ликации не получили отклика.
   И вот теперь, когда я опросил всех владельцев пароходов, носящих название
"Цинтия", когда я исчерпал все возможные средства расследования, я имею, как
мне кажется, право заявить, что  потеряна  всякая  надежда  разыскать  семью
Эрика.
   Теперь, дорогой Герсебом, перед  нами  (и,  прежде  всего,  перед  Вами!)
встает вопрос: как сообщить об этом мальчику и как быть с ним дальше.
   Будь я на Вашем месте, говорю это со всей откровенностью,  я  доверил  бы
ему отныне самому решать свою судьбу и дал бы ему возможность самостоятельно
избрать свой дальнейший путь. Ведь мы условились с Вами, что  именно  так  и
поступим, если мои  поиски  окажутся  безуспешными.  Пришло  время  сдержать
обещание. Мне хотелось бы, чтобы Вы сами все рассказали Эрику. Возвращаясь в
Нороэ, он еще не знает, что он Вам не родной сын, а также вернется ли  он  в
Стокгольм, или останется у Вас. Итак, слово за Вами.
   Но только помните, что если Вы не решитесь сообщить ему правду, то,  рано
или поздно, наступит день, когда мальчик узнает  ее  сам,  и  тогда  он  еще
больше будет огорчен.  И  не  забудьте  также,  что  Эрик  обладает  слишком
незаурядными способностями, чтобы обречь его на жизнь вне науки и  культуры.
Он не заслуживал этого и два года тому назад. А теперь, когда он  добился  в
Стокгольме таких блестящих успехов, это было бы просто несправедливо!
   Итак, я возобновляю мои предложения.  Я  дам  ему  возможность  закончить
образование и получить в Упсальском университете степень  доктора  медицины.
Он по-прежнему  будет  воспитываться  как  мой  сын  и  получит  вс„,  чтобы
достигнуть общественного положения и  добиться  материального  благополучия.
Обращаясь к Вам и милейшей приемной  матери  Эрика,  я  не  сомневаюсь,  что
вверяю его судьбу в хорошие руки. Никакие личные соображения - я  убежден  в
этом - не помешают Вам последовать моему совету. Прошу Вас также посчитаться
и с мнением Маляриуса.
   В ожидании ответа, господин  Герсебом,  крепко  жму  Вашу  руку  и  прошу
передать мои наилучшие пожелания Вашей уважаемой супруге и детям.
   Р. В. Швариенкрона,
   д-р медицины".,

   Когда Герсебом кончил чтение, матушка Катрипа, которая  слушала  его,  не
сдерживая слез, спросила мужа, как он теперь думает поступить.
   - Ясно как - все рассказать мальчику, - ответил он.
   - И я так считаю. С этим надо покончить, иначе у нас все равно  не  будет
покоя, - проговорила женщина сквозь слезы.
   Снова наступило молчание.
   Уже  пробило  полночь,  когда  трое  детей   возвратились   с   прогулки.
Раскрасневшись от быстрой ходьбы на морозе, с блестящими от радости глазами,
они  снова  заняли  свое  обычное  место  у  огня,  решив  весело  закончить
сочельник. Все трое с аппетитом уплетали остатки пирога, сидя перед огромным
очагом, в котором, словно в огненной пещере, догорали последние поленья.
   Глава шестая. РЕШЕНИЕ ЭРИКА.
   На следующий день рыбак позвал Эрика и  в  присутствии  матушки  Катрины,
Ванды и Отто сказал ему:
   - Эрик, письмо доктора  Швариенкрона  действительно  касается  тебя.  Оно
подтверждает, что учителя довольны твоими успехами и доктор готов  оказывать
тебе помощь до тех пор, пока ты не окончишь образования, если,  конечно,  ты
захочешь его продолжать. Но это письмо требует, чтобы ты  сам  решил,  когда
узнаешь некоторые  обстоятельства,  как  тебе  поступить  дальше:  полностью
изменить свою судьбу или  остаться  с  нами  в  Нороэ.  Конечно,  можешь  не
сомневаться, что все мы предпочли бы последнее. И вот,  прежде  чем  принять
определенное решение, ты должен узнать одну тайну,  которую  я  и  моя  жена
предпочли бы держать про себя!
   В эту минуту матушка Катрина разразилась рыданиями  и  крепко  прижала  к
себе Эрика, как бы протестуя против того,  что  мальчику  предстояло  сейчас
узнать.
