ова
раскалывалась, перед глазами плавали огоньки и линии.
   Ребенок, за которым он убирал, когда это случилось,  был  немногим  лучше
растения. Плюс ко всем своим другим дефектам, ребенок еще и не контролировал
мочеиспускание и дефекацию, и единственный звук,  который  он  издавал,  был
хрип,  он  не  мог  контролировать  мускулы  -  даже  голова  поддерживалась
специальным приспособлением - и  у  него  была  металлическая  пластинка  на
голове, потому что кости, из которых должен был состоять его череп,  никогда
не срослись, даже кожа над мозгом была тонкая, как бумага.
   Его нужно было кормить особой смесью каждые несколько часов, и  Эрик  как
раз  делал  это.  Он  заметил,  что  ребенок  был  спокойнее,   чем   обычно
расслабленно сидел в своем кресле, уставившись в пространство впереди  себя,
неглубоко дышал, глаза его были остекленевшие и на  его  обычно  неподвижном
лице было почти умиротворенное выражение. Но казалось, он не может есть -  а
это было одно из немногих действий, которое ему не только  нравилось,  но  в
котором   он   даже   участвовал.   Эрик   спокойно   держал   ложку   перед
несфокусированными глазами ребенка, поднес ложку к  губам  пациента,  обычно
ребенок высовывал язык или пытался наклониться вперед и взять ложку  в  рот,
но той ночью он сидел не хрипя, не  качая  головой,  не  двигал  или  хлопал
руками, не водил глазами по сторонам, а  смотрел  и  смотрел  с  выражением,
которое можно было ошибочно принять за счастливое.
   Эрик настойчиво  пытался  заставить  его  есть,  сел  ближе,  пытаясь  не
обращать внимание на давящую боль в собственной голове:  мигрень  постепенно
усиливалась. Он ласково говорил с ребенком -  обычно  тот  водил  глазами  и
сдвигал голову в направлении звука, но в ту  ночь  голос  не  имел  никакого
эффекта. Эрик приблизился, продолжая  говорить,  двигал  ложку,  сражался  с
волнами боли внутри собственного черепа.
   Потом он увидел нечто, похожее  на  движение,  едва  заметное  на  бритой
голове слабо улыбавшегося ребенка. Что бы это ни было, оно было небольшим  и
медленным. Эрик моргнул, потряс  головой,  пытаясь  отвязаться  от  дрожащих
огней мигрени, накапливающихся внутри. Он  встал,  все  еще  держа  ложку  с
кашицеобразной пищей. Нагнулся и внимательно  посмотрел  на  череп  ребенка.
Эрик ничего не увидел, но осмотрел край металлической шапочки на  черепе,  и
ему показалось, что он увидел что-то под ней, он легко снял шапочку с головы
ребенка и увидел, что было под ней.

3

   Рабочий котельной услышал крики  Эрика  и  побежал  на  пост,  размахивая
гаечным ключом; он нашел на полу забившегося в угол, воющего  изо  всех  сил
Эрика, который наполовину сидел, наполовину лежал в позе зародыша с  головой
зажатой между коленями. Кресло, в котором сидел ребенок, было перевернуто  и
привязанный к нему ребенок, улыбаясь, лежал на полу в  нескольких  ярдах  от
Эрика.
   Рабочий тряс Эрика, но ответа не получил. Потом он посмотрел на ребенка в
кресле и подошел к нему, вероятно, чтобы перевернуть кресло, он приближался,
пока не оказался в паре футов, потом бросился к двери,  его  вырвало.  Когда
медсестра из отделения этажом выше спустилась  посмотреть  из-за  чего  весь
этот шум, она нашла рабочего в коридоре, подавляющего позывы рвоты.  К  тому
времени Эрик прекратил кричать и затих. Ребенок продолжал улыбаться.
   Сестра перевернула кресло. Подавила ли она собственный приступ рвоты  или
головокружение, видела  ли  она  подобное  или  худшее  раньше  и  расценила
увиденное как что-то, с чем нужно справиться, я  не  знаю,  но  она  позвала
помощь и достала из угла окаменевшего  Эрика.  Она  посадила  его  на  стул,
прикрыла голову ребенка полотенцем и успокоила  рабочего.  Медсестра  вынула
ложку из открытого черепа улыбающегося ребенка. Ложку туда воткнул в  первую
секунду своего сумасшествия Эрик, вероятно, пытаясь выгрести то, что увидел.
   В отделение залетели мухи, наверное, когда не  работала  вентиляция.  Они
заползли под нержавеющую сталь шапочки ребенка и отложили  там  яйца.  Когда
Эрик поднял  пластинку,  он,  бывший  под  грузом  человеческого  страдания,
окруженный огромным, измученным жарой,  темным  городом,  с  раскалывающимся
черепом, он  увидел  медленно  шевелящееся  гнездо  жирных  личинок  мух,  -
опарышей, плавающих в объединенном  пищеварительном  соке,  пожирающих  мозг
ребенка.

