обгоняли.
     Как всегда, мы молчали, пока  под нами сквозь янтарную покрышку корабля
не  начали проступать серые контуры  огромного,  не совсем  еще  заселенного
древнего города.
     По тому,  что мы все-таки  приземлились, а не  разбились  вдребезги,  я
понял, что мы еще не совсем опоздали.
     Если бы  я  не  знал,  что здание  театра было построено  специально по
просьбе Сидо  Перейры,  я  подумал бы, что оно стоит уже многие века --  так
органически вписывалось оно в панораму этого  причудливого и когда-то такого
веселого города.  Старинные  часы на готической башенке, венчавшие невысокое
здание  театра, показывали без нескольких минут полдень. Разумеется, и время
здесь, как в древнем Париже, было местное.
     Бросив  свой мобиль у люка подземного ангара, мы ворвались в  зал. Меня
удивило,  что  никакого вестибюля или фойе  не  было;  вероятно, в антрактах
зрители выходили прямо на площадь, благо существовали киберсинопы, которые в
такие моменты могли мигом установить райскую погоду.
     Зал  напоминал  мне  студию,  которую  я видел  в  Хижине:  он  так  же
расходился под острым углом от большой черной ложи к сцене, которая тут была
несколько приподнята над зрительным залом, едва освещенным. По краям партера
находились маленькие двухместные ложи. Илль уверенно подвела меня к одной из
них.
     -- А где же Лакост? -- спросил я для приличия.
     -- В одной из лож, --  отвечала она тихо. -- Мне удалось достать только
одну ложу на сегодня и одну --  на завтра,  так что вам  просто повезло, что
Сидо Перейра предложил еще одно место в своей ложе.
     Ага, каждый сверчок знай свой шесток -- я здесь по милости великих мира
сего.
     Мы  уселись,  и я  усмехнулся,  подумав,  что  вряд  ли  буду  способен
воспринять что-либо, кроме  едва уловимого  тонкого  запаха умирающих, но не
увядающих цветов. И откуда-то издалека-издалека пришла, промелькнула мысль
     -- только бы ничего не случилось там, в Егерхауэне...
     Между  тем,  у  меня  появилось  непреодолимое   желание  смотреть,  не
отрываясь, на  сцену.  Она  была  пуста,  едва освещена пепельным сумеречным
светом и, казалось, уходила в бесконечность.  И,  как всякая  бесконечность,
она так  и  притягивала взгляд. Внезапно в зале стало  совершенно темно, и в
этой темноте прозвучал спокойный, рокочущий голос:
     -- Эльсинор...
     И в тот же миг какие-то полотнища очень темного света рванулись сзади к
сцене, но в следующий же миг я  перестал их воспринимать, хотя еще несколько
секунд чувствовал, что они все-таки реально существуют. Затем я забыл о них.
     А передо мной, казалось, гораздо ближе, чем была до этого сцена, возник
холодный каменный замок, возведенный на скале. Он был так реален, что я даже
видел,  как  тонкой  струйкой  сыплется песок  из  щели  между  двумя  плохо
обтесанными камнями. И музыка, как-то одновременно и возникающая во мне -- и
прилетающая  из той сероватой  бесконечности,  которая начиналась в  глубине
сцены, -- она  тоже  была детищем  Сидо Перейры, потому  что только человек,
смогший силой  своей фантазии  воздвигнуть  эти исполинские  громады башен и
выщербленных   маленькими   бойницами   стен,  смог  выдохнуть  этот  рокот,
неумолимый  и монотонный,  словно  невидимое,  но  реально  ощущаемое  море,
омывающее подножие обреченного замка.
     Вдруг что-то  звякнуло. Я насторожился. Как это я сразу не заметил, что
справа на  узкой,  огражденной  каменными зубцами  площадке  стоит  человек?
Гамлет, -- подумал я и  стал с интересом разглядывать его шлем и доспехи. Но
вот показался еще один, одетый и вооруженный так же, и я вспомнил, что это
     -- офицеры стражи и скоро появится призрак.
     И вот уже  этот призрак появился,  он был прозрачен, и голос его звучал
так, словно он говорит из расстегнутого, но неснятого скафандра. Наверное, в
средние века показать  призрак  было проблемой, как,  впрочем,  и увидеть, а
теперь никто  бы не удивился, если  бы  по ходу действия  на  сцену выползли
протоцератопсы в  масштабе  один к одному.  Предаваясь  всем этим  мыслям, я
больше  смотрел  на  волосы  Илль, чем  на сцену,  и очень  удивился,  когда
зазвучали  фанфары  и я увидел перед собой  уже  что-то вроде тронного зала,
довольно убогого, впрочем, заполненного шуршащей толпой, разодетой в тяжелые
и тусклые ткани.