   - Эта тайна, - продолжал Герсебом прерывающимся от  волнения  голосом,  -
заключается в том, что ты, Эрик, - наш приемный сын. Я Подпел тебя  в  море,
мой мальчик, и принял в свою семью, когда тебе едва  было  восемь  -  девять
месяцев. Бог свидетель, что я бы никогда не сказал тебе об этом и что ни  я,
ни твоя мать никогда не делали ни малейшего различия между тобой и Отто  или
Вандой. Но доктор Швариенкрона настаивает, чтобы я  тебе  все  это  сообщил.
Узнай же, что он пишет!
   Эрик сильно побледнел. Отто и Ванда,  потрясенные  неожиданной  новостью,
вскрикнули от изумления и стали порывисто обнимать Эрика. А он, взяв  письмо
доктора, прочел его от начала до конца, не скрывая своего волнения.
   Вслед за тем маастер Герсебом поведал ему ту самую  историю,  которую  он
однажды уже рассказывал доктору Швариенкрона. Он сообщил Эрику,  что  доктор
решил любой ценой отыскать его семью и что он,  Герсебом,  был,  в  конечном
счете, не так уж и не прав, даже не попытавшись разгадать  эту  неразрешимую
загадку. При этих словах Катрина отперла деревянный сундук и извлекла оттуда
одну за другой все вещицы ребенка, вплоть до колечка, висевшего  у  него  на
шее. Естественно, драматизм этого рассказа так увлек троих  детей,  что  они
даже забыли  на  некоторое  время  о  своем  огорчении.  Они  с  восхищением
разглядывали кружева и бархат, старались прочесть изречение, выгравированное
на золотом ободке колечка... Им казалось, что  на  их  глазах  разыгрывается
феерия из волшебной сказки. Раз уж эти вещицы не смогли помочь доктору найти
семью Эрика, - значит, здесь действительно была какая-то тайна!
   Эрик рассматривал их  как  зачарованный.  Он  думал  о  своей  незнакомой
матери, о том, как она наряжала его в эти платьица и забавляла  погремушкой,
чтобы заставить его улыбаться.  Ему  казалось,  что,  дотрагиваясь  до  этих
вещиц, он чувствует близость  матери,  несмотря  на  время  и  пространство,
разделяющее их. Но где она? Жива или  погибла,  оплакивает  ли  до  сих  пор
своего сына или навсегда для него потеряна?
   Опустив голову, он долго пребывал в  глубокой  задумчивости,  пока  голос
матушки Катрины не заставил его вернуться к действительности:
   - Эрик, ты был и останешься нашим сыном! - воскликнула она, встревоженная
долгим молчанием мальчика.
   Он  поднял  голову,  и  глаза  его  встретили  добрые,  преданные   лица,
материнский взгляд любящей  женщины,  честные  глаза  Герсебома,  еще  более
дружескую, чем обычно, улыбку Отто, серьезное и опечаленное личико Ванды.  И
в  ту  минуту  сердце  Эрика,  охваченное  скорбью,   наполнилось   глубокой
нежностью. Он отчетливо представил себе все то, о чем  рассказал  ему  отец:
люльку, качающуюся на волнах и подобранную смелым рыбаком... Как  он  пришел
домой со своей находкой, и как эти простые бедные люди не колеблясь  приняли
чужого ребенка в семью, усыновили его и лелеяли, как родного сына, не говоря
ему ничего в течение четырнадцати лет, а сейчас ждали его  решения  с  такой
тревогой, словно от этого зависела их жизнь и смерть.
   Все это так взволновало мальчика, что он внезапно разрыдался. Он проникся
чувством безграничной любви и  признательности.  Ему  хотелось  хоть  чем-то
отплатить  этим  хорошим  людям,  ответить  им  такой   же   самоотверженной
привязанностью и даже, пожертвовав своим будущим, остаться навсегда в Нороэ,
чтобы разделить с ними их скромную участь.
   - Мама! - воскликнул он, нежно обнимая Катрину. - Неужели вы думаете, что
я могу колебаться теперь, когда мне вс„ известно! Мы поблагодарим доктора за
его доброту и напишем ему, что я остаюсь у вас.  Я  буду  рыбаком,  как  вы,
отец, и как ты, Отто. Раз вы взяли меня в свою  семью,  я  не  хочу  от  вас
никуда уходить. Ведь вы работали, чтобы прокормить меня, и я  хочу  помогать
вам на старости лет так же, как вы помогли мне в детстве.
   - Слава богу! - радостно произнесла Катрина, целуя Эрика.
