ему кличку, -- сказала Илль.
     -- Кому?
     -- Двойнику, Мы будем звать его "Антуан".
     Я  пожал плечами. Где-то под  снегом задыхались люди, а  она болтала  о
всяких пустяках. Неужели костюм так меняет женщину?
     -- Не волнуйтесь,  Рамон,  --  сказала она  мягко. -- Мне сначала  тоже
казалось, что я  должна вмешиваться в  каждый несчастный случай. Но я  здесь
уже  четыре года и  знаю:  когда летит  Лакост  --  волноваться  нечего. Они
сделают  свое дело. А через несколько минут  можем понадобиться и мы. Это --
наша жизнь, мы привыкли. На войне -- как на войне.
     Я не  удержался и  глянул на  нее довольно выразительно.  Эта горничная
очень мило щебетала о войне. А сама боится ходить на охоту.
     -- А вы когда-нибудь держали в руках пистолет?
     -- Да, -- просто сказала она, -- я стреляю хорошо.
     -- А вы сами попадали под обвал?
     -- Несколько  раз, --  так же просто ответила она.  --  Один раз Джабжа
едва разбудил меня.
     Мне стало не по себе от этого детского "разбудил". Она даже не понимала
как следует, что такое умереть.
     -- Скажите,  --  вдруг  вырвалось у меня, --  а разве  не бывает  здесь
случаев,  когда  люди приходят  в горы умирать?  Знают, что  им не  избежать
этого, и выбирают себе смерть на ледяной вершине, что ближе всего к небу?
     -- Я не совсем понимаю вас. Неужели человек, которому осталось немного,
будет терять время на то,  чтобы умереть в экзотической обстановке? Он лучше
проживет эти  последние дни,  как подобает  человеку, и  постарается умереть
так, чтобы смерть была не последним удовольствием, а последним делом.
     С ней решительно нельзя было говорить  на такую тему.  Я продолжал лишь
потому,  что  хотел  закончить  свою  мысль.  Может  быть,  когда-нибудь,  с
возрастом, она вспомнит это и поймет меня.
     -- Мне кажется, Знание, принесенное "Овератором", гораздо обширнее, чем
мы предполагаем.  Вряд  ли  вы  наблюдали  за этим, но мне  кажется,  что  у
человека пробудился один из  самых непонятных инстинктов -- инстинкт смерти.
Вы  знаете,  как  раненое  животное уползает  в  определенное  место,  чтобы
умереть?  Как слоны, киты,  акулы, наконец, образуют  огромные кладбища?  Их
ведет древний инстинкт, утерянный человеком.  И мне кажется, что сейчас этот
инстинкт не только снова вернулся к человеку, но стал чем-то более высоким и
прекрасным, чем  слепой  двигатель  животных -- как  случилось,  например, с
человеческой любовью, поднявшейся из инстинкта размножения.
     Илль смотрела на меня уже без улыбки.
     --  А  вы уверены,  что есть такой  инстинкт  --  смерти? Мне почему-то
всегда казалось, что люди придумали его. Есть инстинкт жизни. Если бы я была
зверем, что  бы  я  делала,  смертельно  раненная? Уползла  бы  в  одной мне
известное место, чтобы отлежаться, зализать раны и выжить. Именно -- выжить.
Звери не хотят умирать. И если они идут,  как слоны, в какое-то определенное
место  -- я уверена,  что эта область или отличается здоровым  климатом, или
полезной радиацией,  но  звери идут  туда жить.  Иначе нет  смысла  идти. Но
почему-то  люди  замечали  лишь  трупы  не  сумевших выжить, а  про тех, кто
оказался сильнее, кто смог подняться и уйти снова к жизни, люди  забыли.  Да
это  и  не удивительно -- ведь люди  отыскали  этот инстинкт  и назвали  его
именно  тогда,  когда  человеку  и  самому  подчас  жить  не  хотелось.  Ну,
подумайте,  разве вы стали бы что-нибудь делать, чтобы умереть? Нет. И звери
этого не делают, и я, и вы, и все...
     Мне не хотелось продолжать разговор, я видел, что она не понимает меня,
но  это было уже не детское невосприятие сложного  взрослого мира,  а  свой,
вполне  сложившийся  взгляд на  вещи, о  которых я  в таком возрасте еще  не
задумывался.
