оторого танцующие  держатся  друг  от  друга  на  таком  расстоянии,  какое
позволяет им длина их рук.  Полька,  переделанная  на  четыре  такта,  долго
пыталась привиться там, но танцоры всегда отставали от  оркестра,  каким  бы
медленным ни был его темп, и от нес пришлось отказаться.
   Эти мирные сборища, на которых молодые  люди  и  девицы  проводили  время
чинно и благородно, никогда не приводили к досадным вспышкам.  Почему  же  в
этот вечер у банкира Коллерта сиропы,  казалось,  превратились  в  искристое
шампанское, в пылающий пунш? Почему к середине праздника всеми приглашенными
овладело  какое-то  необъяснимое  опьянение?  Почему  менуэт  превратился  в
сальтареллу*? Почему музыканты оркестра ускорили темп? Почему, как это  было
в театре,  свечи  заблистали  необычным  блеском?  Какой  электрический  ток
охватил салоны  банкира?  Почему  пары  сближались,  кавалеры  обнимали  дам
сильнее и некоторые из них отважились на кое-какие смелые па во  время  этой
пасторали,   всегда   такой   торжественной,    такой    величавой,    такой
благовоспитанной?
   Комиссар Пассоф, бывший на празднике, видел приближение грозы, но не  мог
ее предотвратить, не мог бежать от нее и чувствовал, что опьянение кружит  и
его голову. Все его способности и страсти  возрастали.  Он  набрасывался  на
лакомства  и  опустошал  подносы,  словно  только  что  выдержал  длительную
голодовку.
   А вечер становился все оживленней. Разговоры напоминали глухое  жужжание.
Танцы были настоящими танцами. Ноги скользили с  небывалой  быстротой.  Лица
разрумянились, глаза сияли.
   Когда же разошедшиеся вовсю музыканты заиграли вальс из "Фрейшютца"*, все
словно обезумели. О! это был не вальс, а какой-то безумный вихрь.  Казалось,
им дирижировал сам Мефистофель, отбивающий  такт  пылающей  головней!  Потом
галоп, адский галоп в течение целого часа. Этот галоп  через  залы,  салоны,
передние, по лестницам, от погреба до чердака богатого  дома  увлек  молодых
людей, девиц, отцов, матерей, лиц всех возрастов, всякого веса, всякого пола
- и толстого банкира Коллерта, и госпожу Коллерт, и советников, и  судей,  и
главного  судью,  и  Никлосса,  и   госпожу   ван-Трикасс,   и   бургомистра
ван-Трикасса, и  самого  комиссара  Пассофа,  который  никак  не  мог  потом
вспомнить, с кем вальсировал в эту ночь.
   Но "она" не забыла. И с этого дня  "она"  видела  в  своих  снах  пылкого
комиссара, страстно обнимающего ее. "Она" была прелестная Татанеманс!

   ГЛАВА IХ,
   где доктор Окс и его препаратор Иген обмениваются несколькими словами

   - Ну, Иген?
   - Ну, учитель, все готово! Прокладка труб закончена.
   - Наконец-то! Значит, мы приступаем к настоящей  работе  и  распространим
наши действия на весь город.

   ГЛАВА Х,
   где видно, что эпидемия охватывает весь город,
   и рассказано, что из этого вышло

   В течение последующих месяцев болезнь не только не ослабела,  но  заметно
распространилась. Из частных жилищ она проникла  на  улицы.  Город  Кикандон
нельзя было узнать.
   Поразительно было то, что зараза не пощадила ни животное, ни растительное
царство.
   Обычно эпидемии, поражающие человека, щадят животных,  те,  что  поражают
животных, щадят растения. Лошади никогда не болели оспой, а  люди  -  бычьей
чумой, овцы до сих пор не  заражались  болезнями  картофеля.  Но  здесь  все
законы природы были опрокинуты. Изменились не только характер,  темперамент,
идеи жителей и жительниц Кикандона, но и домашние животные, собаки и  кошки,
быки и лошади, ослы и козы, подпали под это  эпидемическое  влияние,  словно
изменилась их жизненная среда. Даже растения "эмансипировались"; если  можно
так выразиться.
