о догадаться, -- сказал я раздраженно, -- что из этого вышло.
В  одном  случае  вы  получили   робота-космо-геодезиста  со  склонностью  к
энтомологии и классическому стихосложению, но абсолютно  несведущего во всех
других вопросах; в другом -- палеоботаника,  слегка знакомого со структурным
анализом  и  теорией   биоквантов,  и  опять  же   не  смыслящего  ничего  в
космонавтике,  и  так далее. Не  понимаю,  зачем старику Эрберу далась такая
несовершенная вещь, как человеческий мозг.
     --  Я  не  буду   приводить  тебе  сейчас   доказательств  преимущества
человеческого мозга  перед любой машиной. Все-таки и по сей день он остается
непревзойденным  творением  Природы.  Но  ты  прав  --  машина,  уходящая  в
подпространство,  должна  была  нести в себе  более  совершенный управляющий
центр,  чем  слепо  скопированный,  человеческий  мозг.  И  тогда  Элефантус
предложил  идею фасеточного  квазимозга  с  наложенными  нейро-биоквантовыми
структурами.
     --  По  моему  убогому  разумению,  если  вы  хотели  получить  робота,
совместившего  в  себе  гениальность  всех  великих  мира  сего,   то  такое
устройство вы должны были бы программировать до сих пор.
     -- Да,  -- возразила  Сана,  --  так  было  бы, если  бы  мы сами  этим
занимались.  Но  мы перевели  машину  на самопрограммирование.  И  здесь  мы
допустили  ошибку.  Чем  больше  узнавала  машина,  тем   яснее   она  "себе
представляла",  как  недостаточны  могут  оказаться  ее  знания.  Она  стала
ненасытной.
     -- Пошла в разгон.
     -- Вот именно. Спасло положение лишь то, что самопрограммирование шло с
непредставимой быстротой, к тому  же машине были обеспечены "зеленые каналы"
для любых связей.
     -- Вам пришлось снять питание?
     -- Нет, мы решили предоставить ей дойти до естественного конца, то есть
перебрать всех людей, живущих на Земле.
     -- Ух, ты! -- вырвалось у меня. -- Ведь это же многие миллиарды схем!
     --  Ну,  а что  -- миллиарды и даже десятки миллиардов для  современной
машины? Даже если учесть, что каждая схема сама по себе...
     -- Я не о том, -- я переставал злиться,  так было здорово все то, о чем
она  сейчас  мне рассказывала.  В  конце  концов,  разве не естественно, что
женщина немного хвастает своим и достижениями? Тем более, что я просидел эти
годы сиднем, как Иванушка-дурачок, до совершения положенных ему подвигов. --
Я о  том,  что сделать  машину умной,  как все  человечество  сразу  --  это
действительно "Ух, ты!". И ты -- умница. И вообще -- иди сюда.
     Она не шевельнулась -- словно я ей ничего не говорил.
     -- Целью  всего  эксперимента,  как  тебе  это известно,  была  посылка
корабля на одну из  ближайших звезд. -- Сана легонько вздохнула, и  по тому,
как она переступила  с ноги на ногу, как  стала  смотреть  чуть выше меня, я
понял, что говорить она собирается еще очень долго. -- "Овератор" должен был
совершить  переход  в подпространство, с тем,  чтобы  при  обратном переходе
выйти  в пространство в непосредственной  близости  от  Тау Кита.  Программа
исследований, поставленная  перед роботом-пилотом, была чрезвычайно обширна:
обзор всей планетной системы,  выбор  планеты  с оптимальными условиями  для
развития на ней жизни, приближение к этой планете на планетарных двигателях,
и дальше  --  наблюдения по  усмотрению  самого  робота-пилота.  Здесь-то  в
наибольшей степени был необходим аналог человеческого мозга. Если на планете
находились существа,  хотя бы способные  передвигаться, -- основное внимание
должно  было быть  сосредоточено на  них. Разумны ли  они  -- это мог решить
только человеческий  мозг,  но  не машина.  При  задаче -- собрать  максимум
информации   о   гипотетических    "таукитянах",   роботу-пилоту   строжайше
запрещалось вступать с ними в контакт. Даже при наличии высокой цивилизации.
Затем "Овератор" должен был вернуться на Землю.
     Сана сделала паузу. Черт побери, это была очень эффектная пауза. И надо
же было так измываться над человеком!