     Пьесу  я, оказывается, помнил, то есть мог  угадать, кто  и что  сейчас
скажет. Поэтому меня  больше интересовали образы.  Королева была  начинающей
полнеть чувственной бабой лет ста, а по-тогдашнему -- сорока -- сорока пяти;
может,  и  красивая,  с  невьющимися рыжеватыми волосами, король -- типичный
самец  в  духе  всех  нехороших, низких и  сластолюбивых  королей,  каким  и
полагалось,  по моим представлениям,  быть средневековому королю.  Полоний и
Лаэрт тоже были хороши.
     Ну  вот,  наконец,  я  разглядел  и  самого  Гамлета.  Красивый  парень
итало-испанского типа, нисколько  не  похож на королеву. Уж  раз  играли  не
актеры --  могло бы  быть  хоть  отдаленное  сходство. По  ходу действия мои
антипатии  к  главному герою все  усиливались.  Это был прямо-таки янки  при
дворе  короля  Артура -- он был нашпигован  всем  гуманизмом  и всезнайством
нашего  просвещенного века. Он был полон  такого холодного  и  обоснованного
презрения ко всему Эльсинору, что прямо непонятно было -- как это его до сих
пор там терпели и не отправили следом за прежним королем.
     Мне хотелось обменяться своими впечатлениями с Илль, и я с  нетерпением
ждал антракта,  когда вдруг заметил, что  она, и так с  неотрывным вниманием
следящая за всем,  происходящим на сцене,  вдруг подалась вперед  и замерла.
Потом осторожно обернулась и глянула на меня удивленно и испуганно.
     С Лаэртом  говорила  Офелия.  Трогательная, тонюсенькая  девочка,  чуть
широкоскулая, белобрысая  и, естественно, ясноглазая.  Двигалась  она как-то
скованно, словно ее плохо научили, как это  делать. Я стал вслушиваться в ее
голос -- он  был грустный и откуда-то знакомый. Так, наверное, говорят дети,
которых очень обидели, и вот обида забылась, а  эта долгая грусть  так  и не
успела  уйти. В этой Офелии  что-то  было. Никогда  не  поймешь,  что именно
притягивает к таким девушкам, но именно таких и  любят так, как, по-моему, и
любят по-настоящему: безрассудно и чаще всего -- несчастливо.
     И я не успел на нее наглядеться, как сцена уже снова представляла собой
площадки и переходы вокруг замка, и снова появился неинтересный и нестрашный
призрак, и, наконец, наступил антракт, но  Илль наклонилась вперед, положила
руки на  бархат  ложи  и так осталась, опустив  голову на руки. Я не стал ее
тревожить. Я  смотрел на ее склоненную голову,  обвитую,  словно  гигантским
черным тюрбаном, пушистыми волосами, и мысли мои были далеки от классической
драматургии. Вскоре  зал стал наполняться людьми, вот уже  все  места  снова
были заняты, и в последний момент перед тем, как погас свет, снова мелькнула
прежняя недобрая мысль: а там, в Егерхауэне... И снова почти молитва: только
бы не сегодня.
     Я забыл,  должна ли выходить Офелия во втором акте, и напрасно  прождал
ее появления. Хорошо, пожалуй, было лишь то,  что Гамлет  потерял в какой-то
мере  свою  принадлежность  к  нашему  современному  миру,  обнаружив  чисто
средневековую склонность к интригам и мышеловкам.  И  все-таки  у  него  еще
оставалось что-то бесконечно наше, и не вообще присущее этому веку, а именно
сегодняшнему  дню -- дню той Земли, которую я  нашел по  возвращении из моей
тюрьмы.  Но  это, по-видимому, было традицией каждой эпохи  -- взваливать на
датского принца все противоречия своего времени.
     И снова  --  антракт, и  снова  Илль,  как оцепеневшая, не  тронулась с
места. Мне показалось, что я разглядел Лакоста, и, извинившись,  я вышел, но
не нашел  его и вернулся ни с чем.  Она сидела в той же позе, положив голову
на руки, и не заметила, что я опустился рядом с ней. Проклятый день. Столько
я мечтал, что буду с  ней в театре, и вот мы были здесь,  но она была не  со
мной.  Я  не смел  заговорить  с  ней,  не  смел  потревожить  ее.  И  своей
отрешенностью  она не позволяла и мне воспринимать все то, чему я, казалось,
должен  был  так  радоваться. После одиннадцатилетнего  перерыва  попасть  в
театр, и на такую пьесу, и в таком исполнении,  и с такой спутницей -- и все
шло прахом, потому что я не мог думать ни о чем ином, как о том, что Илль --
совсем чужая, ни капельки не моя.
