есть. Хочешь -- бери.
     -- Сейчас -- не могу.
     -- Догадываюсь. Но не отказываешься -- и то хлеб.
     -- Очень-то я тебе нужен...
     -- Да так, приглянулся, знаешь.
     -- Вот уж не подумал бы...
     И тут в комнату ворвалась Илль.
     --  Ага! -- закричала она так, что язычки свечей испуганно шарахнулись.
-- Мне отпуск! На целый вечер!
     Туан и  Лакост, сидевшие  за прекрасными  агальматолитовыми  шахматами,
даже не подняли головы.
     -- Ну и пожалуйста, -- буркнул Туан. -- Только можно без визга?  Меня и
так в дрожь бросает. Нет, надо же так припереть человека!
     Лакост невозмутимо поглаживал бородку двумя пальцами.
     -- Ну, Туан, ну, миленький, --  Илль  не выпускала своей жертвы, -- ну,
покатаемся!
     -- Когда выиграю.
     Лакост многозначительно кашлянул.
     -- Ну и  сохни тут! -- Илль  махнула на него рукой, -- И сам не идет, и
другого не пускает. А у Джабжи насморк. Сговорились. Ироды.
     И тут она увидела меня.
     Я  испугался,  что она  сейчас  повиснет на  моей  шее.  Какое-то  чудо
удержало ее от этого.
     -- Вот,  -- она указала  одной рукой  на меня, а другой на  потолок. --
Есть бог на небе. Определенно.
     -- Есть, -- отвечал я. -- Определенно. И это  он сегодня  подсказал мне
не брать с собой лыжи...
     -- Не выйдет, -- отрезала Илль. -- Лыжи в мобиле. А боги не врут, у них
это строго. Чуть что -- и к высшей мере, как у Вагнера.
     -- Из вас бы такой диктатор...
     -- А что, горничная -- плохо?
     -- Мне не понравилось.
     -- Здорово! Как  честно. А эти (большим  пальцем  через плечо) только и
врут, только  и хвалят.  Ну, ладно, пошли,  остатки комплиментов  на  свежем
воздухе.
     -- Прекрати  сопротивление, -- посоветовал  мне  Джабжа. -- Бесполезно.
Теперь понимаешь, почему я тебя сманиваю. Нам всем уже вот как приходится.
     Илль между тем уже выталкивала меня из комнаты. Я нечаянно оглянулся.
     Черт побери, глядя на эту троицу, я готов был прозакладывать свои лыжи,
что  ни  один из  них не отказался  бы быть  на моем  месте. Это  была самая
неподдельная, хорошая зависть. Так какого дьявола они отказались?
     -- Общий поклон, -- сказал я. --  Подчиняюсь  грубой силе.  Но  за  мою
самоотверженную жертву потребую от вас двойной ужин. Скоро вернусь.
     -- Идите, идите! -- Илль долбила меня в спину пальцем. -- Еще упирается
     Я, собственно говоря, уже и не упирался.
     А в мобиле она опять сидела притихшая, и опять на полу, обхватив колени
руками. А я сел верхом на сиденье, лицом к ней, и опять беззастенчиво глядел
на нее во все  глаза  и все  думал:  что это я так  радуюсь? И понял --  это
потому, что  сегодня  она -- такая, какая есть, и я до последней ее реснички
знаю, какая же она -- настоящая, а когда знаешь  человека так, как умудрился
я узнать Илль, тогда он тебе в какой-то мере уже принадлежит.
     Я  знал, что когда мобиль приземлится, мне  будет худо.  Уж тут-то  она
разочтется  за то, что сейчас  ей приходится  сидеть, прижав к  груди острые
коленки, и терпеть мой беззастенчивый взгляд.
     Так  и  было. Илль выскочила первая, едва мобиль  шлепнулся на  снег, я
кинул ей все  ее снаряжение и неловко  выпрыгнул сам, слегка подвернув ногу.
Хорошо еще, что она не видела: я не сомневался, что такой факт послужил бы у
нее поводом для насмешек, а не забот.
     Склон был великолепен. Он так и располагал к тому, чтобы  свернуть себе
шею на бесчисленных пнях, уступах и поворотах. Да и тени были длинноваты  --
солнце уже садилось.
     -- Готовы? -- крикнула Илль -- - Для начала предлагаю пятнашки, вам сто
метров форы. Удирайте!
     -- Думаете, откажусь?
