просто  потому, что  раньше она
никогда  этого при  мне  не  делала. Я вообще  не помнил о том,  что женщины
причесываются. Поэтому я  и удивлялся  ее движениям,  чуточку  механическим,
бездумным,  и  в то  же  время  бесконечно  древним,  я  бы сказал  даже  --
ритуальным, как  слегка  угловатые, заученные позы индийских девочек-жриц на
старинных миниатюрах.
     -- Бой! -- позвала Сана.
     Педель  вкатился, как ясное  солнышко, бросая золотистые блики на белый
пол. Сана натянула одеяло до самого подбородка.
     -- Доброе утро, -- сказала она Педелю, -- Мой завтрак и то, что закажет
Рамон.
     -- Привет, золотко мое,  -- меня  насмешило то,  что  Сана относилась к
нему,  как к  настоящему  мужчине. --  Мне  то  же  самое, плюс  кусок  мяса
побольше, на твой вкус.
     -- Вкуса мяса не знаю.
     -- Почитай гастрономический альманах и еще что-нибудь из  древних, хотя
бы о  пирах  Лукулла.  Уж  если  тебя  приставили  мне  в  няньки,  то  курс
чревоугодничества тебе необходим.
     -- Благодарю. Запомнил.
     Педель, не оборачиваясь, укатился куда-то боком.  Брови у Саны отмечали
низкую степень  раздражения. Тоже мне  шкала настроений! И надо  было  звать
этого  членисторукого, когда  я  собирался  все  сделать  сам.  Педель вдруг
показался мне огромным золотистым крабом. Живет рядом этакое  безобидное  на
вид чудовище,  кротко выносит грубости, подает  кофе, рассчитывает  схемы, а
потом, вопреки всем  законам  роботехники, в  один прекрасный  день раскроет
свои железные клешни и...
     -- Сана, пошли  ты  его  подальше. Я  хочу  все  делать для  тебя  сам.
Кормить. Одевать. Причесывать. На руках носить. Хочешь ко мне на руки?..
     --  Ты  потерял  бы  слишком много  времени.  Завтрак  доставляется  из
центрального поселка, а он расположен отсюда за семь километров.
     -- Все вы теперь фанатики времени. Почище Патери Пата.
     Проглотив почти что  наспех все, что  подал  нам  шестирукий стюард, мы
поднялись и посмотрели друг на друга..
     -- Ты должен... -- начала Сана.
     Да.  Я был  должен.  Я  всем  был  должен. В  первую очередь --  ей.  И
единственное, что я еще хотел -- это платить мой долг той монетой, которую я
сам выберу. Больше я ничего не смел хотеть...
     -- ...а  теперь  наша группа -- наша, потому  что ты  включен  в  нее в
качестве  механика по  кибер  устройствам  --  вплотную подошла  к  созданию
сигма-кида,  то   есть   кибер-диагностика,  который  определял  бы  степень
поражения   организма   сигма-лучами,   возникающими  в  момент   совершения
каким-либо материальным телом обратного  перехода Эрбера.  Кид  --  пока это
будет,  разумеется,  стационарная  установка  --  должен  разработать  также
систему  предупреждення  на  случай  непредвиденного  сигма-удара,  а  также
предложить  методику  лечения,  хотя  этим  вопросом параллельно  занимаются
Элефантус и Патери Пат.
     Все  это  было очень мило, особенно если учесть,  что ни один прибор не
зафиксировал  этих  загадочных лучей,  и судить о них можно  было только  по
вторичным эффектам. Но меня сейчас  мало интересовали технические трудности.
Я не мог понять: кому нужно повторение этого эксперимента? Насколько я понял
Сану,  "Овератор" принес данные  только  о тех  людях, которые в  момент его
отлета жили на Земле. Значит,  следующее поколенье  избавлено  от этих даров
свихнувшейся машины. Так зачем же повторять все снова?
     Надо было найти Элефантуса -- с Саной я говорить  обо всем этом не мог,
улететь от нее, чтобы самому во всем разобраться, -- и подавно...
     -- ...и  составь список книг, лент и нитей записи, которые  могут  тебе
понадобиться. Егерхауэн  не  располагает  обширной  библиотекой.  Если  тебе
что-нибудь понадобится --  позови меня,  не трать времени на самостоятельные
поиски.
     -- Может быть, мы все-таки будем работать вместе?
     -- Когда появится острая необходимость в этом. Но приучайся к тому, что
меня не будет с тобой.
     Как будто я привык быть с нею!