   - А я и не сомневался, что мальчик предпочтет море всем  этим  книгам,  -
спокойно заметил Герсебом, даже не отдавая себе отчета, с какой жертвой было
связано решение Эрика. - Ну, хватит, дело решено! Не будем  больше  говорить
об этом и подумаем, как бы получше отпраздновать рождество.
   Когда Эрик остался в одиночестве, ему не удалось, правда, подавить вздоха
сожаления при мысли о  науках  и  успехах,  от  которых  нужно  было  теперь
отказаться, но само решение пожертвовать всем ради дорогих людей давало  ему
радостное сознание исполненного долга.
   "Раз этого хотят мои приемные родители, все остальное неважно, -  говорил
он себе. - Я должен примириться, буду  работать  для  них  и  пойду  по  той
дороге, которую они предназначили мне.  Если  я  иногда  и  мечтал  о  более
высоком положении, то разве не для того, чтобы они разделили  его  со  мной?
Они счастливы здесь и не ищут другой участи,  -  значит,  и  мне  надо  этим
довольствоваться и постараться всем своим поведением и трудом доставлять  им
только радость... Итак, прощайте, книги, и да здравствует море!"
   Так  он  рассуждал,  пока  его  мысли  снова  не  обратились  к  рассказу
Герсебома. Где же его родина и кто его родители? Живы ли они еще? Нет  ли  у
него братьев и сестер в каком-нибудь далеком краю, о которых он  никогда  не
узнает?..
   Тем временем в Стокгольме, в доме доктора  Швариенкрона  канун  рождества
также был необычен. Читатели, без сомнения, помнят, что в этот день  истекал
срок пари, заключенного между Бредежором и доктором, и что обязанность судьи
в этом споре была возложена на профессора Гохштедта.
   На протяжении двух лет об этом пари ни с той, ни с другой стороны не было
сказано ни слова. Доктор терпеливо  вел  свои  розыски  в  Англии,  писал  в
пароходные компании, публиковал  многочисленные  объявления  в  газетах,  не
желая признаться даже самому  себе  в  бесплодности  своих  усилий.  Что  же
касается Бредежора, то он со свойственным ему тактом избегал затрагивать эту
тему  и  ограничивался  только  тем,  что  расхваливал  время   от   времени
прекрасного Плиния в издании Альда Мануция, который красовался  на  почетном
месте в библиотеке доктора.
   И лишь только по тому, как адвокат порою насмешливо улыбался,  постукивая
пальцами по своей табакерке, можно было догадаться, о чем он думает.
   "Этот Плиний будет неплохо  выглядеть  между  моим  Квинтилианом  первого
венецианского издания и моим Горацием с широкими полями, на китайской бумаге
в издании братьев Эльзевиров!"
   Именно так  доктор  представлял  себе  завершение  пари,  и  это  заранее
выводило его из равновесия. Тогда он бывал особенно безжалостен при  игре  в
вист и ни в чем не давал спуску своим незадачливым партнерам.
   А время между тем шло, и настал, наконец, час, когда нужно было предстать
пред лицом беспристрастного арбитра - профессора Гохштедта.
   Доктор Швариенкрона пошел на это с  открытой  душой.  Едва  только  Кайса
оставила его наедине с обоими друзьями, как он признался им, так  же  как  в
письме к маастеру Герсебому, что его поиски  не  увенчались  успехом.  Тайну
происхождения Эрика раскрыть не  удалось,  и  доктор  со  всей  искренностью
должен был признать, что едва ли возможно пролить  свет  на  эту  загадочную
историю.
   - Однако, - продолжал он, - я погрешил  бы  против  собственной  совести,
если бы не заявил открыто, что ни в коей мере не  считаю  пари  проигранным.
Правда, мне не удалось найти семью Эрика, но те сведения,  которые  я  сумел
собрать, скорее подтверждают мои предположения, чем опровергают их. "Цинтия"
несомненно была английским судном. В реестрах  Ллойда  под  таким  названием
значится не менее семнадцати британских кораблей. Относительно  этнических32
особенностей  мальчика  я  могу  еще  раз  подтвердить,  что  его  кельтская
внешность не подлежит сомнению. Моя гипотеза о национальности Эрика,  я  это
утверждаю, выдерживает проверку фактами. То, что он ирландец,  я  убежден  в
этом сейчас еще больше, чем раньше. Разумеется, я не в состоянии представить
вам его семью, поскольку она либо погибла,  либо  предпочитает  по  каким-то
причинам остаться в неизвестности. Вот, дорогой Гохштедт, все, что  я  хотел
вам сказать. Судите теперь  сами,  не  должен  ли  Квинтилиан  нашего  друга
Бредежора на законном основании перейти в мою библиотеку!