     --  "Овератор"  был  выведен  на  орбиту  Инка-восемнадцатого,   самого
отдаленного искусственного спутника Сатурна. Оттуда был произведен запуск, и
туда же он и вернулся точно  спустя пятьдесят  дней. Вот тогда-то, в  момент
возвращения   "Овератора",  и   возник  конус  загадочного   излучения,   не
затронувшего ни Инка, ни каких-либо других спутников, ни самого Сатурна. Под
излучение попал только буй, на котором находился ты.
     -- Мы. -- сказал я, -- нас там было пятеро.
     Сана глянула  на меня и даже не поправилась. Так, словно кроме меня для
нее  во вселенной  никого не  существовало. Но  тогда зачем она  мне все это
рассказывала?..
     -- "Овератор"  вернулся в Солнечную, неся на  борту информацию о первой
звезде,  до  которой,  наконец,  смог  долететь  корабль,  созданный  руками
человека, -- слова  звучали отчетливо и мерно,  как шаги. Шаги, когда кто-то
уходит.
     Вот я улетел с Земли, и  она  осталась на ней, чтобы ждать. И ждала.  Я
вернулся,  хотя и несколько  позже, чем предполагал, но все-таки вернулся, и
нашел ее на Земле, нашел такой же, как и оставил. Такой же?
     И я увидел Сану прежней. Раньше мне это никак не удавалось. Я не мог ее
вспомнить,  потому  что  слишком  хорошо  знал,  слишком  часто видел.  Если
запоминаешь с одного взгляда -- в памяти остается некоторый статичный образ,
конкретный  и  отчетливый,  остается  вместе с местом, временем,  звуками  и
запахами. А вот когда  видишь человека сотни раз, воспоминания накладываются
одно на  другое,  колеблются, расплываются  и меркнут,  не в  силах  создать
законченного изображения. Там,  на буе, у  меня случайно оказался под руками
простейший  биоквантовый  проектор,   и   я  просиживал  перед  ним  часами,
воссоздавая образ Саны. Изображение не хотело становиться объемным, оно было
плоским и тусклым, а  когда  я старался заставить  себя припомнить  какую-то
отдельную  черту,  все лицо  вдруг  становилось  чужим, не Саниным. Тогда  я
начинал  тренировку:  шар,   куб,  кристаллы  различной  формы,  маргаритка,
сосновая ветка,  ящерица,  моя собственная рука --  лицо Саны... и  все  шло
насмарку.
     Передо мной появлялась бесформенная  тень с ослепительно яркими, словно
составленными  из кусочков зеркала, глазами и  алой  полоской нечеткого рта.
Волосы,  светлые  и  тяжелые,  лились, как  вода  --  я отчетливо  видел  их
непрестанное течение  книзу.  Я  заставлял  себя сосредоточиться -- возникал
овал лица и пропадали губы. Очерчивались брови -- исчезали волосы. Не меркли
только удивительные, нечеловеческие глаза, придуманные мною с  такой  силой,
что настоящие, Санины, не вспомнились мне ни разу.
     А теперь я вспомнил ее  всю. И  не такую, какой она  была в  день моего
отлета  -- в этот  день  началась  чужая, сегодняшняя  Сана, -- а смущенную,
неуверенную,  еще совсем не знакомую мне,  но уже ожидающую  меня. Я пытался
обмануть  себя,  я пытался  уверить себя,  что  и сейчас она неизменна,  как
древнее божество, и мне это удавалось, пока вдруг не появилась эта неумолимо
прежняя Сана. Юная Сана.
     Я не слышал, как праздновали на Земле чудесное возвращение "Овератора".
Для меня осталось лишь  горестное чудо исчезновения, растворения во  времени
того, что я называл в Сане "мое". В извинение я стал смотреть на Сану широко
раскрытыми глазами, и она, бедняга,  радовалась,  что меня так заинтересовал
этот проклятый "Овератор". Голос ее  стал мягче и человечнее, и  она все еще
наклоняла голову чуть-чуть  к правому  плечу, что у  нее  всегда означало: я
сказала, а ты должен был понять, и я буду огорчена, если ты меня не понял.
     -- Я  все понял, -- сказал я и протянул к ней руку. -- Ну, довольно же,
Сана.
     --  Но я еще не кончила,  -- спокойно возразила  она, и четкие, весомые
фразы снова неумолимо последовали одна  за другой. -- Собственно говоря, мне
остается   только   сообщить   тебе,   что   содержали   нити   микрозаписей
информирующего  блока. Этот блок состоял  из  пятисот  рамок,  причем каждая
рамка имела  нить  емкостью  в  сто  миллиардов  знаков. Все они подверглись
дешифровке и дали совершенно конкретную информацию,
     Я сделал вид, что меня чрезвычайно интересует то, что последует дальше.
