- ответил я.
   И я рассказал ей о тех сценах, свидетелем которых  мне  довелось  быть.
Внимательно выслушав мой рассказ, как подобает рассудительной  американке,
она  углубилась  в  размышления.  Любая  парижанка  оборвала  бы  меня  на
середине.
   - Итак, миссис Мелвил, что же вы скажете об этом Гопкинсе?
   - Этот человек, - ответила она, - либо  великий  коммерсант,  затеявший
какое-то колоссальное предприятие, либо попросту какой-нибудь  шарлатан  с
захудалой балтиморской ярмарки.
   Я засмеялся, и разговор перешел на другие темы.
   Наше путешествие завершилось без дальнейших осложнений, если не считать
того, что Гопкинс чуть было не свалил  в  воду  один  из  своих  громадных
ящиков, решив, во что бы то ни стало,  невзирая  на  запрещение  капитана,
передвинуть его на другое место. Вызванный этим спор дал ему повод еще раз
заявить во всеуслышание, какие важные у него дела и какой ценный он  везет
груз.
   Он завтракал и  обедал,  как  человек,  который  стремится  не  столько
утолить голод, сколько вышвырнуть как можно больше денег.
   Когда мы, наконец, достигли цели нашего плавания, на пароходе только  и
было толков, что об этом необыкновенном субъекте, - каждый  рассказывал  о
нем всякие небылицы.
   "Кентукки" пришвартовался к Олбанийской  пристани  еще  до  полуночи  -
этого рокового для Гопкинса часа. От души радуясь, что схожу на берег  цел
и невредим, я предложил руку миссис Мелвил. А Огастес Гопкинс, выгрузив  с
великим шумом свои таинственные ящики, в сопровождении  многолюдной  толпы
торжественно проследовал в гостиницу "Вашингтон".
   Я был принят мистером Френсисом Уилсоном, отцом миссис  Мелвил,  весьма
радушно и приветливо, - только такое гостеприимство и  приходится  ценить.
Сколько я ни отговаривался, мне пришлось  уступить  настояниям  почтенного
негоцианта и занять в его доме  прелестную  комнатку,  оклеенную  голубыми
обоями.  Этот  громадный  дом  не  слишком-то  походил  на  особняк;   его
просторные  апартаменты  казались  совсем   скромными   по   сравнению   с
колоссальными складскими помещениями, которые были  переполнены  товарами,
привезенными  со  всех  концов  света.  Целая  армия  служащих,   рабочих,
конторщиков, грузчиков сновала, суетилась в этом доме-городе, о котором не
могут дать представления даже самые крупные торговые дома Гавра  и  Бордо.
Хотя хозяин дома и был поглощен разнообразными делами, ко мне отнеслись  с
удивительным вниманием и предупреждали малейшие мои желания. К тому же мне
прислуживали негры, а тот, кому приходилось хоть раз иметь  с  ними  дело,
прекрасно знает, что нет на свете более заботливых и исполнительных слуг.
   На другой день я совершил  прогулку  по  очаровательному  Олбани,  само
название которого меня всегда чем-то пленяло. Но и здесь я обнаружил точно
такую же деловую атмосферу, как и в Нью-Йорке. И здесь та  же  неугомонная
предприимчивость, то же многообразие коммерческих интересов, жажда наживы,
деловой пыл, стремление извлечь деньги из всего на  свете,  используя  все
возможности промышленности и торговли. Но у дельцов Нового Света  все  это
не выглядит столь уродливо, как у  их  заокеанских  коллег.  В  их  образе
действий есть даже нечто внушительное. Невольно подумаешь -  как  же  этим
дельцам не загребать огромные деньги, когда они  идут  на  такие  огромные
траты?
   И завтрак и обед были роскошно сервированы; за едой,  а  также  вечером
сперва шел общий разговор, а потом  речь  зашла  о  жизни  города,  о  его
увеселениях и театрах.  Мистер  Уилсон  оказался  в  курсе  всех  светских
развлечений и проявил себя  как  истый  американец,  когда  речь  зашла  о
странных нравах, царящих в американских городах и вызывающих  удивление  у
нас в Европе.
   - Вы намекаете,  -  спросил  мистер  Уилсон,  -  на  наше  отношение  к
знаменитой Лоле Монтес?
   - Совершенно верно, - ответил я. - Только  американцы  могут  принимать
всерьез эту графиню Лансфельд.