   Действительно,  сады,  огороды,  виноградники   представляли   любопытное
зрелище. Вьющиеся растения  вились  смелее;  кустистые  усиленно  кустились,
деревца превращались в деревья. Едва посеянные семена  мгновенно  показывали
свои зеленые головки и росли не  по  дням,  а  по  часам.  Спаржа  достигала
двухфутовой высоты; артишоки вырастали величиной с дыню, дыни - величиной  с
тыкву, тыквы доходили до размеров самых крупных  сортов,  и  эти  экземпляры
были похожи на  колокол  сторожевой  башни,  насчитывавший  девять  футов  в
диаметре. Кочаны капусты становились кустами, а грибы - зонтиками.
   Фрукты не отставали от овощей. За  ягоду  земляники  нужно  было  браться
вдвоем, за грушу - вчетвером. Гроздья винограда  не  уступали  феноменальной
грозди, восхитительно изображенной Пуссеном* в  его  "Возвращении  из  земли
обетованной".
   То же и с цветами: огромные фиалки разливали в воздухе опьяняющий аромат;
розы блистали самыми яркими красками; сирень за  несколько  дней  образовала
непроходимую чащу; герань, маргаритки, далии, камелии, рододендроны затопили
аллеи, душили друг друга. Коса ничего не могла с ними сделать.  А  тюльпаны,
эти дорогие лилейные,  радость  фламандцев,  какие  волнения  они  причиняли
любителям! Достойный ван-Бистром чуть не упал в обморок, увидев в своем саду
чудовищный гигантский тюльпан, чашечка которого  служила  гнездом  семейству
малиновок.
   Весь город сбежался смотреть на этот необычайный цветок.
   Но, увы, если все растения, фрукты и цветы росли  на  глазах,  стремились
принять колоссальные размеры, если живость их окраски и  аромат  очаровывали
обоняние  и  взгляд,  зато  они  быстро  блекли  и  умирали,  истощенные   и
обессиленные.
   Такова была судьба и знаменитого тюльпана, увядшего после нескольких дней
великолепия.
   То же происходило и с домашними животными, от дворового пса до  свиньи  в
хлеву, от канарейки в клетке до индюка на птичьем дворе.
   В обычные времена эти животные были не менее флегматичны, чем их хозяева.
Собаки и кошки скорее прозябали, чем жили. Никогда ни  трепета  радости,  ни
движения гнева! Хвосты их были  неподвижны,  словно  отлитые  из  бронзы.  С
незапамятных времен никто не слыхал об укусах и царапинах. Что  же  касается
бешеных собак, то  их  считали  чем-то  вроде  грифов  и  прочих  мифических
животных.
   Но сколько перемен произошло за эти несколько  месяцев!  Собаки  и  кошки
начали показывать зубы и когти. Впервые на улицах Кикандона  видели  лошадь,
закусившую удила, дерущихся быков, заупрямившегося осла; даже баран  отважно
защищался от ножа мясника.
   Бургомистр  ван-Трикасс  был  вынужден  издать  предписание  относительно
надзора за домашними животными, которые становились опасными.
   Но, увы, если животные сошли с ума, то люди были не лучше.
   Дети очень быстро стали  невыносимыми,  и  впервые  главный  судья  Онорэ
Синтакс должен был высечь своего юного отпрыска.
   В колледже произошла целая смута, и словари чертили в воздухе причудливые
траектории.  Учеников  невозможно  было   держать   взаперти.   Впрочем,   и
профессора, охваченные безумием, задавали немыслимые уроки.
   Еще одно удивительное явление! Все кикандонцы,  столь  умеренные  до  сих
пор, питавшиеся главным образом сбитыми сливками,  теперь  стали  настоящими
обжорами. Обычный режим не удовлетворял их.  Каждый  желудок  превращался  в
пропасть, наполнить которую  было  очень  трудно.  Потребление  продуктов  в
городе утроилось. Вместо двух раз в день ели шесть  раз.  Стали  наблюдаться
желудочные  расстройства.   Советник   Никлосс   вечно   чувствовал   голод.
Бургомистр, мучимый жаждой, пил не переставая.