     И  вдруг я вздрогнул. "Если бы..."  -- сказала Илль.  Я  поднял голову.
Действие уже шло. Она сказала это на весь зал, но никто не оглянулся на нее;
она сидела, опершись локтем на барьер ложи и касаясь пальцами виска. Губы ее
были плотно сжаты  и сухи. Может быть, мне показалось? Но я явственно слышал
ее  голос. Между тем, со сцены  торопливо  убегали король и  его придворные,
оставляя замершую  у решетчатого окна Офелию. И вот оттуда, куда она с такой
тревогой смотрела, тяжело, не замечая ничего кругом, вышел Гамлет.
     Он заговорил тихо, но я отчетливо слышал каждое его слово. Он решал то,
что уже сам знал  -- и тут-то я и понял, что с самого начала я  назвал в нем
"современным" -- он знал, что  -- не быть. И  сейчас  он знал, что  срок его
определен. А настоящий Гамлет не  мог этого знать. Этот  же знал  даже,  что
срок его краток,  и поэтому нерешительность его была мне непонятна. Заметила
ли Илль это противоречие? Наверное, нет. Мне вдруг так захотелось увидеть ее
лицо, что я готов был взять ее голову в ладони и повернуть к себе. Но едва я
наклонился к ней, как снова услышал ее голос:
     Мой принц,
     Как поживали вы все эти дни?
     Офелия  шла  навстречу  своему принцу,  протягивая гибкие  руки,  такие
знакомые  мне,  и все ее движения были  скованны, неловки, словно она  может
сделать со  своим телом все, что пожелает,  но ее научили  вести себя именно
так, и она двигается по законам  движения  людей, а не тех высших существ, к
которым она принадлежит. И я уже давно знал и эту походку, и эту левую руку,
невольно касающуюся  виска,  когда  не  приходит на  ум  нужное  слово, и  я
вспомнил, как удивленно  и испуганно оглянулась  на меня Илль в первом акте,
едва  завидев  своего  двойника. а  я,  дурак,  как  всегда, не видел дальше
белобрысых локонов и курносого носа.
     Это было чудо,  принадлежащее нам двоим,  и я  схватил руку  Илль  выше
запястья,  и она  снова  обернулась ко мне, и я увидел ее глаза,  смотревшие
как-то сквозь меня --  ей, наверное, казалось,  что рядом сидит  сам великий
Сидо  Перейра,  и поэтому она  не  отняла руки,  и  острые  лепестки селиора
царапали мне лицо; но мне было наплевать, за кого она меня принимает, потому
что  наступило то, ради чего я  пошел  на  предательство, на проклятье этого
дня, которое  неминуемо настигнет меня где-нибудь  на закате,  но сейчас еще
был день, и мы сидели рядом, просто рядом  для всех, кто мог бы увидеть нас,
но на самом  деле мы были так близки, что между нашими глазами не было места
для  взгляда, между  нашими губами  не было  места для вздоха,  между нашими
телами не было места для человеческого тепла...
     И тогда действие замелькало, понеслось с  непостижимой быстротой.  Я не
успевал увидеть, услышать --  не  успевал наглядеться, наслушаться. Но разве
это можно  успеть? Я вдруг понял, что Гамлету уже все равно, быть ему самому
или не  быть, а  только  бы всей силой своего ума, всей любовью своей и всей
своей жестокостью оградить от гибели эту тоненькую девочку, -- и он понимал,
что  не в силах сделать  этого; и  тогда,  не  дожидаясь,  пока это  сделают
другие,  он сам губил  ее, поджигая  ее крылья, и  она  сгорала, таяла,  как
Снегурочка, и мы, замирая и цепенея, видели, как, не подчиняясь уже  никаким
людским законам, трепещут, изгибаются ее руки, отыскивая воображаемые цветы;
и  она скользила по сцене бесшумно и невесомо, словно  уже плыла, словно уже
тонула; вот и  последняя ее песня --  о нем же, все о нем, и уже  совсем без
грусти, совсем спокойно,  потому  что где-то  совсем близко  --  соединение,
потому что:
     В раю да воскреснет он!
     И все христианские души...
     И тихое, всепрощающее: "Да будет с вами бог".
     Но никакого  бога  не было с этими  людьми, а была  только ненависть, и
ложь, и яд,  и  рапиры,  и  справедливая  месть,  которая  ничего  не  могла
искупить.