   - Мы ее приняли всерьез, - ответил мистер  Уилсон,  -  потому  что  она
показала себя серьезной особой. Имейте в виду, что мы не придаем  никакого
значения даже самым важным делам, если к ним относятся легкомысленно.
   - Вас, конечно, шокирует, - насмешливо сказала  миссис  Мелвил,  -  что
Лола Монтес посетила также и наши пансионы для молодых девиц.
   - По правде сказать, - ответил я, - это мне показалось  странным:  вряд
ли прелестная танцовщица может служить  подходящим  примером  для  молодых
девушек.
   - Наши молодые девушки,  -  возразил  мистер  Уилсон,  -  приучаются  в
пансионе к  самостоятельности,  не  в  пример  вашим.  Когда  Лола  Монтес
появлялась в пансионах, они принимали ее не как парижскую танцовщицу и  не
как баварскую графиню Лансфельд, а как  знаменитую  женщину,  которой  они
искренно любовались. Для воспитанниц, смотревших на  нее  с  любопытством,
это не могло иметь никаких дурных последствий. Для них это был своего рода
праздник, удовольствие, развлечение, вот и все. Что же тут плохого?
   - Плохо то, что эти чрезмерные восторги портят  крупных  артистов.  Они
зазнаются  и  станут  прямо  невыносимы,  когда  вернутся  из   турне   по
Соединенным Штатам.
   - Разве эти овации им  не  нравятся?  -  с  удивлением  спросил  мистер
Уилсон.
   - Напротив, - ответил я. - Вот,  например,  Женни  Линд,  -  разве  она
сможет оценить европейское гостеприимство, если здесь самые почтенные люди
впрягаются в ее карету? И какая реклама может сравниться с той,  какую  ей
создал антрепренер, когда учредил, да еще с таким шумом,  на  ее  средства
госпитали?
   - В вас говорит ревность, - иронически заметила  миссис  Мелвил.  -  Вы
сердитесь на эту знаменитую певицу потому, что она  не  пожелала  дать  ни
одного концерта в Париже.
   - И не думаю сердиться, миссис Мелвил. А впрочем, я и не посоветовал бы
ей ехать в Париж, потому что она никогда не встретит  там  такого  приема,
как у вас.
   - Что ж, вы много потеряете, - заметил мистер Уилсон.
   - По-моему, больше потеряет она.
   - И уж во всяком случае у вас не  будет  новых  госпиталей,  -  смеясь,
сказала миссис Мелвил.
   Разговор продолжался в шутливом  тоне.  Через  некоторое  время  мистер
Уилсон снова обратился ко мне:
   - Я вижу, что вас интересуют наши зрелища и наша реклама, - так вот  вы
попали к нам как раз вовремя. Завтра состоится продажа с аукциона  первого
билета на концерт госпожи Зонтаг.
   - Продажа с аукциона! Можно подумать, что речь идет по крайней  мере  о
железной дороге!
   - Вот именно, и  представьте  себе:  до  сих  пор  на  таких  аукционах
победителем оказывался не кто иной, как олбанийский торговец шляпами.
   - Он, наверное, меломан? - спросил я.
   - Он!.. Джон Тернер!.. Да он ненавидит музыку! Он воспринимает  ее  как
весьма неприятный шум.
   - Так зачем же он это делает?
   - Чтобы расположить к себе публику. Это  своего  рода  реклама.  О  нем
будут говорить не только в нашем городе, но и во всех штатах, не только  в
Америке, но и в Европе; все будут покупать у него шляпы, и он легко сбудет
свой залежавшийся товар и снабдит своими шляпами весь мир!
   - Не может быть!
   - Завтра вы сами убедитесь, что это именно так, и если вам  понадобится
шляпа...
   - То я ни за что не куплю ее у этого человека! Должно быть,  его  шляпы
отвратительны!
   - Вот завзятый  парижанин!  -  воскликнула  миссис  Мелвил,  вставая  и
протягивая мне руку.
   Я простился со своими хозяевами и перед сном  размышлял  о  странностях
американцев.
   На следующий день я присутствовал на продаже  с  аукциона  пресловутого
первого билета на концерт госпожи Зонтаг, и при  этом  у  меня  был  такой
серьезный вид, как у самого флегматичного из граждан  Соединенных  Штатов.
Все взгляды были устремлены на торговца шляпами, героя этой новой причуды.
