ую  тяжелую  и  утомительную
работу.
   Ничто не было ему в тягость: ни длительное сидение в лодке, ни  обработка
пойманной трески. (Сперва у рыбы отделяют язык, считающийся лакомым  блюдом,
потом голову и кости и только тогда ее бросают в чан, где  она  подвергается
первой просолке.) Каковы бы ни были его обязанности,  Эрик  выполнял  их  не
только добросовестно, но даже с  упоением.  Он  удивлял  невозмутимого  Отто
своим заботливым отношением "о всем мелочам их рыбацкого промысла.
   - До чего же ты истосковался в городе! - говорил ему простодушный  малый.
- Стоит тебе лишь выйти из фьорда в открытое море, как ты чувствуешь себя  в
родной стихни!
   Но, как только разговор заходил на эту тему, Эрик умолкал. А иногда, ни с
того, ни с сего, он вдруг начинал доказывать Отто, или, вернее, самому себе,
что нет ничего лучше жизни рыбака.
   - И я так думаю, - говорил Отто с  безмятежной  улыбкой,  а  бедный  Эрик
отворачивался, подавляя глубокий вздох.
   По правде говоря, он жестоко страдал, отказавшись от занятий  ради  одной
только физической работы. Когда  его  обуревали  такие  мысли,  он  всячески
старался их отогнать,  скрывая  от  окружающих  свою  душевную  борьбу.  Но,
вопреки всему, его не покидало чувство горечи и сожаления. Никому  на  свете
он не высказал бы своей печали. Он затаил ее  в  глубине  души  и  от  этого
только сильнее мучился. Внезапно разразившаяся в начале весны катастрофа еще
больше обострила его переживания.
   В  тот  день  предстояло  выполнить  большую  работу:  уложить  в   сарай
накопившийся запас соленой трески. Маастер Герсебом, поручив  заняться  этим
делом Эрику и Отто, сам отправился на рыбную ловлю.  День  был  пасмурный  и
душный, необычный для норвежской весны. Усердно работая, мальчики  не  могли
не заметить, как изнурителен был в то утро  самый  обычный  труд.  Все  вещи
стали почему-то необыкновенно тяжелыми и даже воздух казался весомым.
   - Как странно, - сказал Эрик, - у меня гудит в ушах, будто я поднялся  на
воздушном шаре на четыре или пять километров.
   Вскоре у него пошла из носа кровь. Такие же ощущения  испытывал  и  Отто,
хотя он и не в состоянии был выразить их так точно.
   - Наверное, барометр сейчас сильно упал, - продолжал Эрик. - Будь у  меня
время, я бы сбегал к господину Маляриусу проверить это.
   - Времени у тебя хватит, - ответил Отто. -  Посмотри-ка,  ведь  мы  почти
закончили работу. Если же ты задержишься, то с остальным я справлюсь сам.
   - Ну что ж, тогда я пойду. Сам не знаю почему,  но  меня  очень  тревожит
такое давление воздуха. Как бы я хотел, чтобы отец был сейчас дома!
   По дороге он встретил Маляриуса.
   - А это ты, Эрик! - сказал учитель. - Рад видеть тебя и знать, что ты  не
в море. Я, собственно, и пошел  только  затем,  чтобы  узнать,  где  ты.  За
последние полчаса барометр стремительно упал. Я ни разу  в  жизни  не  видел
ничего подобного. Он показывает сейчас семьсот восемнадцать миллиметров. Без
сомнения, погода скоро переменится...
   Маляриус  не  успел  закончить  фразу,  как  послышался  отдаленный  гул,
сопровождаемый зловещим завыванием. Небо, которое еще  совсем  недавно  было
затянуто только на западе фиолетовой тучей, почти  тотчас  же,  с  небывалой
быстротой, полностью потемнело. И затем, после мимолетного затишья,  листья,
солома, песок, камешки - все было поднято в воздух порывом шквального ветра.
Приближался ураган.
   Он был чудовищной силы. Трубы домов, оконные ставни и в некоторых  местах
даже крыши были унесены, как былинки.  Рушились  дома,  валились  сараи.  Во
фьорде, даже во время самой сильной морской  бури,  спокойном,  как  вода  в
колодце, вздымались огромные волны и с оглушительным грохотом разбивались  о
берег.
   Ураган неистовствовал на  протяжении  целого  часа.  Остановленный  затем
вершинами норвежских гор,  он  устремился  к  югу,  в  сторону  европейского
материка, сметая все на своем  пути.  В  метеорологических  сводках  он  был
отмечен как наиболее разрушительный и редкий по своей силе  циклон34,  когда
либо пересекавший Атлантику.