     Так как у меня не было  под рукой  каталога, мне пришлось задавать круг
интересующих меня  вопросов. Я старался  как  можно четче  ограничить каждую
тему,  чтобы список  требуемых пособий не  получился непомерно велик. Не дай
бог, попадется чересчур усердный  "гном", который будет выполнять мой заказ,
и  решит осветить каждый вопрос чуть не от Адама. Тогда  весь мой год -- наш
год -- уйдет на одно  ознакомление  с литературой. Я порядком  устал и начал
отвлекаться. Мне то  и дело приходилось  отключать мой биодиктофон, чтобы он
не  зафиксировал не  относящихся к делу мыслей. Нет, так я далеко  не. уеду.
Может быть, обратиться в коллегию Сна и Отдыха и попросить разрешения на год
без  сна? Но такое разрешение  давалось лишь в  крайних  случаях -- все-таки
слишком  вредны  были  еще  препараты, поддерживающие человека  в  состоянии
постоянного бодрствования.  Потом все  это сказывалось.  Мне-то на это  было
наплевать, но я не знал, как посмотрит коллегия на мое желание провести этот
год  с  человеком,  который имел  право на  всего меня,  всего,  целиком, до
последней моей  минуты. Ведь,  наверно, таких частных случаев было немало. Я
не мог  ни о  чем  судить, потому что на  Земле  за время  моего  отсутствия
произошла слишком резкая переоценка всех  вещей  и понятий.  Если перед моим
отъездом все измерялось  энергией, то теперь мерой всему были годы и минуты.
Так,  наверное, было с теми космонавтами, которые в далекие времена покинули
на  Земле царство денег, а  вернулись в мир, где стоимость  каждой вещи  уже
определялась  одной только затраченной энергией. С течением  времени энергия
начала обесцениваться,  и  к моему отлету лишь в таких случаях,  как  запуск
"Овератора",   поднимались   разговоры   о  дороговизне   того   или   иного
эксперимента. С освобождением внутриэлектронной энергии, да еще и при умении
ее конденсировать, эта мера стоимости изжила себя. И вот в мое отсутствие на
Земле появилось повое  мерило, самое постоянное и  нерушимое  -- время. Если
когда-то  на золото  покупались  вещи, труд, энергия, то теперь  время могло
оценить решительно все. Даже  чувства. И это была самая надежная монета,  но
на нее  ничего нельзя было купить -- ведь  я  готов  был платить всем  своим
временем за  мою  Сану, и --  не мог. Это  осталось единственной сказкой, не
воплощенной человеком  в действительность. Так  на кой черт мне были все эти
ковры-самолеты и скатерти-самобранки?
     -- Сана! -- крикнул я -- - В котором часу мы обедаем?
     Сана появилась на пороге. На лбу ее синела миалевая лента биодиктофона.
     -- Да?
     -- Не пора ли обедать?
     --  Еще двадцать  минут. Не  стоит  делать исключения  для первого дня.
Пусть все будет так, как здесь заведено.
     -- Кем? Элефантусом?
     -- Да.
     Значит, Патери Патом.
     Между  тем  за дверью  послышался  звон посуды -- наверное,  Педель уже
накрывал на стол.  Я вдруг  представил себе, как мы будем сидеть друг против
друга  за белоснежным  столом  в  этой  огромной,  залитой  ледяным  светом,
комнате...
     -- Могу я видеть доктора Элиа?
     -- Разумеется. Тебе что-нибудь неясно?
     -- Да нет, но разве мы не могли бы обедать вместе, как и прежде?
     -- Я думала, у тебя сохранилась антипатия к Патери Пату.
     -- Ерунда. Он мне аппетита не портит. А разве Элефантус не прогнал его?
     -- Патери Пат -- светлая голова. Доктор Элиа очень дорожит им.
     Я пожал плечами.
     -- Ужинать мы будем вместе. -- Сана исчезла. Ох, уж  эти мне отношения,
когда  тебе  десять  раз на дню  подчеркивают, что исполняют  малейшее  твое
желание, а  на самом деле навязывают все, до последней паршивой книжонки, до
мельчайшего  сервис-аппарата  для  подбирания  окурков.  Даже  моего  Педеля
изуродовали якобы мне  в угоду.  Я оглядел комнату. Белое с золотом.  Да еще
какая стилизация! --  под благородный древний ампир. Который раз уже к этому
возвращаются? Шестой или седьмой. Бездарь  какая! Своих мыслей не хватает. И
мою  железную  скотинку  отделали под  старинную бронзу,  как...  Как что? Я
где-то совсем недавно видел этот темный  тяжелый  цвет. И не мог припомнить,
где именно.