     Я  посмотрел на  Илль сверху вниз. Как тебе легко!  Вокруг тебя люди, с
которыми не страшно  ничто,  даже это. Они растят тебя, позволяют баловаться
маскарадами, свечами и каминами, играть в спасение людей. Они  передали тебе
свои знания, свое мужество и свою доброту. То, что  ты  сейчас говорила мне,
--  тоже  не твое, а  их.  Всех их, даже этого смазливого мальчика Туана.  И
сейчас ты останешься с ними, а мне пора улетать, мне пора туда, где, стиснув
зубы, я буду бессильно глядеть на  то, как уходит и уходит, и никак не может
уйти  самый  дорогой для меня человек. Этому человеку можно  все  -- сводить
меня с ума,  заключать  меня в каменный  мешок проклятого Егерхауэна, потому
что она любила меня и ждала -- и теперь она имеет право на всего меня.
     -- Мне пора, -- сказал я и пошел к выходу.
     -- До свидания, -- услышал я за своей спиной обиженный детский голосок.
     Что-то  поднялось  внутри меня -- глухое,  завистливое;  я выскочил  на
стартовую площадку  и  плюхнулся  на дно мобиля, кляня всех, кто  живет  так
легко и  красиво; живут, не зная, что  они  вечно что-то должны. Нет, злость
моя  не  была  завистью  --  я  мог  бы  остаться  с  ними,  -- а  сознанием
совершенного бессилия  заставить Сану  прожить  последний свой год так,  как
они.
     Я  шел  по тяжелому  весеннему снегу  и  мне  казалось, что  стоит  мне
обернуться -- и я увижу  сверкающую в  лунном свете вершину  горы, где живут
эти  удивительно, чертовски обыкновенные люди, которые, наверное, никогда не
делали проблемы из того, чего они хотят и что они должны.
     Сана, разумеется, не  спала. Она ходила  по комнате, и  походка ее была
тяжела и неуверенна. Словно на каждом шагу она хотела  повернуться к двери и
бежать куда-то, но сдерживалась. Мне она ничего не сказала.
     Я  вытянулся  на постели, как  человек, прошедший  черт  знает  сколько
километров. Я  не притворялся -- я был действительно  так измотан. Чуть было
не  улыбнулся, вспомнив  "Антуана". И уже окончательно  за сегодняшний вечер
разозлился на себя за то, как  я держался с Илль. Бедный ребенок. Ей бы жить
да  радоваться,  а  тут  лезут  всякие  самодеятельные  философы  со  своими
новоявленными  инстинктами. А она еще,  наверное, в куклы играет. Туан с ней
по горам лазает,  Джабжа носик вытирает,  Лакост  интеллектуально развивает.
Ну,  чем  не  жизнь?  Потом  она в  одного  из  них  влюбится,  будет  очень
трогательно скрывать от двух других, потом совершенно нечаянно и обязательно
в героической обстановке эта любовь выплывет на свет божий, и вот -- свадьба
на Олимпе. Я  с ожесточением  принялся рисовать  в  уме  этакую лакированную
картинку:  невеста,  по  древним  обычаям,  вся   в   белом,   только  очень
внимательный  взгляд может  усмотреть между  высокой  перчаткой  и  кружевом
рукава  черную  матовую поверхность трика. Глухие  сигналы тревоги  нарушают
торжественное  звучание  мендельсоновского  марша, и вот уже мощный  корабль
уносит юную  чету навстречу первой их  семейной опасности. Бестр-р-ре-петной
рукой снимает Илль со своей головки подвенечную фату, а Лакост...
     Почему -- Лакост?
     Все во мне возмутилось.
     -- Что ты? -- спросила Сана.
     -- Бывает,  -- сказал  я. -- Когда  долго  бегаешь, потом  руки и  ноги
иногда возьмут вдруг и дернутся...
     -- Да, -- сказала она, -- так бывает.
     Я боялся, что она сейчас начнет меня еще о чем-нибудь расспрашивать, но
она  уже спала. Засыпала  она удивительно -- словно мгновенно отключалась от
всех дневных мыслей и забот. И медленно,  с  трудом просыпалась. Я спрашивал
ее,  и она  объясняла это тем, что работа в  Егерхауэне для нее непривычна и
она  очень  устает.  Но  я  понимал,  что  утомляет ее не  работа,  а вечное
ожидание, вечное напряжение -- я знал, что каждая ее минута полна мыслью обо
мне; и день -- обо мне, и ночь --  обо  мне, и сейчас -- обо мне, и потом --
обо мне, и всегда, всегда обо мне.