     Я взмахнул палками и ринулся вниз. Где-то высоко-высоко, за моей спиной
раздался  пронзительный птичий крик,  и  тут  же  я  почувствовал, что  меня
догоняют.  Не прошло и  двух минут, как  тонкая лыжная палка весьма  ощутимо
приложилась  к  моей спине и  черный проворный чертенок замелькал уже где-то
впереди. Ну, ладно же, и я, вместо того, чтобы обогнуть  довольно неприятный
уступ, образующий  трамплин не менее трех метров,  ринулся  прямо  на  него,
рискуя врезаться в непрошенный кедр, который  торчал явно не  на  месте. Но,
оказывается, она ждала от меня  именно этого,  потому что, не видя меня, она
вдруг резко затормозила и пропустила меня вперед, даже рукой помахала.
     Нетрудно догадаться,  что  сквитать счет мне  не  удалось. Я присел  на
корточки и признал себя побежденным. Вид у меня был потрепанный. Извалялся я
как медвежонок, меня можно было бы и пожалеть.
     Илль подпустила меня  поближе. Я так  и ехал на корточках, волоча палки
за собой.
     -- Сдаюсь, -- сказал я кротко, -- иссяк.
     Илль слегка наклонила голову и посмотрела на  меня, прищурив один глаз.
Одна бровь выражала у нее презрение, а другая -- сострадание.
     -- Вода-вода-неотвода, -- сказала она, -- поросячая порода.
     У меня перехватило дыхание.
     -- Что? -- догадался я переспросить,
     -- А то, что сорок тысяч поросят и все на ниточках висят!
     Если бы я не сидел на корточках, я встал бы перед ней на колени. Я был,
наконец, на Земле.
     Илль почувствовала, что сейчас я брякну что-нибудь сентиментальное. Она
подняла рукавичку:
     -- Только без лирики, я ее боюсь.
     Я кивнул. Какая уж тут лирика! Я не имел на нее ни малейшего права.
     Мы тихо  и  долго ехали вниз. В долине было уже темно. Снег почти везде
стаял,  лишь возле  камня виднелись  небольшие серые плешины. Мы  присели на
глыбу. Ее прикрывало что-то  шероховатое -- не  то мох, не то  лишайник. Я в
этом не разбирался.
     --  Да, -- констатировал я печально, -- после инструктора по альпинизму
кататься с таким дилетантом, как я... Илль пожала плечами:
     -- Туан гоняется по горам один, как шальной козел. Ему нужна прекрасная
незнакомка.
     -- Ну, взяли бы Лакоста.
     -- Он неженка, не любит холода.
     -- Что же он торчит на станции? Тоже ждет незнакомку?
     -- Это его Джабжа уговорил.
     -- Вот Джабжа и остается.
     -- Он-то обычно меня и прогуливает.
     Так  я и  думал. Эта обманчивая  внешность, эти  занятия,  даже комнаты
рядом...
     --  Он ждет жену... -- донеслось до меня откуда-то издалека. -- Она уже
два года в полете и вернется осенью.
     В сердце у меня вдруг что-то булькнуло -- горячее такое. Ох, и дурак же
я!  Вообразил невесть что.  Я вспомнил образ  женщины,  созданный Джабжей  и
удививший меня  тем, что это -- не Илль.  Умница, Джабжа, молодчина, Джабжа!
Как это кстати, что ты женат! Как это здорово!
     -- А что? -- спросила вдруг Илль.
     -- А ничего, -- ответил я.
     Ну что я мог, что имел право ей сказать? Я просто спихнул ее с камня, и
она, брыкнувшись, покатилась в снег.
     Бац!  -- я  получил снежок прямо в  лицо. Бац!  Бац! Ах, ты, задиристый
чертенок! Я прыгнул, пригнул ее к земле и ласково ткнул носом в снег. И в ту
же секунду почувствовал, что совершаю какой-то абсолютно противоестественный
кувырок. Заскрипели по снегу шаги, что-то темное бесшумно мелькнуло в небе.
     -- Илль! -- крикнул я. -- У меня отнялись руки и ноги!
     Тишина.
     Черт побери,  кому  это  было  надо  -- обучать  ребенка  всяким  диким
приемам, да еще на мою голову?
     Я  полез  осматривать  все  камни  и  трещины.  Минут  через пятнадцать
вспомнил о "микки", вызвал Хижину.
     -- Чем могу  быть полезен? -- раздался металлический голос,  но в ту же
минуту  его  заглушил  смех,  в котором явно  не слышалось  ни  доброты,  ни
сострадания:
     -- Ну, что, неблагородный рыцарь со  страхом и  упреком,  попались?  Не
думайте, что разрешу кому-нибудь вылететь к вам раньше, чем доем ваш двойной
ужин.
     -- Подумаешь, не очень-то и хотелось.
     -- Вот и славно. Бегу за стол.
     Тем не менее, мобиль появился чересчур быстро -- вероятно, она  послала