     Между тем дверь распахнулась,  и Педель, как обычно,  легкий на помине,
вкатил овальный обеденный столик, уставленный прозрачными коробками  с едой.
Он ловко вскрывал их и выкладывал содержимое на тарелки.
     -- Консервы? -- спросил я.
     Я  так привык к  консервам, что  трудно было  бы  сказать, что  они мне
надоели. Сана вышла в белом обеденном платье.
     --  Нет,  --  сказала  она,  усаживаясь.  --  Все свежее.  Готовится  в
центральном  поселке каждую неделю. Кстати, составь себе меню  на  ближайшие
десять дней.
     -- Возьми это на себя, если тебе не трудно.
     Она наклонила голову. Кажется, я доставил ей удовольствие.
     -- И потом, знаешь, лунный свет  мне положительно мешает спать. Сотвори
какое-нибудь чудо, чтобы луна исчезла.
     Она посмотрела на меня почти с благодарностью.
     -- Я распоряжусь, чтобы на ночь потолок затемнялся. Тебя это устроит?
     --  Я не требую  аннигиляции  всей лунной массы. Для  меня достаточно и
локального чуда. Ага, вот и "сезам, откройся". Теперь все будет просто.
     Вторую половину  дня я  занимался  с Педелем. Изредка  мной  овладевало
беспокойство, я подходил к двери и  поглядывал,  что  делает Сана.  До самой
темноты она просидела в глубоком кресле, не снимая со лба миалевой полоски и
не отнимая руки от контактной клавиши биодиктофона. Но панелька прибора была
мне не  видна, и  я не знал, диктует она  или просто  так сидит,  предаваясь
своим мыслям. Почему-то я был склонен предположить второе.
     В конце концов я тоже уселся в кресло,  попросил Педеля оставить меня в
покое  и  надвинул  на  лоб  миалевый  контур.  Вид  у  меня  был достаточно
глубокомысленный  --  на  тот  случай, если бы  Сана неожиданно  появилась в
комнате -- так что я мог спокойно отдаться безделью. В углу бесшумно возился
Педель  --  у  него,  видимо,  появились   какие-то  соображения  по  поводу
имитирующей схемы нашей будущей машины, и он придавал ей наиболее компактный
вид. Я все  смотрел на него и вспоминал, в честь  чего же он окрашен  в этот
темный, до коричневого оттенка, бронзовый цвет. И еще мне хотелось есть.
     -- Педель, --  сказал  я,  -- принеси  мне  что-нибудь  пожевать,  если
осталось от обеда.
     -- Слушаюсь. Пожевать. Сейчас принесу.
     Кто знает, в котором  часу мы  будем теперь ужинать,  а я как-то привык
все  время  что-нибудь  жевать.  Собственно  говоря,  это  было единственным
разнообразием,  доступным мне там, на буе. Если не считать книг, разумеется.
Но   книги  --  это  что-то  вроде  платонической  любви;   как  ни  пытайся
разнообразить  их   список,  все  равно  при   длительном   чтении  остается
впечатление, что занимаешься чем-то одним и тем же, приятным, но нереальным.
Другое дело -- еда. Это -- удовлетворяемая страсть. Я  намеренно держал себя
дня три-четыре на молочной  или фруктовой диете, а потом устраивал пиршество
с полусырым  мясом, вымоченным в уксусе и вине. Ликарбовые орехи в сочетании
с  консервированными раками  тоже оставили у меня  неизгладимое впечатление.
Почему, собственно говоря, я торчу здесь? Мне надо было отправиться прямо на
Венеру     и     стать      директором-контролером      на      какой-нибудь
фрукто-перерабатывающей  станции или, если так уж  необходимо было сохранить
свою профессию, ремонтировал бы роботы для сбора орехов  или  ловли  летучих
тунчиков. А  говорят, что есть еще на  Венере  кретины, которые пасут гусей.
Это те, которые абсолютно неизлечимы от рождения. Вот благодать! Голубоватые
луга;  тонкие-тонкие,   словно   ледяные   чешуйки,   маленькие   пруды  под
раскидистыми талами, и  можно  взять гибкую  хворостинку  и  вообразить себя
кудрявым  голопузым мальчиком,  пасущим  античных  гусей,  трясущих  жирными
гузками в честь прекрасной богини. И даже если  без антики и  без прекрасных
богинь, то самый  захудалый гусенок мне сейчас был бы во сто крат милее всех
многоруких и великомудрых киберов, исключая Педеля, пожалуй.