   В наши  дни35  о  таких  катастрофических  перемещениях  воздушных  слоев
оповещают и предупреждают  по  телеграфу.  Большинство  европейских  портов,
своевременно уведомленных депешей, обычно успевают  сообщить  о  предстоящей
буре  судам,  готовящимся  к  отплытию  или  слабо  закрепленным  на  якоре.
Гибельные последствия ураганов в какой-то мере удается ослабить. Но вдали от
больших портов, в рыбацких поселках и в открытом море бедствия  неисчислимы.
Французское Морское ведомство Веритас и английское - Ллойда зарегистрировали
не менее семисот тридцати кораблекрушений, вызванных ураганом.
   Первая мысль семьи Герсебома, как и тысячи других рыбацких  семей,  была,
естественно, обращена в этот зловещий день к  тем,  кто  находился  в  море.
Маастер Герсебом чаще всего отправлялся к западному берегу довольно большого
острова, расположенного приблизительно в  дьух  милях  от  входа  во  фьорд.
Именно в том  месте  он  когда-то  нашел  Эрика.  Судя  по  тому,  что  буря
разразилась не сразу, можно было надеяться, что он успел найти укрытие, даже
если лодку и выбросило на песчаную отмель.  Но  Эрик  и  Отто  так  за  него
беспокоились, что не могли дождаться вечера, чтобы убедиться в  правильности
этого предположения.
   Как только волнение во фьорде, вызванное циклоном, улеглось, Эрик и Отто,
выпросив у  соседа  лодку,  решили  отправиться  на  поиски  отца.  Маляриус
уговорил мальчиков взять его  с  собой.  Наконец  они  отчалили  провожаемые
тревожными взглядами Катрины и Ванды.
   Ветер, утихший во фьорде, продолжал еще дуть с запада. Достигнуть  узкого
прохода в открытое, море можно было только  на  веслах,  что  заняло  больше
часа.
   У самой горловины они столкнулись с неожиданным препятствием.  В  океане,
по-прежнему свирепствовала буря. Волны, разбиваясь об островок, прикрывающий
проход во фьорд, образовывали два потока. Обогнув  преграду,  они  сливались
вместе и с сокрушительной силой устремлялись в  проход,  словно  в  огромную
воронку. При таких условиях нечего было и думать попасть  в  открытое  море.
Даже пароходу это удалось бы не без  труда,  а  тем  более  утлой  лодчонке,
идущей на веслах против ветра. Ничего не оставалось, как вернуться в Нороэ и
ждать.
   Настал час, когда маастер Герсебом возвращался обычно  домой.  Но  он  не
вернулся, так же как и другие рыбаки, отправившиеся в  тот  день  на  ловлю.
Скорее можно было  предположить,  что  какое-то  непредвиденное  препятствие
помешало им всем войти во фьорд, чем думать о  несчастье,  постигшем  одного
Герсебома. Этот вечер был одинаково тягостным в каждом доме, где не  хватало
близкого человека. И по мере того, как истекала ночь, а отсутствующие все не
возвращались, возрастала тревога, охватившая поселок. У Герсебомов никто  не
ложился. Молчаливые и удрученные, все сидели понурив голову у очага, коротая
томительные часы ожидания.
   В марте в этих широтах светает поздно. И все же день  наступил,  ясный  и
солнечный. Ветер переменил направление, и теперь можно было надеяться  выйти
в открытое море. Целая флотилия лодок, собранных со всего Нороэ,  готовилась
уже отправиться на поиски, когда у входа во  фьорд  были  замечены  рыбацкие
баркасы, вскоре причалившие к берегу. Домой вернулись все рыбаки, вышедшие в
море до начала циклона, за исключением одного только маастера Герсебома.
   Никто не мог о нем ничего сообщить. И то, что он не  вернулся  вместе  со
всеми, внушало еще большую тревогу, так как всем рыбакам пришлось  перенести
немало испытаний. Иных буря отбросила к берегу, и лодки их затонули;  другие
успели  укрыться  в  бухте,  защищенной  от  урагана,  и   только   немногим
посчастливилось в самую опасную минуту оказаться на суше.
