его  сразу  же, как только прибыла  на станцию.  Я погрузил все имущество  и
вдруг  подумал, что  один  раз  следовало  бы  вернуться домой вовремя.  Для
разнообразия.
     --  Вот, -- злорадно  повторил  я,  словно  Илль только и  делала,  что
дожидалась меня, -- не очень-то и хотелось.
     И нехотя полетел домой.
     Это я здорово придумал. И хорошо, что я придумал это именно сегодня. Во
всяком случае. Сана стояла у большого окна нашей комнаты,  положив пальцы на
стекло, и долго-долго смотрела, как я, весь в  снегу, едва  передвигая ноги,
приближаюсь к  дому. Я  махнул ей  рукой, но она  не ответила мне и  даже не
улыбнулась. Она смотрела  на  меня так,  как  можно  смотреть  на  человека,
которого сейчас вот потеряешь.  И надо  насмотреться на всю жизнь. Только ей
надо было насмотреться не на жизнь. а на ту бесконечность, которая  приходит
после жизни. Я подошел  и прижался  лбом с  другой  стороны стекла.  Она  не
шевельнулась.  Мне  вдруг  захотелось  взмахнуть  руками,  ударить   поэтому
роскошному  стеклу  и,  перешагнув  через  осколки, схватить  ее  и  сделать
что-нибудь, встряхнуть, сломать  внутри нее что-то неподатливое,  что всегда
заставляло ее по-чужому выпрямляться мне навстречу. Но я знал, что  она лишь
отступит назад и приподнимет брови, и опять я пойму, что делаю не  то, что с
ней так нельзя...
     Я  оттолкнулся от  стекла и  пошел  в  дом,  не глядя больше  на  Сану.
Старательно  переоделся. Когда  я  вошел  в  нашу комнату,  она уже сидела в
кресле.
     -- Рамон, -- сказала она, -- я прошу тебя об одном...
     Я  посмотрел на потолок.  Ленивая  тоска поднялась  откуда-то  снизу  и
наполнила меня всего чем-то клейким, вязким, цепенящим. Смертная тоска.
     -- Я прошу тебя брать в такие походы оружие,
     --  Хорошо, -- глядя вбок, отвечал я,  хотя это был  заповедник, где не
могло быть и речи о каком бы то ни было оружии.

     Наконец-то   мы   получили  сведения  из  Мамбгра,  что  на  одном   из
транснептуновых  буев удалось  зафиксировать слабый конус сигма-лучей.  Дело
было  в том, что спустя несколько лет после  возвращения "Овератора"  Высший
Совет открытий  и  изобретений  никак  не  давал  разрешения  на  проведение
эксперимента  Эрбера  даже  в  самых  ничтожных  масштабах.  Когда  же  было
получено,  наконец,  разрешение   --  целый   гроссбух  различных  оговорок,
поправок, ограничений, указаний и т. д. и т.п. --  то  оказалось, что прямой
переход Эрбера не влечет за  собой  выброса сигма-лучей.  Перепробовали  все
элементы  таблицы Менделеева, в стартовой  камере  целыми  граммами исчезали
драгоценные "редкие земли" -- эффект был нулевой. Повторять же эксперимент в
том масштабе,  в котором он уже был поставлен, означало бы снова подвергнуть
Солнечную угрозе сигма-удара,
     И  вот сейчас  поступило сообщение:  загадочные  лучи  возникли,  когда
переходу  подвергли  маленькую  биоквантовую  схемку  в  состоянии  активной
деятельности. Специальная ракета доставит  на  Землю  пораженных  излучением
мышей  и кроликов. Принять контейнер с животными должна была лаборатория  на
Рио-Негро, сейчас  туда спешно  направляли  автоматику и  убирали  людей  --
исследования, разумеется, должны были быть дистанционными.
     Я спешил, налаживая аппаратуру для приема микропередач.
     Дела мои шли хорошо. Мешал только Педель,  который совался всюду,  куда
его не просили, и скороговоркой  сыпал мудрые советы. Я выпроваживал его,  и
если  Сана была  со мной, он  оставлял меня в  покое. Но если ее не  было --
через минуту он невозмутимо  являлся и занимался чем угодно, лишь бы торчать
возле меня. Я начал  гонять его в Центральный поселок  за каждой мелочью, но
он сразу  догадался препоручать это другим боям, а  cам возвращался  на свой
пост. Однажды я с раннего утра  выгнал его  и  велел  не показываться мне на
глаза. Он  исчез. Я славно проработал  часа  три --  Сана плохо выспалась  и
осталась  в спальне. Вдруг я поднял голову -- у меня появилось ощущение, что
за  мной кто-то  следит.  Стены  были непроницаемы  --  я  это знал. Но  вот
дверь... Я подскочил и резко распахнул ее -- этот негодяй стоял, прильнув  к
щели.