        Глава VIII

     С каждым  днем  Сана  становилась все  рассеяннее.  Она  забывала,  что
собиралась делать, иногда вдруг замирала у  двери и поворачивала  обратно --
вероятно,  не могла вспомнить, куда перед этим  собиралась идти. Движения ее
стали  намного медленнее, чем  зимой.  Кажется,  она  начинала понимать, как
дешево стоит  механическая быстрота.  Но  на  смену быстроте действий пришла
торопливость  чувств, словно  за  эти несколько  оставшихся  нам месяцев она
хотела передать  мне  всю  свою  нежность,  ласку  и еще  что-то,  горькое и
щемящее, чему нет названия на  человеческом языке. У  вянущей  травы  это --
запах. У  человека -- не знаю.  Наверное, просто боль. И все это вместе было
так жгуче и нестерпимо, что иногда мне приходило в  голову:  а осталось ли у
меня к ней что-нибудь, кроме безграничной и бессильной жалости?
     Но  я твердо  знал,  что разлюбить можно только тогда,  когда  на смену
одному чувству  придет другое. Сейчас ни  о чем другом не могло быть и речи.
Существовала, правда, Хижина, но я прекрасно отдавал себе отчет, что никогда
не полетел бы туда, если бы там  меня привлекала женщина, а не замечательная
четверка славных парней.
     А  отдав себе  в этом  полный  отчет,  я  со  спокойной  совестью снова
направился в Хижину.
     На  сей раз  я  застал  только Джабжу и Лакоста. Последний был снова  в
форме  и  что-то  набрасывал  на  небольшой  темной  досочке.  Джабжа  сидел
по-турецки,  на  коленях  его  лежала  толстенная  "Методика  протезирования
кишечного  тракта".  Эту  книгу  я  как-то видел  у  Педеля  и  запомнил  по
бесконечным таблицам аппетитных розовых внутренностей. Я всегда был высокого
мнения о собственных  нервах, но после получасового просматривания всех этих
гирлянд  меня замутило. Я  убрал  книгу подальше, чтобы  она не  попалась на
глаза Сане -- странно, но я подчас забывал, что она -- врач.
     А сейчас я смотрел на блаженную физиономию Джабжы  и  думал: вот в силу
привычки  и  профессионального  интереса  то,  что  мы  наполнены  какими-то
нелепыми шлангами  из естественного пластика, его не только не  угнетает, а,
судя по выражению лица, приводит  в состояние  тихого  восторга. Так,  может
быть, и  к  тому,  что принес "Овератор", тоже можно  привыкнуть? Философски
рассмотреть со всех  сторон,  выявить положительные факторы этого явления, и
асе станет на свои места, появится даже интерес... А может быть, отупение?
     Тем временем меня, наконец, заметили.
     -- Ну, что? -- спросил Джабжа вместо приветствия.
     -- На сей раз без всякого предлога, -- смело заявил я.
     -- Отрадно.
     -- Наша  Хижина начинает приобретать  славу  высокогорного  курорта, --
заметил Лакост, не поднимая головы от своего рисунка.
     Значит, не один я здесь надоедаю. Странно еще, что  я никого до сих пор
не встречал.
     -- А  вы можете задирать нос, Рамон, --  сказал Джабжа, словно угадывая
мои мысли. -- Мы ведь далеко не каждого сюда пускаем, да еще и без предлога.
     -- От меня ждут реверанса?
     -- Да нет, оставь это Илль.  У  нее  выйдет грациознее,  хотя  и у тебя
что-то  есть в  движениях, --  с этими  словами  Лакост  протянул  мне  свой
рисунок.
     Это  был набросок  чаши или пепельницы,  или  еще какой-нибудь  лоханки
вполне  античной формы.  На краю чаши,  свесив  одну ногу, сидел  обнаженный
сатир. Справа от него, тоже на самом краю, лежала, распластавшись,  ящерица,
и сатир, полу обернувшись, смотрел на нее.
     -- При всех своих рожках и копытцах он  чересчур строен для сатира,  --
сказал  я. -- Да и композиция того,  подстать жанровой картинке. В общем, не
строго.
     -- Ишь ты, -- сказал Джабжа. -- Разбирается.
     Он потянул у меня рисунок, потом засмеялся, наверное, до тех пор Лакост
ему не показывал. Потом кинул досочку обратно мне.
     Я посмотрел и понял, что сатир -- это я.
     Вот чудеса! Можно  было  подумать, что кто-то  видел, как  я тогда, еще
летом,  разговаривал  с  ящерицей  на побережье. Но  набережная  вроде  была
пустынна.  К тому  же  нужна  была  феноменальная  память,  чтобы  запомнить
случайного прохожего, да еще  и  умудриться  его  раздеть. И еще  эти рога и
копыта...
     -- Это еще откуда? -- позволил я себе удивиться.