   При этих словах, которые, казалось, вызвали  в  нем  неудержимое  желание
засмеяться, адвокат откинулся в кресле  и  в  знак  протеста  только  развел
руками. А затем, желая узнать, как профессор Гохштедт выйдет  из  положения,
он устремил на него свои живые блестящие глазки.
   Однако профессор Гохштедт обнаружил гораздо  меньшую  растерянность,  чем
это можно было ожидать. Другое дело,  если  бы  какой-нибудь  неопровержимый
довод, приведенный доктором,  вызвал  мучительную  необходимость  решительно
принять ту или  другую  сторону.  Благодаря  своему  робкому  и  осторожному
характеру он предпочитал неопределенные выводы. В подобных случаях профессор
превосходно умел рассматривать вопрос поочередно с  разных  точек  зрения  и
плавал в туманных предположениях, как  рыба  в  воде.  И  в  этот  вечер  он
оказался на высоте положения.
   - Несомненно, - плавно начал он свою речь, покачивая головой, - тот факт,
что семнадцать английских кораблей известны под именем "Цинтия", - серьезное
доказательство в пользу мнения, высказанного  нашим  уважаемым  другом.  Это
доказательство, сопоставленное с этническими особенностями  объекта,  весьма
весомо,  и  я  не  колеблясь  заявляю,  что  оно  мне   кажется   достаточно
убедительным. Более того, я даже в состоянии  признать,  что,  если  бы  мне
нужно было высказать свое личное мнение по поводу национальности  Эрика,  то
оно  сводилось  бы  к  следующему:  все  доводы  в  пользу  его  ирландского
происхождения! Но одно дело предположение, а другое дело - доказательство; и
если мне  будет  позволено  изложить  свое  собственное  суждение  по  этому
вопросу, то я счел бы себя вправе заявить, что для  решения  вышеупомянутого
пари потребовались бы более веские аргументы. Несмотря  на  то,  что  многие
предпосылки действительно говорят в пользу мнения Швариенкрона,  Бредежор  в
любую минуту может их  отклонить  из-за  отсутствия  неопровержимых  фактов.
Поэтому у меня нет достаточных оснований объявить,  что  Квинтилиан  выигран
доктором, равно как нет и достаточно веских доводов признать, что Плиний  им
проигран. Поскольку  вопрос  остается  открытым,  я  полагаю,  пари  следует
отложить еще на один год, что было бы в данном случае наилучшим  выходом  из
положения.
   Подобно всякому компромиссному приговору, решение профессора Гохштедта не
удовлетворило ни ту, ни другую сторону.
   Доктор скорчил такую гримасу, что она была красноречивее всякого  ответа.
А Бредежор, вскочив на ноги, воскликнул:
   - Великолепно, дорогой  Гохштедт,  только  не  спешите  с  заключением!..
Поскольку Швариенкрона не в состоянии привести неопровержимых  доказательств
в свою пользу, вы не можете присудить ему выигрыш, как бы  ни  казались  вам
убедительны его аргументы. А что бы вы сказали, если бы я сейчас, здесь  же,
не сходя с места, доказал, что "Цинтия" вовсе не была английским судном?
   - Что бы я сказал? -  повторил  профессор,  озадаченный  столь  внезапной
атакой. - Ей-богу, не знаю... Я бы подумал, рассмотрел бы  вопрос  с  разных
точек зрения, я бы...
   - Рассматривайте, сколько вам угодно! -  прервал  его  адвокат,  доставая
левой рукой бумажник из внутреннего кармана сюртука.  В  бумажнике  оказался
конверт канареечного цвета, по самому виду которого можно  было  безошибочно
определить его американское происхождение.
   - Вот документ, который вы не сможете опровергнуть, - добавил он, поднося
письмо к глазам доктора.
   Доктор прочел его вслух:

   "Г-ну адвокату Бредежору, Стокгольм.
   Нью-Йорк, 27 декабря.
   Высокочтимый г-н Бредежор! В ответ на Ваше письмо от 5 октября сего  года
спешу сообщить Вам следующие сведения:
   1.  Судно  под  названием  "Цинтия"  (капитан   Бартон),   принадлежавшее
"Объединенной компании канадских судовладельцев", затонуло вместе  со  всеми
людьми и грузом четырнадцать лет тому назад недалеко от Фарерских островов.