Его окружали друзья, восхвалявшие его так  усердно,  как  будто  он,  Джон
Тернер, - национальный герой, борец за независимость родины. Одни  ставили
на него, другие - на его многочисленных соперников.
   Аукцион начался. Стоимость первого билета быстро  поднялась  с  четырех
долларов до двухсот и трехсот.  Джон  Тернер  был  уверен,  что  последняя
надбавка останется за ним. К цене, объявленной  его  соперниками,  он  все
время прибавлял самые ничтожные  суммы.  Чтобы  идти  впереди  всех,  этот
добрый малый накидывал каждый раз по одному -  по  два  доллара,  но  если
понадобится, готов  был  поступиться  и  целой  тысячей  для  приобретения
драгоценного билета.
   Цена быстро поднималась: триста, четыреста, пятьсот, шестьсот долларов.
Публика  была  крайне  возбуждена  и  приветствовала  одобрительным  гулом
каждого, кто делал новую смелую надбавку. Этот первый билет  казался  всем
необычайно ценным, а остальными  никто  не  интересовался.  Это  был,  так
сказать, вопрос чести.
   - Тысяча долларов! - выкрикнул вдруг Джон Тернер громовым голосом.
   Раздались громкие и продолжительные крики "ура".
   - Тысяча долларов, - повторил аукционист. - Кто больше? Тысяча долларов
за первый билет на концерт!.. Кто накинет?
   Воцарилась  напряженная  тишина,  по  залу  пронесся  какой-то  трепет.
Признаюсь, я и сам был  невольно  захвачен  всем  происходившим.  Торговец
шляпами,   предвкушая   триумф,   обвел   самодовольным   взглядом   своих
почитателей. Он высоко поднял над головой пачку банкнот одного из шестисот
американских банков и потряс ею в воздуха. В это время еще раз  прозвучали
слова:
   - Тысяча долларов!..
   - Три тысячи долларов! - раздался чей-то голос, и я невольно обернулся.
   - Уррраа! - загремел весь зал, охваченный энтузиазмом.
   - Три тысячи долларов, - повторил аукционист.
   Перед таким покупателем  торговцу  шляпами  пришлось  спасовать,  и  он
незаметно ретировался среди всеобщего ликования.
   - Продано за три тысячи долларов! - объявил аукционист.
   И тут  я  увидел  выступившего  вперед  Огастеса  Гопкинса,  свободного
гражданина Соединенных  Штатов  Америки.  Было  ясно,  что  он  уже  успел
приобщиться к сонму великих мира сего, и теперь оставалось только  слагать
гимны в его честь.
   Я с трудом  выбрался  из  зала,  и  мне  стоило  также  немалых  усилий
проложить себе  дорогу  сквозь  десятитысячную  толпу,  которая  поджидала
торжествующего победителя у дверей. Его появление было встречено  овацией.
Во второй раз  за  истекшие  сутки  восторженная  толпа  проводила  его  в
гостиницу "Вашингтон". Он  отвечал  на  приветствия  с  видом  скромным  и
величественным,  а  вечером,  уступив  настойчивым  требованиям   публики,
Гопкинс показался на  балконе  гостиницы  и  снова  был  встречен  шумными
аплодисментами.
   - Ну-с, что вы скажете об этом? - спросил  меня  мистер  Уилсон,  когда
после обеда я рассказал ему о сегодняшнем случае.
   - Я думаю, что мне, как французу  и  парижанину,  госпожа  Зонтаг  сама
догадается предложить место, и мне не придется платить за него  пятнадцать
тысяч франков.
   -  Пусть  так,  -  ответил  мистер  Уилсон.  -  Но  если  этот  Гопкинс
действительно ловкий малый, то три тысячи долларов принесут ему сто тысяч.
Человеку, который завоевал такую репутацию, стоит только нагнуться,  чтобы
подобрать миллион.
   - Интересно, кто он такой, этот Гопкинс? - спросила миссис Мелвил.
   Этот вопрос занимал в те дни всех до одного жителей Олбани.
   На него ответили последовавшие затем события. Спустя несколько дней  из
Нью-Йорка прибыли на пароходе новые ящики, еще более удивительные по форме
и по размерам. Случайно или преднамеренно, один из них, величиною  с  дом,
въехал в какой-то узкий переулок олбанийского предместья  и  там  застрял.