   Было решено, что  вся  эта  флотилия  немедленно  отправится  на  розыски
маастера Герсебома. Маляриус  не  изменил  своего  намерения  участвовать  в
спасательной экспедиции вместе с  Эриком  и  Отто.  Большая  желтая  собака,
прыгавшая с громким лаем возле лодок, тоже получила разрешение отправиться с
ними. Это был гренландский пес  Клаас,  которого  маастер  Герсебом  однажды
привез из своей поездки на мыс Фарвель.
   Попав в открытое море, лодки разошлись в разные стороны: одни  -  налево,
другие  -  направо,  чтобы  обследовать  берега  многочисленных   островков,
разбросанных у фьорда Нороэ, как и вдоль всего норвежского побережья.
   Когда в полдень, согласно уговору, лодки снова встретились в южной  точке
горловины,  выяснилось,  что  никаких  следов  маастера  Герсебома  не  было
обнаружено. Так как, по общему признанию, поиски велись очень тщательно, все
пришли к печальному выводу, что не остается ничего  другого,  как  вернуться
домой.
   Но Эрик не захотел признать себя побежденным и так быстро  отказаться  от
всякой надежды. Он заявил, что после того как осмотрены  южные  острова,  он
хочет теперь обследовать северные. Так как Маляриус и  Отто  поддержали  его
просьбу,  рыбаки   разрешили   воспользоваться   самым   легким   и   хорошо
приспособленным для маневрирования челном,  на  котором  предстояло  сделать
последнюю  попытку  найти  Герсебома.  Пожелав  всем  троим  удачи,   рыбаки
направились в Нороэ.
   Упорство Эрика было вознаграждено. Около двух часов пополудни, когда челн
проходил мимо  островка,  находившегося  недалеко  от  берега,  Клаас  вдруг
неистово залаял. Прежде чем его успели  задержать,  он  бросился  в  воду  и
поплыл прямо к рифам. Эрик и Отто налегли на весла, погнав лодку  в  том  же
направлении. Вскоре они заметили, как собака, добравшись до  острова,  стала
прыгать с протяжным воем вокруг какого-то темного предмета, показавшегося им
человеческим телом, распростертым на серой скале.
   Они быстро причалили к берегу.
   Действительно там лежал человек,  и  это  был  Герсебом!  Герсебом,  весь
окровавленный, бледный,  неподвижный,  холодный,  бездыханный,  быть  может,
мертвый! Клаас, повизгивая, лизал ему руки.
   Первым движением Эрика было опуститься на колени перед застывшим телом  и
приложить ухо к груди.
   - Он жив! Я слышу, как бьется сердце! - воскликнул мальчик.
   Маляриус взял руку Герсебома и, попытавшись нащупать пульс,  с  сомнением
покачал  головой.  Тем  не  менее  он   решил   употребить   все   средства,
предусмотренные в подобных случаях. Сняв  с  себя  широкий  шерстяной  пояс,
Маляриус разорвал его на три части, отдал по  куску  Эрику  и  Отто,  и  они
принялись втроем энергично растирать грудь, ноги и руки рыбака.
   Вскоре стало ясно, что это простое средство, оказав свое действие, начало
восстанавливать кровообращение.

   Сердце  забилось  сильнее,  грудь  стала  вздыматься,  появилось   слабое
дыхание. В конце концов маастер Герсебом очнулся и жалобно застонал.

   Маляриус и оба мальчика, бережно подняв его с земли, поспешили  перенести
в лодку. Когда они опускали его на подстилку из  парусов,  Герсебом  раскрыл
глаза.
   - Пить! - произнес он чуть слышно.
   Эрик приложил к его губам флягу с водкой. Герсебом сделал  глоток,  и  по
его любящему признательному взгляду можно было судить, что он только  сейчас
начал отдавать себе отчет в случившейся с ним беде. Но усталость взяла верх,
и рыбак погрузился в тяжелый сон, похожий скорее на  летаргию*.  Летаргия  -
длительный  болезненный  сон  с  чрезвычайно  пониженной  жизнедеятельностью
организма.
   Справедливо полагая,  что  лучше  всего  поскорее  вернуться  домой,  его
спасители дружно взялись за весла и поплыли к фьорду.  Они  быстро  достигли
входа в залив и благодаря попутному ветру скоро прибыли в Нороэ.
   Маастера Герсебома перенесли  на  кровать,  покрыли  его  компрессами  из
горной арники36, напоили крепким бульоном, и только  тогда  он  окончательно
пришел в себя. Серьезных повреждений у него не оказалось,  если  не  считать
перелома верхней части руки и  синяков  и  ссадин  на  всем  теле.  Маляриус
потребовал, чтобы больного оставили в покое и не утомляли разговорами. Рыбак
спокойно заснул.