     -- А  дальше, -- сказала Сана, -- дальше всю Солнечную облетела  весть:
планета, выбранная "Овератором"  для  наблюдений, аналогична Земле, пригодна
для жизни разумных существ, эти существа есть на ней, и они достигли высокой
степени цивилизации.
     -- Бурное ликование во всей Солнечной, -- вставил я.
     --  Все так ждали расшифровки данных с  далекой  звезды,  что  комитету
"Овератора" приходилось выпускать информационные бюллетени чуть ли не каждые
два часа. Вряд ли  ты можешь представить нашу радость, когда стало очевидно,
что  первая  же попытка  отыскать себе  братьев по разуму  увенчалась  таким
успехом  --  "таукитяне",  как   и  мы,  дышали   кислородом,  имели  четыре
конечности,  среднюю массу  и размеры,  черты  лица,  объем головного мозга,
развитую речь -- словом, все, все, как у людей.
     Я  снова  хотел  подать  реплику,  как  вдруг   заметил,  что  о  таком
феноменальном открытии мне почему-то рассказывают грустным тоном.
     --  Более того,  --  заключила  Сана, -- машина  не  только  установила
тождество   среднего  жителя  Земли  и  среднего  "таукитянина",  --  она  с
автоматической  педантичностью, используя  имеющиеся у нее параметры каждого
земного   индивидуума,   подобрала   для   каждого   человека   аналогичного
"таукитянина", похожего на него, как две капли воды.
     Я оторопел:
     -- Антимир?
     Сана невесело усмехнулась:
     -- Проще, гораздо проще. Подозрения зародились  у нас еще  тогда, когда
"Овератор" заявил об абсолютном тождестве планет. Но коль скоро по программе
при наличии в системе Тау Кита разумных  существ  все внимание  должно  быть
перенесено  на них, машина не задерживалась  на  физическом  описании  самой
планеты,  а  принялась  скрупулезно доказывать в каждом частном случае,  что
некоему Адамсу Ару, род.  Мельбурн, 2731  г., аналогичен таукитянский  Адамс
Ар,  род. Мельбурн, 2731 -- 2875 гг.;  Мио Киара, род. Вышний  Волочок, 2715
г., имеет космического двойника с земным именем Мио Киара и тоже род. Вышний
Волочок,  2715  -- 2862  гг.  И так далее, для  каждого из людей,  которые в
момент отлета "Овератора" жили на Земле.
     -- Так  она  никуда  не  улетала  с Земли! --  Ох ты, как  же  это  они
просчитались,  ведь это действительно было бы чудо, и  до  этого  чуда  было
рукой подать, ох, как обидно... --  Так повторите, черт побери, эксперимент!
Что,  энергия? Соберем! Фасеточный мозг? Ерунда!  Должен лететь  человек  --
вопрос только в том, чтобы найти такое состояние человеческого организма,  в
котором он сможет перенести переход Эрбера...
     -- "Овератор" улетел, -- оборвала меня Сана, -- улетел и вернулся.
     -- Откуда? Ты же сама говорила, что он не ушел дальше Земли.
     --  Совершенно  верно.  Он   совершил  переход  в   подпространство,  и
координаты  его обратного  выхода  были смещены; но не в пространстве --  во
времени.
     Я уже ничего не говорил.  Я чувствовал себя, как новорожденный младенец
времен  примитивной медицины, которого  попеременно суют то под холодный, то
под горячий душ: запуск "Овератора" -- переходы Эрбера -- "таукитяне" совсем
как  мы  -- ура! -- бултых в холодную воду --  никаких  "таукитян" -- машина
торчала на Земле -- переход Эрбера не состоялся -- минуточку! -- все было, и
даже  не  в  пространстве,  а во  времени...  а куда.  собственно говоря, во
времени?
     -- Действительно, -- спросил я, -- а куда?..
     -- Вперед. Вперед примерно на сто семьдесят лет.
     Ишь ты -- ровно на  сто семьдесят. К этому так и тянуло придраться, и я
ринулся:
     -- Если  бы ваш драгоценный "Овератор" догадался прихватить из будущего
хотя бы средние годовые земных температур...
     И осекся.