     И рука Илль была в моей руке.
     Мы уходили, как всегда это бывает после чего-то  подавляющего, медленно
и молча.  Лакоста уже  не было -- наверное, он  видел нас и  тактично исчез,
предоставив нам возвращаться в том же крошечном одноместном кораблике.
     Мы взлетели совсем спокойно. Я по-прежнему  сидел сзади  нее на полу --
другого места  в этой малютке и не  было -- и думал, как же она простится со
мной;  я  ведь понимал, что  нелепо и бессовестно  было  бы  с  моей стороны
пользоваться  тем, что потрясло ее совсем еще ребячье  воображение; что будь
на моем месте Лакост или даже Туан -- для нее не было бы никакой разницы.
     Пусть она выбирает сама, куда  мы полетим, и если захочет -- пусть сама
заговорит. Нам осталось совсем немного -- несколько минут. А потом останется
несколько месяцев. А потом  мы будем вместе, и  это так же верно, как тогда,
когда  я сидел на своем  буе, не имея ни  тысячного шанса на спасение -- и у
меня  даже  не возникало  сомнений в том,  что рано или  поздно я вернусь на
Землю. И теперь будет так же. Ты -- моя Земля, мое счастье, и вся жизнь моя.
И  что  мне  до  того,  что сейчас я  не нужен тебе.  У нас с тобой  еще все
впереди... Если только  там, куда я возвращаюсь,  ничего не произошло за эти
несколько  часов. Но ничего не могло произойти. Что -- несколько часов перед
целым годом? Ничего  не могло  произойти. Ну,  вот  и мои горы. Скажи мне на
прощанье  несколько  вежливых, ничего не  значащих  слов. Они  действительно
ничего не будут значить после тех минут, когда я  держал твою руку и смотрел
на тебя --  на  вторую Илль, прячущуюся под белокурым париком  датчанки. Ну,
придумывай же эти слова -- вот ведь и синяя долина Егерхауэна.
     Наш мобиль тихо скользнул вниз и повис там, где обычно я выходил, когда
возвращался после наших встреч в  Хижине. Илль повернулась ко мне, тихонечко
вздохнула, как тогда, в самый первый раз, и сказала:
     -- Больше  не буду тебя  выкрадывать. А сегодня не могла иначе. Я  ведь
люблю тебя, Рамон.
     Я схватил  ее за  руки  и замер, глядя снизу  на ее  губы.  Сейчас  она
скажет, что это не так. Она перепутала. Пошутила. Сошла с  ума. Но я увидел,
что это -- правда, но только ничего больше не будет и она не переступит того
заколдованного круга, которым сама себя очертила.
     -- Я сказала. А теперь -- иди.
     -- Что-о? -- во мне вспыхнула какая-то веселая, буйная ярость. -- Идти?
Теперь?
     Одной рукой я  обхватил  ее  так, что она  не могла  и шевельнуться,  а
другой нащупал  кнопку вертикального  полета.  Нас  швырнуло  об  стенку,  и
мобиль,  задирая нос кверху, полез в высоту. Четыре тысячи метров... Пять...
Пять  с  половиной...  Мы  задыхались.  Мобиль  шел   почти  вертикально,  и
волей-неволей я ее выпустил. Она  вскинула руки к пульту, и мобиль, описывая
плавную дугу, помчался куда-то на юг  на самой дикой скорости. Теперь мы шли
вниз, и сквозь прозрачное янтарное дно я видел, как мелькают смутные контуры
лесов,  городов и озер. Илль теперь тоже сидела на полу, опираясь плечами на
сиденье  и запрокинув  голову,  и мне казалось, что она уплывает от меня  по
стремительно мчащемуся потоку, и я вижу мельканье причудливого дна, тянущего
ее к себе.
     Ну же, тони, гибни, исчезай!  Мы посмотрим, кто кого. Мы посмотрим, как
это я позволю тебе уплыть от меня.
     -- Сударыня, могу я прилечь к вам на колени?
     -- Нет, мой принц!
     -- Я хотел сказать -- положить голову к вам на колени...
     -- Нет, Рамон.
     -- Да, Илль! И не смотри на меня так. Я ведь все посмею. Все, чего хочу
я...  и чего хочешь  ты. Не  вырывайся. Я буду груб. Я знаю,  что ты сильнее
меня. К чертям всех хрупких и беззащитных. С тобой можно только так. Ты ведь
сама этого хочешь.
     -- Откуда...
     -- Не спрашивай. Знаю.