     -- Послушай, -- спросил я, -- что ты мне подсунул?
     --  Колбаса  органическая,   естественная,  подвергнута  прессовке  под
давлением в шесть атмосфер  при  температуре минус  восемьдесят  градусов по
Цельсию.
     -- Зачем?
     --  По  предварительным  подсчетам,  можете жевать  от полутора до трех
часов.
     -- Ах, ты, золотко мое! --  я с восхищением уставился  на него. Как мне
не  хватало его  там, на  буе!  Не  только его  рук  и  головы,  а вот  этой
заботливости, неуклюжей,  по теплой -- сердца, что ли? Почему ни один из тех
"гномов", которых я создал и  запрограммировал  сам, не был похож на Педеля?
Впрочем, ответ напрашивался сам собой:  именно  потому, что я делал их сам и
для  себя.  А  Педеля  программировали для  меня другие  люди.  Сана. Это ее
теплота, ее заботливость жила в металлической коробке многорукой машины. Вот
так.  О  чем  ни подумаю -- круг замыкался и  все возвращался к тому же -- к
Моей Сане.
     Я встряхнулся, как утенок, и виновато огляделся. Нет. Даже если бы Сана
и следила за мной, она  была бы в уверенности, что я  решаю  одну из проблем
кибердиагностики. А между тем я напоминаю школьника, прячущего под учебником
веселую приключенческую  книжонку. А  сама Сана? Она ведь  тоже не работает.
Мне вдруг захотелось поймать ее врасплох. На цыпочках я прошел в  ее кабинет
и наклонился над ней. Ну да, прибор был отключен, и она не  сделала никакого
движения, чтобы привести его в рабочее состояние.
     --  Ага,  -- сказал  я,  садясь  на  ручку ее  кресла.  --  Возрождение
эксплуатации. Один работает, а другой погоняет.
     Она посмотрела на  меня с  тем  невозмутимым видом, которым  так хорошо
прикрывать свою беспомощность.
     -- Я  редко пользуюсь биодиктофоном. То  есть, я  хочу сказать, что  не
включаю  его, пока не  добиваюсь  четкой  формулировки  целого  законченного
отрывка.   Только  тогда  диктую.  Я  знаю,  ты  полагаешься  на  стилистику
автоматов, но у  тебя еще много  времени впереди, и те из своих заметок, что
ты собираешься сохранить на будущее, ты всегда успеешь откорректировать.
     Вот, получил. Не подглядывай, не  лови. Уж  если  она  делает вид,  что
работает, то,  стало быть, так  и  надо  принимать.  Ведь только утром решил
отказаться от всех этих мальчишеских штучек!
     -- Я не  против  того,  чтобы  ты сидела  у этого ящика,  --  я  спасал
положение. -- Тем более,  что эта голубая полоска  тебе очень к лицу. Что-то
похожее,  кажется,  носили   весталки.  Только  не  из  такого  современного
материала, а из белого льна.
     Сана слегка подняла брови - значит, снова я говорил не то, ох, до какой
же степени совсем не то!
     --  Должна  тебе  заметить,  что обратную  связь  на  нашей  машине  ты
проектируешь  напрасно.  Она  утяжелит  конструкцию, но не принесет  видимой
пользы. Конечно, это лишь мое мнение, и ты можешь не соглашаться с ним.
     Я пристально посмотрел  на  нее.  Мне  отчетливо  послышалось  за  этой
фразой, "ведь скоро ты не будешь связан моими вкусами и капризами"...
     И я не мог  понять,  от  кого исходил  этот подтекст --  от ее грустных
вечерних глаз или от меня самого? Черт побери, должен же я забыть, заставить
себя забыть об этом; если мне это не  удастся -- она рано или поздно прочтет
мои мысли. А это очень невеселые мысли -- когда постоянно думаешь о том, что
вот теряешь бесконечно дорогого, единственно дорогого человека  -- и  ничего
не можешь сделать. И снова думаешь и  думаешь  все  об одном, и думаешь  так
много, что уже появляется ощущение, что ты что-то делаешь.
     Сана  положила  два пальца  на широкую  клавишу  ультракороткого  фона.
Несколько секунд просидела так, потом выключила прибор и сняла фоноклипсы.
     -- Нас ждут.
     К моему удивлению, в мобиле оказался Педель.
     --  Это что --  выездной  лакей,  или  в его  программу  входит  теперь
поглощение ужинов?