   2.  Судно  было  застраховано  "General  Steam  navigation  Company33"  в
Нью-Йорке на сумму три миллиона восемьсот тысяч долларов.
   3. Так как исчезновение "Цинтии" и обстоятельства ее гибели остались  для
страховой компании неясными, то был возбужден судебный процесс,  проигранный
собственниками названного судна.
   4. Проигрыш этого дела повлек за собой ликвидацию "Объединенной  компании
канадских судовладельцев", которой больше не существует вот уже  одиннадцать
лет.
   В  ожидании  новых  поручений  прошу  Вас,  г-н  Бредежор,  принять  наши
наилучшие пожелания..
   Джереми Смит, Уокер и Кё,
   Морское агентство".

   - Ну что вы скажете по поводу этого документа? - спросил Бредежор,  когда
доктор закончил чтение. - Согласитесь, что он кое-чего стоит,  -  не  правда
ли?
   - Признаю охотно, - ответил доктор, - но, черт возьми,  как  вам  удалось
его раздобыть?
   - Простейшим способом. В тот день, когда вы заявили, что  "Цинтия"  может
быть только английским судном, я сразу же подумал, не слишком ли вы  сужаете
сферу ваших розысков и  что  корабль  в  одинаковой  степени  может  быть  и
американским. Видя, что время проходит, а  вы  ничего  не  добились,  ибо  в
противном случае вы не преминули бы об этом сообщить,  я  решил  написать  в
Нью-Йорк и на третье письмо получил уже известный вам ответ. Как видите, это
не так уж сложно! Не думаете ли вы, что теперь у  меня  есть  все  основания
претендовать на вашего Плиния?
   - Ваш вывод  мне  не  кажется  убедительным!  -  возразил  доктор,  молча
перечитывая  письмо,  как  бы  желая  найти  в  нем   новые   доказательства
подтверждения своей правоты.
   - Как не кажется убедительным! - воскликнул адвокат. - Я  доказываю,  что
судно было американским, что оно погибло у Фарерских островов, то есть  близ
норвежского побережья, именно в то время, которое  совпадает  с  нахождением
ребенка. И вы не признаете вашей ошибки?
   - Ни в коей мере!  Заметьте,  дорогой  друг,  что  я  отнюдь  не  отрицаю
большого значения вашего документа. Вам действительно удалось установить то,
что не сумел сделать я, - ту самую  "Цинтию",  которая  затонула  у  берегов
Норвегии именно в том самом году. Но разрешите  сказать,  что  это  открытие
только лишний раз подтверждает правильность моей теории. Канадское  судно  -
все равно что английское, а так как в Канаде немало ирландцев, то  отныне  я
имею еще больше оснований утверждать, что ребенок ирландского происхождения.
   - Так вот что вы вычитали в моем письме!  -  воскликнул  Бредежор,  более
раздосадованный, чем ему хотелось бы показать. - И, значит, вы  настаиваете,
что не потеряли вашего Плиния?
   - Безусловно!
   - Быть может, вы полагаете, что даже приобрели некоторые права  на  моего
Квинтилиана?
   - Разумеется! Во всяком случае я надеюсь еще больше подтвердить эти права
с помощью вашего документа, если только вы дадите  мне  время  и  не  будете
возражать против продления нашего пари.
   - Идет, и я в этом заинтересован. Сколько времени вам понадобится?
   - Условимся еще  на  два  года.  Вернемся  к  этому  вопросу  через  одно
рождество.
   - Решено, - ответил Бредежор. - Но уверяю вас, дорогой  доктор,  было  бы
куда благоразумнее, если бы вы сейчас  же,  не  теряя  времени,  отдали  мне
вашего Плиния!
   - О нет, ни в коем случае, он будет гораздо лучше чувствовать себя в моей
библиотеке рядом с вашим Квинтилианом!
   Глава седьмая. МНЕНИЕ ВАНДЫ.
   Вначале Эрика как будто даже радовало принятое решение. Он ушел с головой
в будни рыбацкой жизни, искренне стараясь забыть о своих прежних  интересах.
Всегда просыпаясь раньше всех, он налаживал снасти  и  так  старательно  все
подготавливал к лову, что маастеру Герсебому оставалось только сесть в лодку
и отчалить. Когда не было ветра, Эрик брался за тяжелые весла и греб с такой
силой, что, казалось, будто он нарочно ищет  сам