Его так и не удалось сдвинуть  с  места,  и  он  высился  поперек  дороги,
неподвижный, как скала. В  течение  целых  суток  население  всего  города
непрерывным   потоком   устремлялось   к   месту   происшествия.   Гопкинс
воспользовался этим  сборищем,  чтобы  блеснуть  новыми  сногсшибательными
тирадами. Он громил безграмотных олбанийских архитекторов и предлагал,  ни
больше ни меньше, как изменить планировку улиц, дабы очистить  проход  для
его ящиков.
   Всем стало ясно, что придется выбрать одно из двух: либо разбить  ящик,
содержимое которого разжигало всеобщее любопытство, либо  снести  домишко,
стоявший на его пути. Любопытные  жители  Олбани  предпочли  бы,  конечно,
первое, но Гопкинс придерживался иного мнения. Так дальше продолжаться  не
могло. В квартале застопорилось  движение,  и  полиция  угрожала,  что  на
законном основании сломает этот проклятый ящик. Тогда Гопкинс нашел выход:
он купил мешавший ему дом, а затем приказал его снести.
   Легко догадаться, в какой степени это  происшествие  приумножило  славу
Гопкинса. Его имя и его история служили темой всех  разговоров  в  городе.
Только о нем  и  спорили  в  клубе  Независимых  и  в  клубе  Единства.  В
олбанийских  кафе  заключались  новые  пари  относительно  проектов  этого
таинственного человека. Уверяли даже, будто между каким-то коммерсантом  и
каким-то чиновником произошла  дуэль  и  что  победу  одержал  приверженец
Гопкинса. Газеты пустили в ход самые смелые  домыслы,  которые  тотчас  же
отвлекли внимание публики  от  конфликта,  возникшего  между  Соединенными
Штатами и Кубой.
   Поэтому на  концерте  госпожи  Зонтаг,  в  котором  я,  разумеется,  не
принимал столь шумного участия, как наш герой, появление его чуть было  не
изменило программы вечера. Во всяком случае, внимание публики было надолго
отвлечено от знаменитой певицы.
   Наконец тайна была раскрыта, и вскоре сам Огастес Гопкинс  перестал  ее
скрывать. Оказалось,  что  это  предприниматель,  задумавший  организовать
своего рода Универсальную выставку в окрестностях Олбани. Он брал на  себя
смелость осуществить за собственный страх  и  риск  одно  из  колоссальных
начинаний, которые до сих пор оставались государственной монополией.
   С этой целью он  купил  в  нескольких  километрах  от  Олбани  огромный
участок невозделанной земли. На этой  заброшенной  территории  возвышались
лишь развалины форта Уильям, который некогда прикрывал английские фактории
на  канадской  границе.  Гопкинс  начал  уже  вербовать   рабочих,   чтобы
приступить к осуществлению своего грандиозного  замысла.  В  его  огромных
ящиках,  должно  быть,  находились  орудия  и  машины,   необходимые   для
предстоящих сооружений.
   Как только об этой затее узнали на олбанийской бирже,  сногсшибательная
новость приковала к себе внимание всех дельцов. Каждый хотел войти в  долю
с великим предпринимателем и стремился приобрести у него акции. Гопкинс на
все  предложения  отвечал  уклончиво,  тем  не  менее  на   бирже   вскоре
установился фиктивный курс на несуществующие акции, и дело стало принимать
широкий размах.
   - Этот малый, - сказал мне однажды мистер Уилсон, - большой ловкач.  Не
берусь судить, миллионер он или нищий, ибо,  чтобы  решиться  на  подобную
авантюру, нужно быть таким бедняком,  как  Иов,  или  таким  богачом,  как
Ротшильд, но несомненно он наживет огромное состояние.
   - По правде сказать, я не знаю,  дорогой  мистер  Уилсон,  кто  достоин
большего удивления: человек, который отваживается на  подобные  дела,  или
страна, которая их поддерживает и рекламирует, не требуя от  него  никаких
гарантий.
   - Потому-то у нас и преуспевают, дорогой друг.
   - Или, вернее сказать, разоряются, - ответил я.
   - Так знайте же, - возразил мистер Уилсон, - что в Америке  банкротство
обогащает всех, не разоряя никого.
   Я мог бы доказать мистеру Уилсону свою правоту только фактами.  Поэтому
я с нетерпением ожидал, к чему  приведут  все  эти  махинации  и  вся  эта
шумиха. Я старался как  можно  больше  разузнать  о  предприятии  Огастеса
Гопкинса,  о  котором  газеты  ежедневно  сообщали  все  новые   и   новые
подробности. Первая партия рабочих была уже отправлена на строительство, и
развалины форта Уильям быстро исчезли с лица земли. Всюду  только  и  было
речи, что об этих работах, цель которых вызывала  неподдельный  энтузиазм.