   Только на следующий день ему разрешили говорить и  попросили  сообщить  в
нескольких словах, что с ним произошло.
   Герсебом был захвачен циклоном в ту самую минуту, когда  поднимал  парус,
чтобы возвратиться в Нороэ. Он был отброшен к рифам острова, где  его  лодку
разнесло в щепки, которые тотчас же унесло бурей. Сам он,  пытаясь  избежать
страшного удара, едва успел выброситься  в  море  буквально  за  секунду  до
катастрофы. Только чудом рыбак  не  разбился  о  скалы.  С  огромным  трудом
добрался он до  берега  и  укрылся  от  волн.  Изнемогая  от  усталости,  со
сломанной рукс'1, весь в синяках и ссадинах, маастер Герсебом упал на  землю
и теперь даже не мог вспомнить, как прошли зги двадцать мучительные часов  и
когда именно жестокий озно6 сменился беспамятством.
   Сейчас,  когда  его  жизнь  была  уже  вне  опасности,  он  сокрушался  о
потерянной лодке и сетовал на свою неподвижную руку в лубке.  Что  же  будет
дальше, если даже допустить, что после  восьми-десятинедельного  бездействия
он опять сможет владеть  рукой?  Ведь  лодка  была  единственным  достоянием
семьи, и оно исчезло от одного дуновения ветра! Наняться  к  кому-нибудь  на
работу в его годы было уже нелегко. Да и где найти работу?!  Ведь  рыбаки  в
Нороэ обходятся без помощников, а  фабрика  рыбьего  жира  и  без  того  уже
уменьшила число рабочих.
   Таким грустным размышлениям предавался выздоравливавший Герсебом, садя  с
рукой на перевязи, в своем большом кресле.
   В  ожидании  полного  выздоровления  кормильца  семья  доедала  последние
остатки. Питались соленой треской, небольшой запас которой  еще  хранился  в
сарае. Но будущее представало в мрачном свете -  было  неизвестно,  как  все
сложится в дальнейшем.
   Сомнения и тревоги вскоре придали мыслям Эрика иное  направление.  Первые
два или три дня сильнее всего было  охватившее  его  чувство  радости.  Ведь
маастера  Герсебома  удалось  спасти  благодаря  его,  Эрика,   безграничной
преданности. И он не мог не гордиться, когда матушка Катрина или Ванда то  и
дело обращали на него свои благодарные взгляды, как бы говорившие ему:
   "Дорогой Эрик, когда-то отец спас тебя  в  море,  а  сейчас  ты,  в  свою
очередь, вырвал его из лап смерти!.."
   Конечно, это была самая высокая награда, о какой он только  мог  мечтать,
самоотверженно обрекая себя на суровую жизнь рыбака. И в самом  деле,  иметь
право сказать себе, что ты в  какой-то  мере  отблагодарил  приютившую  тебя
семью за все ее благодеяния, - что могло больше утешить его и укрепить в нем
силу духа?
   Но сейчас эта семья, великодушно делившая с ним свои  скромный  достаток,
находилась под угрозой нищеты. Вправе ли он был еще  больше  обременять  ее?
Разве не должен был он сделать все возможное, чтобы оказать ей помощь?
   Эрик прекрасно понимал, что это его обязанность. Затруднялся он только  в
выборе средств для ее выполнения. Не поехать ли  ему  в  Берген  и  наняться
юнгой на какое-нибудь судно, или помочь семье каким-либо иным способом?
   Однажды он поделился своими сомнениями с Маляриусом. Внимательно выслушав
его доводы, тот согласился с ними, но решительно отверг план Эрика пуститься
в плавание в качестве юнги.
   - Я мог понять, хотя и сожалел об этом,  -  сказал  он,  -  твое  решение
остаться здесь, чтобы разделить участь приемных родителей. Но я  бы  никогда
не одобрил твоего  намерения  покинуть  своих  близких  ради  профессии,  не
открывающей  перед  тобой  никаких  перспектив,  в  то  время   как   доктор
Швариенкрона предоставляет тебе возможность получить широкое  образование  и
занять подобающее место в обществе!
   Но Маляриус утаил от мальчика, что он уже отправил  доктору  Швариенкрона
письмо, решив поставить его в известность, какие  тяжелые  последствия  имел
для семьи Эрика циклон, пронесшийся 3 марта. Поэтому  учитель  нисколько  не
удивился,  когда  уже  на  четвертый  день  получил  ответ  от  доктора,   с
содержанием которого он немедленно ознакомил маастера Герсебома.