4

   Казалось,   Эрик   выздоровел   после    случившегося.    Его    накачали
успокоительным, он полежал пару суток в госпитале, потом  несколько  дней  в
своей комнате в общежитии. Через  неделю  он  опять  начал  учиться  и,  как
обычно, ходил на занятия. Некоторые знали, что-то случилось с  ним,  и  Эрик
был очень тихий, но этим все и ограничилось. Мы с  отцом  ничего  не  знали,
кроме того, что он пропустил из-за мигрени немного занятий.
   Позже мы узнали - Эрик начал пить, пропускать  лекции,  приходить  на  не
правильные семинары, он кричал во сне  и  будил  студентов,  живших  на  его
этаже, принимал наркотики, не приходил на экзамены и  практические  занятия?
Наконец Университет предложил ему взять академический отпуск до конца  года,
потому что он слишком много  пропустил.  Эрик  отреагировал  на  предложение
отвратительно: он собрал все свои книги, сложил их в коридоре около  комнаты
своего куратора и поджег их. Ему повезло,  его  не  наказали,  администрация
Университета  снисходительно  отнеслась  к  дыму  и  небольшим  повреждениям
старинных деревянных панелей, и Эрик вернулся на остров.
   Но не ко мне. Он отказался от любого контакта со мной,  заперся  в  своей
комнате, включал очень громкую музыку и почти никогда не  выходил  в  город,
где ему быстро запретили появляться во всех четырех пабах из-за драк, криков
и ругани, которые он там устаивал. Когда  он  замечал  меня,  он  пристально
смотрел на меня своими огромными глазами или постукивал пальцами по  носу  и
медленно подмигивал. Его глаза запали, под ними появились мешки, а  его  нос
часто дергался. Однажды он поднял меня и поцеловал в губы,  чем  очень  меня
напугал.
   Отец стал почти таким же необщительным, как Эрик. Отец  постоянно  был  в
плохом настроении, много гулял и молчал,  думая  о  своем.  Он  стал  курить
сигареты и сначала он курил их одну за другой. На месяц или около  того  наш
дом превратился в ад, я долго гулял в дюнах  или  сидел  в  моей  комнате  и
смотрел телевизор.
   Потом Эрик начал пугать городских мальчишек,  сначала  он  швырял  в  них
червями,  потом  заталкивал  червей  за  шиворот  возвращающимся  из   школы
мальчишкам. Родители, учитель и Диггс пришли на остров, чтобы  поговорить  с
моим отцом, когда Эрик начал заставлять детей есть червей и опарышей. Потея,
я сидел в своей комнате, а они встретились  в  холле,  родители  кричали  на
моего отца. С Эриком говорил доктор, Диггс и  даже  социальный  работник  из
Инвернесса, но Эрик почти ничего им не ответил,  просто  сидел,  улыбаясь  и
иногда вставляя ремарку о том, как много белка в червях. Однажды  он  пришел
домой избитый, в крови и мы с моим отцом  решили,  что  парни  или  родители
поймали и избили его.
   Собаки исчезали в городе уже пару недель, когда  дети  увидели,  как  мой
брат вылил банку бензина на маленького йоркширского терьера  и  поджег  его.
Родители поверили детям и пошли искать Эрика, которого поймали проделывающим
то же самое со старой собакой, приманенной  сладостями  с  анисом.  Родители
преследовали Эрика в лесу за городом, но потеряли.
   Диггс пришел на остров вечером и сказал, что он пришел  арестовать  Эрика
за нарушение общественного порядка. Он ждал до ночи  вместе  с  моим  отцом,
выпил предложенные ему пару рюмок виски, но Эрик не  вернулся.  Диггс  ушел,
отец остался ждать, но Эрик так и не появился. Он пришел  домой  спустя  три
дня и пять собак, изнуренный, немытый, пахнущий  бензином  и  дымом,  одежда
порвана, лицо худое и грязное. Отец услышал, как Эрик пришел  ранним  утром,
сделал набег на холодильник, проглотил сразу несколько обедов,  протопал  по
лестнице и лег спать.
   Отец прокрался к  телефону,  позвонил  Диггсу,  который  приехал  еще  до
завтрака. Должно быть, Эрик что-то видел или слышал,  потому  что  он  вылез
через окно своей комнаты, спустился по водосточной трубе на землю  и  сбежал
на велосипеде Диггса. Моего брата наконец поймали через две недели и еще две
собаки - он сливал бензин из чьей-то машины. В процессе гражданского  ареста
ему сломали челюсть, и в тот раз он не убежал.
   Через несколько месяцев Эрика признали сумасшедшим. Он пошел тесты, много
раз пытался бежать, нападал на санитаров, социальных работников и  докторов,
угрожал подать в суд и  убить  их.  По  мере  продолжения  тестов,  угроз  и
неповиновения его переводили во все более охраняемые больницы. Мы  с  отцом,
будто он стал значительно тише, когда  его  перевели  в  госпиталь,  который
находился к югу от Глазго, и больше не пытался бежать, но теперь я  понимаю,
вероятно, он пытался - успешно, как оказалось -  приучить  своих  стражей  к
ложному чувству безопасности.
   А теперь он возвращался увидеть нас.