     Сана смутилась.  Видно  было,  что она не может так  просто  говорить о
Педеле в его присутствии.
     -- Отдохнул бы ты, милый, -- сказал я ему и отключил тумблер звуковых и
зрительных  центров. Педель, словно огромный  краб, застыл в  кормовой части
мобиля, только руки его  слегка вздрагивали,  легко касаясь стен. Вид у него
был недовольный и обиженный.
     -- Ну, так что же? -- спросил я.
     -- Я думала, что тебе будет приятно, если он будет нас сопровождать.
     -- К чертям сопровождающих, -- сказал я. -- Хочу быть с тобой. Только с
тобой  одной.  К  чертям  всех  третьих.  Она  улыбнулась  --  благодарно  и
застенчиво:
     -- Мне просто показалось, что ты любишь его.
     Я  вытаращил  глаза. Этого недоставало!  Добро  бы  меня  заподозрили в
симпатии  в  породистой  собаке  --  но   к  роботу...   Впрочем,  я  всегда
недолюбливал людей, которые к  своим животным относились как  к  равным;  от
них, как правило, за версту  несло мещанством. Но относиться к Педелю, как к
человеку, это было уже  не  просто мещанство, а ограниченность, недопустимая
даже  в  шутку. Я  еще раз пожал плечами  и  вернул  Педелю  утраченную было
полноту восприятия.
     Ужинали  мы уже при люминаторах, и в маленькой гостиной Элефантуса было
теплей и уютней, чем в нашем еще не обжитом и слишком светлом доме.
     Я отведал  вина, которое  пил  Элефантус,  --  оно  оказалось  чересчур
сладким. Патери  Пат  не пил -- да я и не видел никогда, чтобы он это делал.
Сначала  поговорили о  погоде  --  в  горах  ожидалась  основательная  буря.
Элефантуса и  Патери Пата  это  беспокоило  так, словно их  домики  не  были
прикрыты одеялом  из теплого  воздуха десятиметровой  толщины. Потом  как-то
нехотя  разговор  перешел на  работу. Сана оживилась.  Говорить было  о чем,
потому что  пока у  нас  еще  ничего  не  получалось. Патери Пат только  что
проанатомировал одну из  обезьян,  прибывших со мной.  Он подозревал  у  нее
возбужденное состояние  биоквантовых  сердечно-мозговых связей, и теперь  не
мог себе простить, что не исследовал ее  в состоянии квазианабиоза, а  сразу
поторопился вскрыть --  это  была  первая обезьяна,  погибшая  после  нашего
прилета. Она уцепилась за грузовой мобиль и упала с  высоты примерно трехсот
метров. Я  выразил свои  соболезнования  Патери  Пату  и уловил  на себе его
задумчивый взгляд -- вероятно,  он обдумывал, какие манипуляции проделать  с
моим телом, когда оно попадет к нему  в руки.  Я злорадно усмехнулся, потому
что  не  сомневался в том,  что намного  переживу  его --  он был  настолько
осторожен, что рано или поздно это должно было плохо кончиться.
     Потом мы  поднялись и пошли в сад; Сана вышла с Патери Патом, с которым
у  нее  был  какой-то  давнишний,  сугубо принципиальный  и,  в  силу  своей
принципиальности, бесконечный спор.
     Я  подождал,  пока  они  отойдут   подальше,   и  быстро  направился  к
Элефантусу. Он смотрел, как я подхожу, и длинные ресницы его вздрагивали при
каждом моем шаге.
     -- Вам  очень  тяжело?  --  спросил он меня,  словно  в его силах  было
сделать так, чтобы мне стало легче.
     -- Нет. Не то. Я просто не могу понять: зачем это сделали?
     Элефантус  был  уже  в  рабочем халате.  Он засунул, руки  в  карманы и
мелкими шажками двинулся по  дорожке, глядя  себе под ноги.  Уже стемнело, и
мне казалось, что он старательно перешагивает через тени.
     -- Видите  ли,  Рамон, мы  получили  информацию.  Информацию  настолько
важную,  что отказаться от нее, априорно заявить о ее ненужности мы не имели
права. Разумеется,  были ученые, которые предлагали законсервировать данные,
принесенные "Овератором". Но человечество рано или поздно  повторило бы этот
эксперимент,  поставив перед собой все тот  же вопрос: нужно ли людям  такое
знание?
     -- Может быть, вы и правы,  --  сказал  я, хотя он  меня далеко  еще не
убедил,  -- Только люди, сами люди могут решить э