   Наконец появились и более тревожные симптомы.
   На улицах  стали  встречаться  пьяные,  и  среди  них  попадались  весьма
почтенные лица.
   Болезни  желудка  давали  обширную  практику  врачу   Доминику   Кустосу.
Появилось  множество  нервных  расстройств.  Ссоры  и   столкновения   стали
обыденным явлением на улицах Кикандона, некогда пустынных, а  теперь  всегда
кишащих народом.
   Пришлось  увеличить  число  полицейских,  так   как   они   не   успевали
предупреждать скандалы.
   В одном из общественных зданий был устроен участок, переполненный и  днем
и ночью. комиссар Пассоф выбивался из сил.
   Состоялась даже одна невероятная свадьба. Да! Сын учителя  Руппа  женился
на дочери Августины де-Ровер всего через пятьдесят семь дней после того, как
попросил ее руки!
   Стали торопиться и другие,  браки  которых  в  прежнее  время  долго  еще
оставались бы в стадии проектов. Бургомистр с трепетом ждал, что  прелестная
Сюзель ускользнет из его рук.
   Очаровательная Татанеманс не могла отрешиться от предчувствия будущих уз,
которые должны связать ее с комиссаром Пассофом. Это  сулило  ей  богатство,
почет, блаженство.
   В довершение всего - о, ужас! - произошла дуэль. Да, дуэль на пистолетах,
на больших пистолетах, в семидесяти пяти шагах. И между кем?  Наши  читатели
не поверят. Между Францем Никлоссом, кротким  рыболовом,  и  сыном  богатого
банкира молодым Симоном Коллертом.
   И причиной этой дуэли была дочь бургомистра. Симон воспылал к ней любовью
и не хотел уступать претензиям наглого соперника!

   ГЛАВА ХI,
   где кикандонцы принимают героическое решение

   Вот в каком отчаянном положении находилось население Кикандона! Жители не
узнавали самих себя. Самые мирные люди обратились в забияк.  За  один  косой
взгляд можно было нарваться  на  драку.  Некоторые  отпустили  себе  усы,  а
наиболее отважные победоносно закручивали их кверху.
   В таких условиях управлять городом  и  поддерживать  порядок  было  очень
трудно, так как город вовсе  не  был  подготовлен  к  таким  неожиданностям.
Бургомистр, которого все знали  кротким,  неспособным  принять  какое-нибудь
решение, не выходил из состояния гнева. Дом гремел от раскатов  его  голоса.
Он отдавал двадцать распоряжений в день и постоянно бранил своих агентов.
   Сколько перемен! Милый, спокойный  дом  бургомистра,  доброе  фламандское
жилище, где его прежний мир? Какие сцены разыгрывались в нем теперь! Госпожа
ван-Трисасс стала желчной, взбалмошной,  сварливой.  Мужу  удавалось  иногда
перекричать ее, но заставить ее замолчать было невозможно. Эта сердитая дама
придиралась  ко  всему.  Все  было  не  по  ней  -  никто  не  работал,  все
запаздывало. Она обвиняла Лотхен и даже Татанеманс,  свою  золовку,  которая
теперь  на  придирки  огрызалась  довольно  энергично.  Ван-Трикасс   обычно
заступался за Лотхен, что вызывало новое раздражение его  супруги,  и  опять
поднимались попреки, споры, ссоры, нескончаемые сцены!
   - Да что же это с нами? - восклицал несчастный бургомистр. - Какое  пламя
нас сжигает? Не овладел ли нами дьявол?  Ах,  госпожа  ван-Трикасс,  госпожа
ван-Трикасс! Вы дождетесь, что я умру раньше  вас  и  изменю  всем  семейным
традициям!
   Читатель, наверно, не забыл, что, по правилам семьи,  ван-Трикасс  должен
был овдоветь и жениться вторично, чтобы не нарушить цепи приличий.