Предложения поступали со всех сторон - из Нью-Йорка и Олбани, из Бостона и
Балтиморы.  "Музыкальные   инструменты",   "Художественные   дагерротипы",
"Гигиенические набрюшники", "Центробежные насосы", "Мелодичные фортепиано"
спешили заблаговременно закрепить за собой на  выставке  самые  выигрышные
места. Воображение американцев разыгралось не  на  шутку.  Уверяли,  будто
вокруг выставки  вырастет  целый  город.  Говорили,  что  Огастес  Гопкинс
намерен основать новый город, который будет назван  его  именем  и  сможет
соперничать с Новым Орлеаном. Предсказывали даже, что этот город,  который
из стратегических соображений (близость границы) будет укреплен, в  скором
времени станет столицей Соединенных Штатов и т.д. и т.п.
   Каждый день приносил все новые сенсационные известия, слухи приобретали
все более фантастический характер, а между тем виновник всей этой кутерьмы
хранил глубокое молчание. Регулярно посещая олбанийскую биржу, он  наводил
справки о положении дел, собирал сведения о привозе товаров,  но  даже  не
заикался о своих широких замыслах. Всех удивляло, почему человек  с  таким
коммерческим размахом не прибегает к рекламе. Быть может, он  пренебрегает
этим заурядным способом организации дела, надеясь, что оно будет  говорить
само за себя?
   Таково было положение  вещей,  когда  в  одно  прекрасное  утро  газета
"Нью-Йорк геральд" поместила на своих страницах следующее сообщение:
   "Всем известно, что работы по строительству  Универсальной  выставки  в
Олбани идут полным ходом.  Уже  исчезли  руины  старого  форта  Уильям,  и
закладывают фундаменты величественных зданий, на стройке царит  ликование.
На днях заступ  одного  из  рабочих  натолкнулся  на  останки  гигантского
животного, по-видимому, пролежавшего под  землей  в  течение  тысячелетий.
Спешим добавить, что  это  открытие  отнюдь  не  задержит  работ,  которые
преподнесут Соединенным Штатам восьмое чудо света".
   Я отнесся к этим строчкам с равнодушием, с каким  обычно  воспринимаешь
бесконечные сенсации американских газет. Я и не подозревал,  какие  выгоды
сулило это открытие Огастесу Гопкинсу. Зато в устах самого предпринимателя
оно приобрело исключительное значение. Насколько  он  был  сдержан,  когда
речь  заходила  о  будущем  его   великого   предприятия,   настолько   же
словоохотлив в  своих  пояснениях,  соображениях  и  выводах  относительно
находки необыкновенного ископаемого. Можно было  подумать,  что  именно  с
этой находкой он связывает свои деловые расчеты и виды на обогащение.
   Надо полагать, что открытие и в самом деле было из ряда вон  выходящим.
Для того чтобы найти противоположный конец скелета допотопного  животного,
по приказанию Гопкинса были предприняты  раскопки.  Они  продолжались  три
дня, но не дали никакого результата. Невозможно было  предсказать,  каковы
будут размеры этого поразительного  ископаемого.  Тогда  Гопкинс  произвел
глубокую разведку в двухстах футах от того места, где было начато рытье, я
ему удалось добраться до  противоположного  конца  колоссального  скелета.
Новость распространилась с молниеносной быстротой, и этот исключительный в
летописях геологии факт был воспринят как событие мирового значения.
   Со  свойственной  им   впечатлительностью,   живостью   воображения   и
склонностью к  преувеличениям  американцы  тотчас  же  распространили  эту
сенсацию и истолковали ее на  свой  лад.  Чтобы  установить  происхождение
гигантских  останков,  обнаруженных  в  окрестностях  города,  Олбанийским
научным обществом были предприняты специальные изыскания.
   Признаюсь, все это занимало меня куда  больше,  чем  блестящее  будущее
Дворца индустрии и деловая горячка американцев. Я старался  не  пропустить
ни малейших деталей этого события,  что  было  нетрудно,  так  как  газеты
обсуждали его со всех сторон.  Впрочем,  мне  посчастливилось  узнать  все
подробности из уст самого Гопкинса.
   Как только этот удивительный человек появил