5

   Смотря на землю впереди и внизу, я медленно водил биноклем, с  севера  на
юг, наблюдая за городом и  дорогами,  колей  железной  дороги,  и  полями  и
дюнами, и я спрашивал себя, видел ли я место, где сейчас был Эрик,  добрался
ли  он  сюда.  Я  чувствовал:  он  был  близко.  У  меня  не  было  никакого
рационального объяснения этому чувству, но времени у него  было  достаточно,
голос во время звонка прошлой ночью звучал отчетливей и?я просто чувствовал.
   Может быть, он уже здесь, лежит и ждет ночи или  пробирается  через  лес,
или кусты дрока, или горбами дюн, направляясь к дому, или в поисках собак.
   Оставив город в нескольких милях к югу, я шел  вдоль  цепи  холмов  через
ряды сосен, где было слышно, как  вдалеке  работали  пилы,  а  темные  массы
деревьев были тенистыми и  спокойными.  Я  пересек  линию  железной  дороги,
несколько полей колышущегося ячменя, дороги, овечье пастбище и дюны.
   Я натер пятки, ноги слегка болели,  я  шел  вдоль  линии  твердого  песка
пляжа. С моря дул слабый  ветер,  мне  это  нравилось,  потому  что  исчезли
облака, и солнце, хотя и постепенно садилось, но еще  светило.  Я  дошел  до
реки, которую однажды уже пересек в холмах, перешел ее во второй  раз  около
моря, поднявшись в дюны, где был  канатный  мост.  Передо  мной  разбегались
овцы, некоторые из них были стриженные, некоторые еще лохматые, они прыгали,
их мее-е звучали отрывисто; когда овцы решали, что они уже  в  безопасности,
останавливались и нагибали шеи или становились на колени и продолжали жевать
траву и цветы.
   Я помню, как я презирал овец, они же абсолютно тупые. Я  видел,  как  они
ели, ели и ели, я видел, как собаки управляли целыми стадами, я гонял овец и
смеялся над стилем их бега,  видел,  как  они  попадали  во  всякие  глупые,
запутанные ситуации. Мне казалось, они вполне заслуживали окончания жизни  в
виде баранины, использование их в качестве  машин  для  производства  шерсти
слишком ответственное для них дело. Понадобились годы и долгие  размышления,
пока я смог осознать, что  на  самом  деле  овцы  проявляли  не  собственную
тупость, а нашу силу и эгоизм.
   После того, как я узнал об эволюции и немного об истории  животноводства,
я понял - глупые белые животные, над которыми  я  смеялся,  потому  что  они
ходили следом друг за другом  и  застревали  в  кустах,  были  настолько  же
результатом работы поколений фермеров, насколько и  результатом  размножения
поколений овец; мы сотворили их, мы вылепили их из диких и  умных  животных,
которые были их предками,  чтобы  они  стали  покорными,  глупыми,  вкусными
производителями шерсти. Мы не хотели, чтобы он были сообразительными,  а  до
некоторой степени  интеллект  и  агрессивность  взаимосвязаны.  Естественно,
бараны умнее, но даже они деградированы идиотками, с которыми они  вынуждены
общаться и которых они вынуждены осеменять.
   Тот же принцип применим и к курам, и к коровам, и почти ко всему, к  чему
смогли надолго дотянуться  наши  жадные,  голодные  руки.  Иногда  я  думаю:
подобное могло случиться и с женщинами, но хотя эта теория и привлекательна,
я подозреваю - она не правильна.