     -- Ну? -- спросил я.
     -- Я принес вам кофе. По-турецки.
     -- Поставь на стол.
     Он скользнул к столу и сразу же ткнулся в разобранный блок:
     -- Ретектор не выдержал  напряжения. Какое несчастье?  Хорошо  еще, что
осталась запасная...
     -- Ты свободен, Педель.
     -- Как вам угодно.
     Рабочего   настроения   --   как  не  бывало.  Я  с  ожесточением  пнул
"гномика"-паялыцика так, что он отлетел к противоположной стене и приклеился
к  ней  своими присосками. Из ниши выскочил "бой"-уборщик, смел паяльщика со
стены  в свою  корзинку  и  потащил к мусоропроводу.  Я подошел к стеклянной
стене, стал  смотреть на тающий снег. Завтра истекала неделя с моей памятной
экскурсии  по  Хижине -- значит,  я имею  право  на  очередное посещение.  Я
остановил "боя", вытащил  у  него  из корзинки паяльщика и снова принялся за
свои  экраны.  А потом был вечер,  и  ночь,  и  утро,  и  весь  день, и  они
пронеслись,  чем-то  переполненные  и  удивительно  незаметные.  Когда-то  в
детстве  мне пришлось бежать  через  тлеющий  торфяной луг. Я закрыл  голову
курткой,  намоченной в канаве, и побежал, низко  пригнувшись, а потом полоса
дыма кончилась, и я пошел  дальше, пошел очень медленно, дыша всей  грудью и
остро  ощущая  каждый  оттенок луговой травы и вообще все,  чего  раньше  не
замечал в своих  прогулках. А потом снова была полоса дыма, и снова я бежал,
не зная, долго ли я бегу, и что вокруг меня и кто со мной. Я сейчас так и не
мог вспомнить, кто тогда был со мной.


        Глава IX

     Получилось  так,  что  в  Хижину  я  выбрался  только  к самому вечеру.
Разумеется, следовало отложить  эту поездку на  завтра  и с пользой провести
там  полдня, но я ждал  целую неделю  --  и пропади все пропадом, если я был
способен прождать еще двадцать четыре часа в этом раю.
     Я сказал, что я -- недалеко.
     Но Илль опять же не оказалось на месте. Гнусно ухмыляясь, Джабжа тут же
доложил мне, что она улетела в Париж,  отмечаться в очереди на "Гамлета". На
мое  счастье, в скудной библиотеке буя классика была  представлена сносно, и
мне  сейчас  не  приходилось гадать,  что  такое  "Гамлет"  --  автопортрет,
симфония или коктейль. Правда, до  сих пор я  не слышал, чтобы эта  трагедия
где-нибудь ставилась.
     Джабжа покачивал головой  в такт каким-то своим мыслям.  Он был сегодня
какой-то  взбудораженный,   беспокойный.  Ждал  Илль?  А   что  ему  за  нее
волноваться  -- она ведь не впервой улетала за несколько тысяч километров. А
может быть, совсем и  не  Илль? Ведь он ждет, ждет уже несколько лет. А я по
себе знал, как  иногда, ни  с  того,  ни с  сего,  ожидание вдруг становится
сильнее тебя, н начинаешь действовать и говорить  так, словно ты -- это  уже
не ты, и вообще ты никого не ждешь, и все на свете - это так, шуточки; и чем
больше в таких случаях стараешься, тем меньше в тебе остается тебя самого, и
если ты говоришь не с дураком, то он все это прекрасно видит.
     -- Ну, ладно, -- сказал я, имея в виду очередь на "Гамлета" -- прождать
два года -- не такой уж героизм.
     -- Ты  думаешь?  -- быстро спросил Джабжа, и я понял, что  он говорит о
своем. Я немножко разозлился:
     -- А тебе не кажется, что теперь стало чертовски легко ждать?  Вам тут,
в Хижине, наверное,  на всех вместе еще  лет пятьсот отпущено. Так что же --
два  года для одного из вас? Когда ждешь годы, то  самое страшное  -- каждый
день начинать с мысли: а жив ли тот, кого ждешь? Вам  можно позавидовать. Вы
прекрасно знаете, что куда  бы ни улетел тот, другой, вы  всегда увидите его
если не вполне здоровым, то, во всяком случае, живым.
     Джабжа невесело усмехнулся:
     --  Мы  поначалу тоже так думали, --  спокойно ответил он,  не  обращая
внимания на мой раздраженный  тон. -- Но когда вернулся "Теодор Нетте"... Ты
слышал о таком?