     Сана смотрела на меня  широко раскрытыми глазами, такими глазами, каких
у нее никогда  не бывало и какие только я мог придумать. Смотрела так, что я
понял: все эти сюрпризы фасеточного мозга -- это еще ничто. А вот сейчас она
скажет что-то страшное.
     -- "Овератор" скользил во времени. И летел он именно вперед, потому что
каждому  человеку,  параметры которого он имел,  он подобрал гипотетического
"таукитянина"; и сведения об  этих "таукитянах"  на одну  дату отличались от
данных, которыми могли располагать люди.
     -- Что-то не заметил, -- сказал я не очень уверенно.
     --  И  мы сначала  не обратили на это  внимания -- слишком уж это  было
невероятно.  Так  вот:  для  каждого  "таукитянина",  то  есть  для  каждого
человека, "Овератор" принес, кроме даты рождения, и год... смерти.
     Я замотал головой:
     -- Машинный бред... Массовый  гипноз... Шуточки фасеточного мозга... --
я не мог, не хотел понять того, что она мне говорила.
     Но Сана не  возражала мне, а  лишь продолжала смотреть на  меня  своими
холодными, лучистыми, словно составленными из осколков зеркала, глазами.
     Мне нечего было сказать -- я  твердо решил, что все равно не поверю ей;
и  мне оставалось только смотреть на нее, и я стал думать, что она  опять не
такая, как  днем,  и не такая,  как час назад, и что если когда-нибудь людям
являлись с того света прекрасные  девы, чтобы возвестить смерть, -- они были
именно такими.  Только  немного помоложе.  Они говорили:  "Ты  умрешь"  -- и
человек верил им и умирал. Им нельзя верить. А поверить так и тянет,  потому
что их явление --  это чудо, а у  кого не  появится неудержимого  стремления
поверить в чудо?  Нет, Сана --  это чудо,  в  которое верить нельзя. Если  я
поверю -- я оцепенею от страха, потому что жить, зная, что завтра ты умрешь.
невозможно. Это не будет жизнь. Это будет страх.
     --  Черт с ним,  с "Овератором", -- сказал я как можно естественнее. --
Поздно. Иди сюда.
     Сана поняла, что я заставил себя не  поверить  всему  тому, что слышал.
Она опустила руки и посмотрела куда-то выше и дальше меня.
     -- Завтра наступит новый год. Мой год.
     И тогда я поверил.


        Глава III

     Я  проснулся оттого, что  луна взошла  и светила мне прямо  в  лицо.  Я
проснулся и не открывал глаз, а рассматривал короткие прямые полосы, которые
с  медлительной  неумолимостью  проплывали  слева  направо  в  глубине  моих
закрытых век. Эти  полосы сначала были  серебристыми, не  очень тяжелыми; но
мало-помалу они начали приобретать  тягостную матовую огненность плавящегося
металла. Вдруг они сорвались с места и понеслись, замелькали, словно пугаясь
моего  пристального разглядывания... Я не выдержал и открыл глаза -- это был
просто лунный свет,  но  мне  вдруг вспомнилось какое-то нелепое  выражение,
которое я вычитал  в одной старинной книге еще там, на  буе, но никак не мог
понять,  что это  значит: "кинжальный  огонь".  Я  попробовал повторить  это
выражение  несколько раз подряд, но от этого смысл еще дальше  ушел от меня,
растворился в созвучии, пронзительном и жужжащем... Я понимал, что дело не в
этом  неугаданном   смысле  двух  глупых  слов,  а   что   случилось  что-то
непоправимое,  жуткое  до  неправдоподобья...  И словно призрачное спасенье,
подымались из черного елового своего  подножья снежные горы. Я вспомнил, что
хотел уйти туда, и резко поднялся. И только тогда понял, что я не один.
     Я даже не удивился тому, что  забыл про  нее. Я  удивился тому, что она
спала.  А спала она так  спокойно, на правом боку, подложив руку  под  щеку.