6

   Я пришел домой к ужину,  проглотил  яичницу,  мясо,  жареную  картошку  с
бобами и остаток вечера смотрел телевизор, доставая изо рта с помощью спички
кусочки мертвой коровы.

10: Бегущая собака

1

   Меня всегда раздражало, что Эрик вдруг  сошел  с  ума.  Хотя  тут  и  нет
переключателя - нормальный в одну минуту и душевнобольной  в  другую  -  нет
сомнений, именно случай с улыбающимся  младенцем  запустил  нечто  в  Эрике,
неизбежно  закончившееся  его  разрушением.  Часть  его  не  могла   принять
случившееся, не могла совместить увиденное с тем, как ему  думалось,  должны
были  обстоять  дела.  Может  какая-то  глубоко  спрятанная   часть   Эрика,
погребенная под слоями времени и роста как римские развалины под современным
городом, верила в Бога и не выдержала  осознание  того,  что  если  подобное
маловероятное существо есть, оно страдает из-за  происходящего  с  любой  из
тварей, которых предположительно оно сотворило по своему образу и подобию.
   Что бы ни сломалось в Эрике,  это  была  слабость,  дефект,  которого  не
должно было быть  в  настоящем  мужчине.  Женщины,  как  я  знаю  из  сотен,
наверное, тысяч фильмов и  телепередач,  не  могут  перенести  по-настоящему
важных перемен, которые происходят с ними, например, если их изнасилуют  или
их возлюбленный умирает, женщины сходят с ума и  убивают  себя,  или  просто
болеют, пока не умрут. Конечно, я понимаю, не все они так реагируют, но  это
очевидное правило, и не следующие ему женщины в меньшинстве.
   Должны быть и сильные  женщины,  женщины  с  большей  частью  мужского  в
характере, чем у большинства, и я подозреваю - Эрик был личностью со слишком
большой частью женщины в ней. Чувствительность, желание не обидеть,  тонкий,
живой ум были в нем оттого, что он был слишком похож  на  женщину.  До  того
отвратительного случая его женская часть никогда  его  не  тревожила,  но  в
момент чрезвычайных обстоятельств  она  оказалась  достаточно  выраженной  и
сломала Эрика. Это вина моего отца, не говоря уже о  глупой  сучке,  которая
бросила моего брата ради другого мужчины. Отец хотя бы немного виноват из-за
первых нескольких лет жизни Эрика, когда он разрешал своему сыну  одеваться,
как тому хотелось и выбирать между платьями  и  штанами,  Хамсворс  и  Мораг
Стоувы правильно волновались  по  поводу  методов  воспитания  племянника  и
предложили его забрать. Все могло бы быть по-другому, если  бы  не  странные
идеи моего отца, если бы моя мать не презирала Эрика, если бы Стоувы забрали
его раньше, но все случилось как случилось, и я надеюсь: отец винит  себя  в
той же степени, как виню его я. Я хочу, чтобы он постоянно ощущал груз своей
вины, ночей бы не спал из-за нее, а когда все же уснет, видел бы кошмары, от
которых бы просыпался покрытый потом в прохладные ночи. Он это заслужил.