     Собственно говоря, о "Теодоре Нетте"  я знал только  то, что всегда,  с
незапамятных  времен, на Земле существовал  такой корабль. Сначала  это  был
пароход.  Потом  --  универсальный  мобиль. Затем -- планетолет.  Когда один
корабль  выходил  из  строя,  создавали  другой, еще  более  совершенный,  и
называли тем же именем.  Это была давняя традиция, но с  чем  она связана --
как-то вылетело у меня из головы.
     --  Так  вот,  -- Джабжа  видел, что я тщетно  напрягаю свою память. --
"Теодор" улетел тогда, когда ты сидел на своем буе. Ты о нем и знать не мог.
Улетел на Меркурий. С людьми. Да, да,  с людьми, а не  с киберами, хотя и их
хватало.  Весь  экипаж состоял  из молодых, здоровенных  парней, каждому  из
которых оставалось еще очень много... А  обратно  корабль  привели  все-таки
киберы. Все люди оказались в анабиозных капсулах, куда их  втащили роботы. И
до сих пор не очнулся ни один...
     Мы помолчали.
     -- Что бы там ни было, а ждать -- это  всегда ждать. --  Джабжа тряхнул
головой,  словно  отгоняя все  эти  непрошенные  мысли.  --  Ну,  мы с тобой
отклонились определенно не в  ту  сторону. С чего мы начали? С  очереди? Так
вот,  запись возникла сразу  же, как только Сидо  Перейра попросил выстроить
здание для постановки "Гамлета".
     -- Это -- режиссер?
     -- Тхеатер. И колоссальный.
     -- Ну, что же, неплохой предлог слетать раз в месяц в Париж.
     -- Предлог... -- Джабжа  даже рукой  на меня  махнул. -- А мы-то ломали
голову, как всунуть тебя в очередь.
     -- Премного благодарен. Обойдусь.
     -- Ладно,  ладно,  не завидуй.  А  кстати,  Илль ведь  тоже  занималась
"Гамлетом". Года два. Я и то перестал понимать, хорошо все это было или ни к
черту. А Сидо Перейра глянул -- чуть не обалдел.
     -- А он-то каким чудом был здесь?
     -- А ты думаешь -- мы одного тебя пускаем?
     Я бы не сказал, что мне стало особенно приятно. Великий тхеатер, видите
ли.
     -- Он что, занимается с вами?
     -- Нерегулярно и только с Илль. Я, по всей вероятности, его не потряс.
     А она потрясла. Это совсем меня утешило.
     -- А где ребята?
     -- Туан с Антуаном на вылете. Лакост в мастерской. Кстати, ты не будешь
скучать, если я поднимусь на минутку в наш амфитеатр?
     -- Постараюсь.
     -- Подбрось дровишек в камин, белоручка.
     Я подбросил. Уселся  у огня. Дверь, ведущая направо, была полуотворена.
Я  понимал, что я негодяй, но это самоопределение не  помешало мне, воровато
оглянувшись, проскользнуть в коридор.  Я знал, что первая дверь -- в комнату
Илль. Потянул  ее, и  она легко  подалась.  Я  только взгляну на  клавесин и
портрет рыцаря, шитый бледными шелками.  Я открыл дверь -- в глубине комнаты
увидел  узкую  постель,  а возле нее  -- на  полу --  огромную охапку еловых
веток,  широкой,  похожей  на  полосатую  осоку, травы и  аметистовых  звезд
селиора, что  прижился  в ледяных ущельях и круглый год  цветет там,  где не
растет  ни  одно земное растение.  Обыкновенные ветки,  обыкновенная  трава,
обыкновенные цветы.  Чудо заключалось  в том, что  это были те  самые ветки,
цветы и листья, которые лежали возле меня в первый день этого года.
     Я захлопнул дверь.
     В гостиной налетел на Джабжу.
     -- Ты знаешь, я ведь только на минуту... -- пробормотал я, находя дверь
почти ощупью.
     В  мобиле я  плюхнулся на сиденье и схватился  за  голову. Кретин,  ох,
какой кретин! Рвался к ней, --  да,  черт побери, к ней! -- и как врал себе,
что она  --  хороший парень,  и  что  все они хорошие  парни, а  сам  крутил
головой,  как гусь, --  с кем она? И этого, оказывается мало -- и  она,  как
школьница,  подглядывала  за каждым моим шагом, и стеклянные  стены и  крыша
нашего дома доверчиво открывали ей все, что было между мной и Са-ной... Все,
с первого дня. Все, до последнего цветка.