Если бы  я знал то, что знает она, и  вдобавок был  бы женщиной, я бы делал,
что  угодно,  но  только  не спал. Я наклонился над Саной. Но я  забыл,  что
спящих людей нельзя пристально  разглядывать. Я давно не  смотрел на  спящих
людей. Брови ее дрогнули, и она начала просыпаться так же медленно и тяжело,
как и я сам. Тогда я испугался, что вот сейчас она проснется окончательно, и
сразу вспомнит это... Я наклонился еще ниже и  стал ждать, когда она откроет
глаза.  Она  их открыла, и  я стал целовать  ее, не  давая ей  ни думать, ни
говорить. Она тихонечко оттолкнула меня, но затем сразу же притянула обратно
и  заставила меня  опустить голову на подушку. Потом  положила  мне  руку на
глаза и держала так,  пока не почувствовала, что я опустил веки. Она хотела,
чтобы я заснул, и я послушно притворился спящим. Тогда и она снова  улеглась
на бок, аккуратно подложив  руку под щеку, и я услышал, что дыхание ее сразу
же стало  тихим  и ровным. Она спала. Все было правильно -- она спала, я был
рядом и сторожил ее.
     Я проснулся  на рассвете, проснулся легко и быстро, проснулся спокойным
и уверенным, потому что я знал теперь, что мне делать. Я должен повседневно,
поминутно отдавать себя Сане. Как это сделать,  это уже было все равно. Так,
как она сама  этого захочет. Сейчас, пока она  еще  спит, нужно собраться  с
мыслями и продумать; как прожить этот  день, первый день этого года. И  даже
если  их  осталось  совсем  немного, этих дней, каждый из  них  должен  быть
по-своему мудр и  прекрасен. Я невольно оглянулся на Сану -- она смотрела на
меня с кажущейся внимательностью, а на самом деле --  куда-то сквозь меня, с
той долей пристальности и рассеянности,  которая появляется,если смотришь на
что-нибудь долго-долго. Значит, проснулась она давно.
     --  С добрым утром, -- сказал я. -- Почему ты не позвала меня сразу же,
как проснулась?
     -- С добрым утром, -- ответила она так  же спокойно. как говорила вчера
вечером.  -- Сначала  ты  спал; а шесть часов  сна тебе необходимы. Потом ты
думал -- я не могла тебя отвлечь, потому что ты сейчас будешь  много думать,
а тратить на это дневные  часы  нерационально.  Тебе нужно работать. Учиться
работать.  Учиться  работать быстро.  Не забудь, что  к  тому  ритму  жизни,
который,  несомненно, поразил тебя,  мы  пришли за  одиннадцать лет.  У тебя
будет меньше времени, но я помогу тебе.
     Я поперхнулся, потому что чуть было не сказал ей: "Валяй!"
     Она  оперлась на локоть  и на какое-то мгновенье замерла, как  человек,
делающий  над собой  усилие,  чтобы  встать.  И я вдруг понял,  что  все  ее
спокойствие,  все эти правильные, сухие фразы, все  это здравомыслие -- лишь
слабая  защита  от  моей  жалости  .  Внутри  меня  что-то  неловко,  больно
перевернулось.
     -- Лежи,  -- сказал  я  ей  как можно  более холодным  тоном, чтобы  не
оцарапать ее своей непрошенной заботливостью. -- Я приготовлю завтрак.
     Мне хотелось  все  делать  для  нее самому,  своими  руками. И  еще мне
хотелось  спрашивать, спрашивать,  спрашивать  --  я  никак  не  мог  понять
главного:  кто  же  допустил,  что  эти  сведенья  стали  известны людям?  Я
догадывался,  что делается с Саной,  и у меня  голова  шла  кругом,  когда я
представлял себе, что еще сотни, тысячи  людей вот так же, цепенея от самого
последнего человеческого страха, просыпаются в этот первый день нового года
     -- их года.
     Я не мог  понять -- зачем  это  сделали,  зачем не уничтожили проклятый
корабль вместе  со всей массой этих ненужных и таких мучительных сведений --
но я боялся, что сделаю ей  больно, напоминая  о вчерашнем. Я наклонился над
ней,  словно  желая  укрыть, уберечь  ее  от какой-нибудь нечаянной  боли, и
молчал,  и она улыбнулась мне прежней,  юной улыбкой  и принялась зачесывать
кверху  свои  тяжелые  волосы.  Она подняла  их  высоко над головой, быстрым
привычным движением намотала себе на руку и стала закалывать узкими пряжками
из темно-синего  металла. Я  забыл обо всем на свете  и сидел и смотрел, как
она  это делает, а когда она  снова глянула  на меня,  я только слегка пожал
плечами, словно прося извинить мое любопытство. Я так много думал о Сане,  я
тысячи раз представлял себе. как она идет  и как наклоняет  голову чуть-чуть
вправо,  и  как она  одевается,  и  много  всего  еще; но я никогда  не  мог
представить  себе,  как  она причесывается,