   Вот что гласило это письмо.

   "Стокгольм, 17 марта.
   Мой дорогой Маляриус!
   Выражаю тебе сердечную благодарность  за  то,  что  ты  известил  меня  о
суровых испытаниях, выпавших  на  долю  достойного  Герсебома  в  результате
урагана, разразившегося 3-го с. м. Я счастлив и горд  узнать,  что  Эрик  во
время этого бедствия проявил себя, как  это  ему  свойственно,  мужественным
юношей и преданным сыном. Ты найдешь в этом письме ассигнацию  в  500  крон,
которую я прошу тебя вручить от моего имени Эрику. Скажи ему, что если  этой
суммы не хватит для приобретения в Бергене самой лучшей рыбацкой  лодки,  то
пусть он немедленно об этом сообщит. Мне бы хотелось, чтобы  он  назвал  эту
лодку "Цинтией" и подарил ее мааятеру Герсебому в  знак  сыновней  любви.  А
затем, когда это будет исполнено, Эрику следует, если он захочет послушаться
меня,  вернуться  в  Стокгольм  и  возобновить  занятия.  Место   для   него
по-прежнему свободно в моем доме. И если требуется еще  какой-нибудь  довод,
чтобы убедить его приехать, то я добавлю, что располагаю  теперь  некоторыми
сведениями, дающими надежду проникнуть в тайну его  происхождения.  Остаюсь,
дорогой Маляриус, твоим преданным и искренним другом.
   Р. В. Швариенкрона,
   д-р медицины".

   Легко догадаться, с какой радостью было встречено это  письмо.  Передавая
свой подарок Эрику, доктор тем самым показал, что он  хорошо  знал  характер
старого рыбака.  Вряд  ли  маастер  Герсебом  согласился  бы  принять  лодку
непосредственно от доктора. Но как он мог отказать в этом  своему  приемному
сыну и отвергнуть лодку с названием "Цинтия", напоминающим о появлении Эрика
в его семье?..
   Оборотной стороной  медали,  мыслью,  омрачавшей  всех,  был  предстоящий
отъезд Эрика. Никто на эту тему не заговаривал, хотя все только  об  этом  и
думали.
   Опечаленный Эрик был во власти противоречивых чувств:  ему,  естественно,
хотелось выполнить волю доктора и тем самым осуществить свою заветную мечту,
и в то же время он не хотел огорчать своих приемных родителей.
   На помощь ему пришла Ванда, нарушившая тягостное молчание.
   - Эрик, - сказала она ласково и серьезно, - ты не можешь ответить отказом
на письмо доктора,  не  можешь  потому,  что  это  было  бы  одновременно  и
проявлением неблагодарности, и насилием над самим собой!  Твое  место  среди
ученых, а не среди рыбаков! Я давно уже думаю  об  этом.  Но  раз  никто  не
решается тебе об этом сказать, то скажу я!
   - Ванда права! - воскликнул, улыбаясь, Маляриус.
   - Да, Ванда права! - повторила сквозь слезы матушка Катрина.
   И вот так вторично был решен отъезд Эрика.
   Глава восьмая. ПАТРИК О'ДОНОГАП.
   Новые сведения, добытые доктором Швариенкрона, хотя сами по себе большого
значения не имели, но зато могли навести  на  след.  Он  узнал  имя  бывшего
директора Компании канадских судовладельцев, Джошуа Черчилля.  К  сожалению,
неизвестно было, что сталось с этим  человеком  после  ликвидации  Компании.
Естественно, дальнейшие поиски решено было вести в этом направлении. Если бы
нашелся Джошуа  Черчилль,  быть  может,  удалось  бы  узнать  от  него,  где
находятся регистрационные книги пассажиров, а  значит  и  список  пассажиров
"Цинтии". Там, наверное, упоминался и ребенок вместе с членами его семьи или
лицами, которым он был доверен. Отныне сферу розысков следовало  ограничить.
Таков, по крайней мере, был совет юриста, который во  время  ликвидации  дел
Компании держал в своих собственных руках регистрационную книгу  пассажиров.
Но уже свыше десяти лет он ничего не слышал о Джошуа Черчилле.
   Сначала  доктор  поддался  преждевременной  радости,  когда  узнал,   что
американские  газеты  имеют  обыкновение  публиковать   списки   пассажиров,
отбывающих в Европу. Стоит только перелистать комплекты старых газет,  думал
он, чтобы обнаружить список  пассажиров