     А я-то, я -- маскарады, лыжные прогулки... И на все это я  тратил часы,
принадлежащие Моей Сане.
     От опушки до дома я несся со скоростью  планетолета. Перед домом бросил
все на снег и, оттолкнув вездесущего Педеля, ворвался к Сане.
     -- Так скоро? -- спокойно спросила она.
     -- Хватит! -- я схватил ее за плечи, повернул к себе. -- Плевать мне на
все твои доводы,  ты должна быть со мной, понимаешь? Каждый час, каждый миг!
И  вовсе  не  потому,  что  это  --  последний  год. Чушь!  При  миллиардных
количествах данных должна быть хоть одна ошибка.
     Она покачала головой.
     -- Замолчи! -- крикнул я, хотя она ничего не сказала. --  Эта ошибка --
ты. Ты проживешь  еще сто  пятьдесят лет, и  все это время  я буду  с тобой.
Потому что  я тоже  собираюсь жить еще сто пятьдесят  лет. А  теперь --  иди
сюда. Будем праздновать ошибку этого идиотского "Овератора".
     Она подняла руки и сделала неуверенный шаг вперед. Казалось, все, что я
сказал ей,  страшно напугало  ее, и она вдруг  беспомощно остановилась перед
той новой жизнью, о которой я  говорил ей. Она давно  примирилась с тем, что
должно  было произойти в  этом  году,  и  теперь ей  было  бесконечно трудно
перестроить свои планы на будущее, которое вдруг делалось таким далеким.  Но
самое  главное -- она поверила мне,  потому  что то, что было  в  ее глазах,
руках, протянутых  ко мне, беспомощно подрагивающих  уголках губ, -- все это
не могло быть  ни игрой, ни  благодарностью за мое утешение. Это  могло быть
только  вера. И  поверить  так можно было только в чудо. И поверить  так мог
только вконец измученный, исстрадавшийся человек.
     И  я сам протянул к ней руки, пальцы наши коснулись, но я остановил  ее
на расстоянии наших рук.
     -- Педель! -- негромко позвал  я, и он явился тотчас же. -- - Потолок и
стены закрыть дымкой. И пока мы здесь, чтобы они не становились прозрачными.
     -- Слушаюсь.
     Я видел, что где-то под кожей у Саны  пробежала  дрожь при словах "пока
мы здесь". Лицо оставалось неподвижным, но что-то исказилось.
     -- И вообще я не намерен больше мерзнуть, -- решительно заявил я. -- Ты
говорила, что южная база Элефантуса находится где-то на Рио-Негро.
     --  Да, но  ни  он,  ни Патери  Пат не покинут Егерхауэна. Дело  в том,
что...
     -- Да провались он к дьяволу!  -- Меня бесила  зависимость от  какой-то
сиреневой туши.
     -- Родной мой, не надо все сразу. Раз у нас появилось так много времени
     --  позволим  себе роскошь закончить работу, а потом и переберемся. Тем
более, что на Рио сейчас будут работать только машины.
     -- Хоть в Мирный -- лишь бы отсюда.
     -- Там будет видно, милый.


     Кажется, кончался май. Кончался  и никак  не мог  окончиться. И снова я
понял, что все, решительно все напрасно. Она превратила  мои слова в игрушку
для меня самого. Она теперь казалась веселой, но ее оживленная хлопотливость
была  лишь импровизацией на тему, которую я ей задал и которую она развивала
в  угоду мне.  Стоило  мне  сказать:  произошла  ошибка  -- и  она поверила,
безоговорочно  подхватила  эту  игру,  в  покорной  слепоте  своей  даже  не
задумываясь, верю ли  я  в ее искренность.  А я было  поверил. Просто мне  в
голову не пришло, что можно до  такой степени подчинить весь свой внутренний
мир желаниям  и  прихотям другого человека. Если бы  я ей сказал:  ты умрешь
завтра -- назавтра она действительно  умерла бы, и не бросилась бы со скалы,
не   подключилась  бы  к  полю   высокого  напряжения.  Нет,  у  нее  просто
остановилось бы и сердце  и  дыхание. Само  собой. Когда я это понял, я  дал
себе слово:  сойду с  ума, но не сделаю больше  ни одной попытки хотя  бы на
йоту изменить существующее положение.
     У меня  что-то оказалось много свободною времени -- вероятно, раньше  я
тратил  его на полеты  в  Хижину, -- и  я  готовил  впрок различные блики --
диктовал   Педелю,  и   он  с  молниеносной  быстротой  собирал  микросхемы.