     --  А   так.   Просто   есть  подходящий  кусок   порфирита,  серый   с
лиловато-коричневым оттенком. Отдам в грубую обдирку  по эскизу, а остальное
закончу сам.
     -- И зачем?
     --  Илль  под шпильки.  Девочка  страдает снобизмом  --  у  нее  каждый
гребешок должен быть ручной работы.
     -- Забаловали ребенка.
     -- Все  он попустительствует, --  Лакост кивнул  в сторону Джабжи.  Тот
только ухмылялся.
     -- А кстати, где она?
     --  На  вызове.  Случай  пустяковый, справился  бы  и  робот,  да  люди
перетрусили, в первый раз -- им человек нужен.
     Я вспомнил себя, барахтавшегося на дне  ледяной  канавы и понял,  что в
моем  случае  тем более  не  требовался человек  --  достаточно было послать
робота.
     -- Они сами вызвали помощь?
     --  Да нет, просто мы  знали,  что тропа  вскоре оборвется, а сзади  ее
засыпало. А на тропе пятеро, все малыши. Илль полетела им носы вытирать.
     -- Значит, вы постоянно наблюдаете за каждым километром заповедника?
     -- Во-первых, не мы, а сигнальщики. Как только сигнальщик чует недоброе
     -- он поднимает тревогу. Так было в прошлый твой приезд, с обвалом.
     -- А сигнальщики не опаздывают?
     --  Все, что  ты тогда слышал,  было передано до того, как обвал накрыл
людей. Он еще двигался, а мы уже  вылетали.  Потому и точные  координаты,  и
толщину  снеговой массы  мы  узнаем  уже  в  мобиле.  Во-вторых,  за  каждым
километром смотрят наблюдатели, они  учитывают  состояние  дорог,  ледников,
массивов снега и подобную статистику. Сигнальщики же прикреплены  к людям --
как  только человек  пересекает границу  заповедника, к  нему  приставляется
сигнальщик. Это -- его ангел-хранитель.
     -- Посмотреть бы...
     -- А что ж. Товар лицом.
     Мы  оставили  Лакоста  продолжать  свои  псевдоантичные   экзерсисы   и
поднялись в зал наблюдения,
     Он находился  этажом  выше и занимал всю верхушку горы, так что потолок
его конусом уходил  вверх. Стены его представляли  собой огромный  экран, то
распадающийся  на  отдельные  участки, то  сливающийся  в  единую  панораму.
Какие-то  ящики ползали  вдоль стен,  то поднимаясь на тонких  металлических
лапках,  то  вообще  повисая  в  воздухе, перебираясь  один через  другой  и
тыркаясь в самый экран. Вероятно, это и были сигнальщики.
     -- А  вот  и  Илль, -- сказал  Джабжа,  подводя  меня к  мутно-голубому
экрану.  Шесть темных фигурок  двигались по совершенно гладкой стене, карниз
не просматривался.
     -- Она идет первой?
     -- Нет, она сзади. Плохая видимость -- граница квадратов.
     -- А далеко это отсюда?
     Джабжа что-то сделал с ящиком, висящим перед этим экраном.
     -- Двести шестьдесят  четыре  километра,  -- голос, подававший тревогу,
раздался откуда-то сверху. Он очень напоминал красивый  баритон  Джабжы. Ну,
правильно,  у каждого  сигнальщика  не может быть собственного диктодатчика,
это было бы слишком сложно.
     -- Центр должен иметь колоссально много параллельных каналов, -- сказал
я полувопросительно.
     --  Еще  бы!   Недавно  его  сильно  переоборудовали  --  станция  ведь
создавалась  лет  триста тому  назад,  многое  ни  к  черту не годится, да и
тесновато.
     -- Мы  в детстве собирались в Гималаи, да я начал готовиться к полетам,
-- заметил я как-то вскользь.
     Джабжа замахал руками.
     -- Тоже  мне горы! Говорят, на Эверест от  подножья до верхушки сделаны
ступеньки с перильцами. Там же таких станций, как эта, штук двадцать, ей-ей.