2

   Вечером после моего похода по  холмам  Эрик  не  звонил,  Я  пошел  спать
довольно рано, но я бы услышал  звонок  телефона,  а  я  спал  после  своего
долгого путешествия без  помех.  На  следующее  утро  я  встал  как  обычно,
прогулялся по песку в прохладе утра и вернулся вовремя к хорошему,  большому
завтраку.
   В доме стало очень жарко, душно даже с открытыми  окнами,  я  не  находил
себе места, а  отец  был  спокойней,  чем  обычно.  Я  бродил  по  комнатам,
выглядывая в окна, ложась на подоконники,  осматривая  прищуренными  глазами
землю. Наконец отец задремал в шезлонге, я пошел в мою комнату, переоделся в
майку и тонкий жилет с карманами, заполнил их полезными  вещами,  перебросил
через плечо рюкзак и пошел осмотреть  подступы  к  острову  и,  может  быть,
свалку, если там не будет слишком много мух.
   Я надел темные очки и коричневые ?Поляроиды? сделали цвета ярче. Я  начал
потеть как только вышел из дверей.  Теплый,  почти  не  охлаждающий  ветерок
нерешительно пытался дуть со всех сторон и приносил запах травы и цветов.  Я
размеренно шел тропинке, по мосту, по берегу залива и вдоль  течению  ручья,
перепрыгивая через  небольшие  его  ответвления  и  притоки,  направляясь  к
участку, где можно строить дамбы. Потом я повернул  на  север,  поднялся  на
цепочку смотрящих на море дюн и шел по их  песчаным  верхушкам,  не  обращая
внимание на жару и усилие, которое потребовалось для карабканья по их  южным
склонам, я хотел смотреть на юг.
   Воздух дрожал на жаре, все стало неопределенным и колеблющимся.  Когда  я
дотронулся до песка, он оказался раскаленным, насекомые всех форм и размеров
жужжали и толклись вокруг меня. Я отмахивался от них.
   Вытирая пот, время от времени я смотрел в бинокль, поднимал его к лицу  и
смотрел на округу сквозь колеблющийся от тепла воздух. Кожа головы  чесалась
от пота, промежность тоже чесалась.  Я  чаще,  чем  обычно,  проверял  вещи,
которые принес с собой, рассеянно взвешивая на  руке  мешочек  с  железками,
трогая нож Боуи и катапульту на брючном ремне, проверяя,  не  потерял  ли  я
зажигалку, бумажник, зеркальце, ручку и бумагу. Я выпил воды из фляжки, хотя
вода была уже теплая и затхлая.
   Когда я посмотрел на песок и лениво плещущее море,  я  увидел  интересные
штуки, выброшенные прибоем, но я  остался  в  дюнах;  когда  было  нужно,  я
поднимался на высокие дюны, двигаясь на север  через  ручьи  и  болотца,  за
Воронку и место, которое я никак не назвал, откуда улетела Эсмерельда.
   Я думал об обоих только после того как прошел мимо.
   Примерно через час я повернул от моря, потом на юг, шел  вдоль  последних
дюн, смотрел на неровные пастбища, где овцы медленно, как опарыши, двигались
и ели. Один раз  я  остановился  и  наблюдал  за  огромной  птицей,  которая
кружилась высоко в чисто голубом небе, поднимаясь по спирали  на  восходящих
воздушных потоках, она поворачивала туда и обратно. Ниже ее летали несколько
чаек, их крылья были расправлены, белые  шеи  указывали  в  разные  стороны,
чайки что-то  искали.  Высоко  на  склоне  дюны  я  нашел  мертвую  лягушку,
высохшую, на спине ее запеклась  кровь,  лягушка  была  вся  в  песке,  и  я
удивился, как она туда попала. Вероятно, ее уронила птица.
   Наконец я одел зеленую кепку, защитив глаза от блеска солнца. Я прошел по
дорожке,  которая  была  на  одном  уровне  с  островом  и  домом.  Я   шел,
останавливаясь посмотреть в бинокль. Легковушки и грузовики блестели  сквозь
деревья, дорога была примерно в миле  от  меня.  Пролетел  вертолет,  скорее
всего он направлялся к буровым или нефтепроводу.
   Сквозь ряды молодых деревьев я дошел до свалки вскоре  после  полудня.  Я
сел в тени дерева и внимательно проинспектировал свалку, используя  бинокль.
Зарегистрировал несколько чаек, но людей не было. Небольшой дымок поднимался
от костра в центре свалки, вокруг него был разбросан мусор из города  и  его
окрестностей: картон и черные пластиковые мешки, блестящая, местами побитая,
белая поверхность старых стиральных машин,  газовых  плит  и  холодильников.
Бумажки поднимались и с минуту кружились в начинающихся смерчиках, но падали
обратно. Я прошел по свалке, смакуя ее гнилой, сладковатый запах.  Я  ударил
по нескольким обломкам, перевернул пару интересных кусков  ботинком,  но  не
смог рассмотреть ничего стоящего. Одна из причин, по которой в прошлые  годы
мне начала нравиться свалка, была та, что она никогда не  остается  прежней,
она движется как нечто огромное и живое, расползаясь  как  громадная  амеба,
поглощая землю и мусор. Но сегодня она выглядела усталой  и  скучной.  Из-за
этого я  был  нетерпелив,  почти  сердит.  Я  бросил  пару  флаконов  из-под
аэрозолей в слабый костер, горящий в центре свалки, но даже  это  мало  меня
развлекло, они тихо хлопнули в бледных языках пламе