Когда-нибудь пригодится. У меня было ощущение, что рано или поздно  я запущу
в своего кида чем-нибудь тяжелым, и тогда мне придется  все собирать заново.
Когда  шло программирование,  у меня появились кое-какие  мысли относительно
конструкции,  но менять что-либо было уже поздно. Я  решил накидать побольше
схем, чтобы потом Педель по образцу нашего кида собрал аналогичный, но более
совершенный аппарат. Я  не знал, насколько  это было  нужно, но  у меня было
хоть  какое-то  занятие.  Я  все  ждал,  когда  же  кончится  эта  весна,  и
единственной радостной  мыслью была та, что в таком состоянии меня уже никто
не видит. Естественно, под словом "никто" я подразумевал одного человека.
     А  Патери  Пат  стал смотреть  на  меня как-то дружелюбнее.  Во  всяком
случае, в его взгляде проскальзывало что-то от быка, которого ведут  на убой
в  паре с другим обреченным, и  он благодарен  соседу за  компанию. Я  давно
махнул на него рукой, потеряв надежду хоть сколько-нибудь  разумно объяснить
его поведение.
     Иногда меня так и подмывало спросить его: ну, как там тебя,  сильнейший
и  мудрейший,  ты, решившийся на эксперимент -- на такой эксперимент! -- над
своей  драгоценной  особой  --  установил  ли  ты,  наконец,  нужно  ли  это
человечеству?  Хотя что там  человечеству  -- тебе  самому?  Да,  да,  тебе,
лиловый бегемот, краса  и гордость земной аккумулятопатологии?  Ну, что тебе
дало зто? Что изменило оно в твоей жизни? Ведь если бы ты и не  знал ничего,
ты  все равно дрожал бы над каждой своей минуткой, и все равно  ты торчал бы
здесь, потому что только тут тебе обеспечен идеальный  для здоровья климат и
вполне устраивающая тебя  работа.  И  все равно ты отравлял бы существование
всем нормальным людям, и  все равно  тебе было бы плевать  на этих остальных
людей. Так зачем, зачем тебе это Знание?
     Тянулся пятидесятый,  шестидесятый, сотый день  мая, и я с  каждым днем
тупел  все больше и.больше  и  радовался  этому той безысходной  радостью, с
которой  человек,  пытаемый  в  застенке,  теряет  сознание.  Иногда,  чтобы
привести себя в  рабочее состояние, я говорил: рано или поздно, но Егерхауэн
кончится. И что тогда?  Хижина? Но  я понимал, что после исчезновения Саны я
не  смогу  прийти  туда, если совесть моя не будет  абсолютно чиста.  Как не
чиста она сейчас. Но пока еще  есть время, я должен расплатиться с Саной  за
все, что было и что могло бы быть между нами. Ведь и сейчас мы могли бы быть
с  ней счастливы, мы могли бы по-прежнему любить друг друга.  Виноват  ли во
всем проклятый "Овератор"? Первое  время я  был  в этом уверен. Но не все ли
равно,  кто  виноват. Главное, что  любовь уходила, и  если бы Сана каким-то
чудом пережила этот год, не знаю, смог ли бы я остаться  с ней или нет. Но я
должен был ее потерять, и поэтому  платил вперед за то, чего  никогда уже не
будет. Я  запутался во всех  этих рассуждениях, и подчас мне казалось, что я
просто  холодно  отсчитываю камешки,  как девочки  на  пляжах: я  теряю этот
день...  и этот... и белые камешки звонко  чокают,  ударяясь друг о друга  и
по-лягушечьи упрыгивая в песок.
     И просыпаясь утром, я говорил себе: чтобы уплатить  долг,  я  обязан на
этот год забыть шальную большеглазую девчонку, которая может жить по  другим
законам, потому что ей всего восемнадцать лет.
     И работая днем, я снова думал, что должен забыть...
     И засыпая ночью, я опять вспоминал, что все еще не забыл...
     Так, в  днях, наполненных какой-то  работой, припадками самобичевания и
лаской, тоже входящей в уплату долга, пришло, наконец, лето.


     Как-то  утром я  закрутился  с работой.  Сана,  как обычно, пропадала у
Патери Пата, и Педелю пришлось напомнить мне, что все уже собрались к обеду.
Я давно уже не переодевался по такому  поводу и, наскоро сполоснув руки  под
алеаровым  фонтанчиком,  побежал  к  уже дожидавшемуся меня  мобилю.  Педель
скользил  боком,  держа   передо   мной  полотенце,  распяленное  на  тонких
щупальцах.
     Добравшись до  Центрального поселка,  я  быстро прошел через полутемные
комнаты  обеденного  павильона. Не так давно мы  стали  обе