Санатории  и дома  радости  на каждом шагу. Высокогорные  театры и цирки. Не
заповедник, а балаган. Он же начал осваиваться первым, когда люди потянулись
из Европы и Северной  Америки на необжитые пастбища. Все три столетия,  пока
осваивался Марс, а Европа  чистилась от активных осадков и шел демонтаж всех
промышленных предприятий,  пока  города освобождались от гари  и транспорта,
пока  фанатики древности,  вроде Лакоста, носились с  реконструкцией каждого
города в его собственном архитектурном стиле -- Швейцарский заповедник стоял
пустыня пустыней. Хорошо еще, какая-то добрая душа догадалась напустить сюда
всякого зверья, по паре всех чистых  и нечистых. Говорят, за это время здесь
даже саблезубые  тигры  появились. Я их не встречал, но почти  верю. А когда
Европу  снова "открыли", пришлось создать здесь станцию по примеру Гималаев,
Килиманджаро, южноамериканского "Плата" и  антарктического "Мирного". Но уже
здесь -- никаких излишеств и курортов. Путевые хижины с комфортом, достойным
каменного века. Если уж ты мамин сынок  -- так и катись в Гималаи. Там одних
подвесных дорог, как от Земли до Луны.
     Он говорил,  а  я  все  смотрел  и смотрел  на  шесть  темных черточек,
движущихся вдоль светло-серой стены. Как Джабжа узнал, которая из них  Илль?
Я смотрел и смотрел и все не мог угадать. Для меня они были одинаковы.
     --  Ну,  пошли  вниз,  --  сказал  Джабжа,  и  мы  очутились  в  плавно
закругляющемся коридоре.
     -- Наша  кухня,  впрочем, здесь  ты  уже был.  Святая  святых.  У  меня
шеф-повар -- удивительно  тонкой настройки тип. Я  его три  года тренировал,
помимо  того,  что в  него  было заложено по  программе.  И  Лакост с Туаном
повозились с ним немало.
     -- Понимаю, -- сказал я. -- Я  ведь  тоже через  это  прошел. Вероятно,
самыми тонкими гурманами были настоятели монастырей.
     -- Дураки, если они ими не были.
     -- Были, иначе делать нечего.
     -- А у тебя был хороший повар там, на буе?
     -- Никакого.  Мне это  в голову не приходило. Да  и  консервы  все были
свежие -- мы сами же их привезли,
     --  Консервы!  Ну, тут-то  я  определенно повесился  бы.  Ну,  потопали
дальше. Наша гостиная на современный лад. Ничего интересного.
     Действительно, ничего интересного. И вид совсем  нежилой, вероятно, это
у них что-то вроде конференц-зала для официальных приемов. В следующую дверь
мы не заглянули.
     -- Здесь  мое царство  --  можешь  не  портить себе настроения. Ведь не
всегда  можно  везти  пострадавшего  в Женеву  --  там  ближайшая  больница.
Прекрасная, конечно, но до нее  полчаса полета  с самых отдаленных точек. Не
всегда же можно быстро маневрировать. Но на свое  оборудование я не жалуюсь.
Что  надо.  Ну, а теперь  --  смотри. Только,  чур, не распространяйся: веду
контрабандой.
     Это была мастерская скульптора. Мне не надо было  говорить,  что  здесь
все принадлежит Лакосту.
     -- Смотри, -- сказал Джабжа почти благоговейно, -- это и есть Леопард.
     По наклонной  скале  полз  вверх  черный  леопард.  Он  был  мертв,  он
костенел, но все-таки он еще полз. Он знал, что если он доберется до вершины
     -- он обретет жизнь. И он полз,  чтобы жить, а не затем, чтобы умереть.
Столько воли,  отчаяния  и напряжения  последних сил  было  в  этом могучем,
поджаром теле, что невозможно было подумать, что он стремится  к тому, чтобы
умереть. Глядя на него, я понял, о чем говорила Илль.
     -- Камень для него тащили чуть ли не с Альдебарана. Чудовищной величины
обломок -- это ведь уменьшенная копия.
     -- А где же подлинник? -- догадался спросить я.
     -- На вершине, -- сказал Джабжа.  -- На вершине Килиманджаро. Я его там
видел. Кстати, там я и познакомился с Лакостом и утащил его сюда. Ну, пошли,
а то еще хозяин пожалует.
     Дальше комнаты  следовали одна  за  другой,  образуя чуть  закругленную
анфиладу -- вероятно, они шли вдоль наружных стен.
     Огромные  машины. В  центре каждой из них поднималась  женская  фигура,
выполненная  из  какого-то прозрачного  пластика. Легкие  щупальца  оплетали
фигуру, словно лаская ее.
     -- Ну, это тоже неинтересно -- пошивочные машины. Здесь колдует Илль.
     Я  подошел поближе  и  понял, что  машин  не так уж много, а просто все
стены уставлены  зеркалами. Со всех сторон на меня  смотрели  мои отражения.
Стенд  с  чертежной  доской,  перед  ним -- вычислительный  аппарат. По всей
вероятности, достаточно  было  набросать эскиз, а  машины уже  разрабатывали