     -- Нет.
     -- Скажи, что все -- неправда, и я разобью мобиль.
     -- Я люблю  тебя,  Рамон. С  того утра, как увидела тебя на набережной.
Почти год  назад. Я прилетала к отцу и видела тебя. Я только видела тебя. Не
целуй меня. Мне нужно только видеть тебя.
     Ее голова лежала на моих ладонях. И она хотела, чтобы я не целовал ее.
     -- Ты слишком близко. Я не вижу тебя.
     -- Это -- губы. Это -- руки. Это -- сердце. Все.
     -- Нет, -- прошептала она. -- Это не все.
     И тут я понял. Она видела меня -- не одного.
     -- Это --  все! -- крикнул я.  -- Все! Слышишь? Эта скорлупа -- и мы. И
никто больше!
     -- Нет, ты сам знаешь, что нет.
     -- Тогда зачем же все это? Поверни мобиль обратно. Рука ее приподнялась
     --  и упала. И я вдруг понял, что от ее силы и мужества  не осталось  и
следа. И еще я понял, что мои губы были первыми, и огромная нежность  к этим
тихим рукам, зацелованным мною, поднялась и переполнила меня. Я приподнял ее
и прижал к себе.
     -- Илль,  -- шептал  я,  не  отрываясь от  ее губ и чувствуя,  что  эта
нежность будет моим последним разумным, человеческим ощущением. -- Моя Илль.
Моя.
     -- Нет. Нет. Нет.
     -- Все равно -- да  или нет.  Теперь  уже все равно. Ты любишь  меня. Я
люблю тебя.
     -- Но этого ведь так мало...
     Она еще пыталась спрятаться за шаткую ограду слов, но  я закрыл ее губы
своими губами и целовал их, пока хватало дыхания. Но когда его не хватило, я
услышал:
     -- Ты знаешь, отчего умирает Сана Логе?
     Наверное, я ослышался.
     -- Они полетели на  твой буй. Пять летчиков и она -- врач. Они полетели
за тобой. Корабль шел до  тех пор, пока не почувствовал излучения. Тогда они
вернулись, и... Теперь очередь Саны.
     -- Почему это знаешь ты?
     -- Мне сказал Патери Пат.
     Так вот что сказал ей Патери Пат!
     -- Почему этого не знаю я?
     -- Значит, так хочет Сана Логе. И я на ее месте не сказала бы.
     -- Почему?
     --  Не  знаю.  Наверное, у меня было бы ощущение,  что я прошу  у  тебя
благодарности за то, что я сделала.
     Я  положил  руки  на  колени  и  опустил  на них голову.  Мобиль  резко
накренился, помчался еще быстрее. Я не  знаю, сколько мы летели. Наконец, он
скользнул вниз и остановился.
     --  Я не  должна  была  говорить тебе  этого.  Она  сама никогда бы  не
сказала.
     -- Да, она не сказала бы.
     -- Прощай.
     Я посмотрел на нее.
     -- Я люблю тебя, Илль.
     Она кивнула.
     Я  неловко  вылез.  Мобиль  рванулся вверх  так, что  меня отбросило  в
сторону. Я поднялся и пошел к дому.
     Сана сидела в глубоком кресле. Я  вошел и остановился. Если бы  я знал,
что сказать! Я стоял и разглядывал ее. Даже  не ее. Платье. Она надела самое
богатое. Прическу. Она выбрала самую изящную. Она всегда умела  убирать свои
волосы. Тяжелые, с матовым отливом, волосы. Волосы цвета... Педеля.
     -- Сядь, Рамон.
     Хорошо.  Пусть она говорит.  Сегодня я  буду  слушать  ее  не  так, как
всегда.  Как   это  сказала  Илль  --  чувствовать   благодарность.  Я  буду
чувствовать благодарность.  Какое  хорошее слово! Оно  исполнено  уважения и
совсем не  обязывает к любви.  Я наклонил голову. Мне не хотелось, чтобы она
разбиралась в моей мимике. Ведь сама она не требовала от меня благодарности.
И никогда не потребует.
     -- Мне тяжело говорить об этом, Рамон,  но я не хочу, чтобы после того,
как меня не станет, тебе рассказывали об  этом посторонние люди.  Помнишь, в
день нашего  расставания я дала тебе слово не  улетать с Земли. Но я  его не
сдержала. Это случилось тогда, когда гибель вашего корабля  стала очевидной,
но осталась слабая  надежда на то, что кто-нибудь сумел опуститься на нижние
горизонты буя.  Нас  было  шестеро. Я хочу  рассказать тебе