   Тем временем это возбуждение умов привело и к другим последствиям.  Стали
появляться  недюжинные  таланты,  артисты,  писатели,   ораторы,   с   жаром
о6суждавшие все современные  вопросы  и  воспламенявшие  аудиторию,  вполне,
впрочем,  расположенную  воспламеняться.  Открылся  общественный   клуб,   и
организовалось  до  двадцати  газет:  "Кикандонский  страж",   "Кикандонский
беспартийный", "Кикандонский радикал", "Кикандонский  крайний",  писавших  с
яростью о всяких злободневных вопросах.
   О чем же они писали? Да обо всем и ни  о  чем.  Об  Ауденаардской  башне,
грозившей упасть: одни хотели ее снести,  другие  выпрямить;  о  полицейских
предписаниях, издаваемых советом, о прочистке  речек  и  сточных  труб  и  о
многом другом. И если бы еще эти ярые обличители касались только  внутренних
дел города! Но нет, увлеченные потоком  собственного  красноречия,  они  шли
дальше, и оставалось только благодарить провидение, что не  вовлекали  своих
ближних в случайности войны.
   Действительно, в течение восьми или девяти сот лет у Кикандона  в  рукаве
был припрятан свой casus belli*, но город хранил его бережно, как  реликвию,
которая начала приходить в ветхость.
   Никто не знает, что Кикандон граничит с городом Виргамен и территории  их
соприкасаются.
   В 1185 году, незадолго до  отъезда  графа  Болдуина  в  Крестовый  поход,
виргаменская корова, принадлежавшая не жителю города, а общине,  забрела  на
землю Кикандона. Неизвестно,  успело  ли  это  несчастное  животное  объесть
зеленый  луг  "длиной  со  свой  язык",   но   нарушение,   злоупотребление,
преступление было  совершено  и  надлежащим  образом  засвидетельствовано  в
тогдашнем протоколе, ибо в ту эпоху чиновники уже умели писать.
   - Мы отомстим,  когда  настанет  время,  -  сказал  Наталис  ван-Трикасс,
тридцать второй  предшественник  теперешнего  бургомистра,  -  и  виргаменцы
ничего не потеряют, если подождут.
   Виргаменцы были предупреждены. Они ждали, думая  не  без  основания,  что
память об оскорблении со временем  сгладится.  И  действительно,  в  течение
нескольких веков они жили в прекрасных отношениях с кикандонцами.
   Но  странная  эпидемия,  которая  коренным  образом   изменяла   характер
кикандонцев, пробудила в их сердцах дремлющую месть.
   В клубе по улице  Монстреле  пылкий  адвокат  Шют  поднял  внезапно  этот
вопрос, разжег страсти, пользуясь выражениями  и  метафорами,  обычными  для
таких обстоятельств. Он напомнил  о  преступлении,  об  ущербе,  причиненном
кикандонской общине, о том, что нация, "дорожащая своими правами", не  может
считаться с юридической давностью. Он доказал, что оскорбление все еще живо,
рана все еще кровоточит, обратил внимание на странное  покачивание  головой,
свойственное обитателям Виргамена,  доказывающее,  насколько  они  презирают
кикандонцев. Он умолял своих  соотечественников,  которые  "бессознательно",
быть может, выносили столько веков эту смертельную обиду, забыть все  прочие
дела и воздать наконец соседям по заслугам.
   С каким восторгом эти слова, такие необычные для кикандонских ушей,  были
восприняты, можно себе  представить,  но  рассказать  об  этом  нельзя.  Все
слушатели вскочили и,  подняв  руки,  с  криками  требовали  войны.  Никогда
адвокат  Шют  не  имел  такого  успеха,  и  нужно  признаться,  что  он  был
действительно великолепен.
   Бургомистр, советник, все знатные лица города, присутствовавшие  на  этом
знаменитом собрании, не смогли  бы,  конечно,  противодействовать  народному
порыву. Впрочем, они и не старались сдерживать толпу, так как  сами  кричали
во все горло:
   - На границу! На границу!
   А так как граница была всего в трех  километрах  от  стен  Кикандона,  то
виргаменцам угрожала немалая опасность: они могли быть застигнуты врасплох.
   Тем  временем  достопочтенный   аптекарь   Жосс   Лифринк,   единственный
сохранивший рассудок при этих важных событиях, напомнил кикандонцам,  что  у
них нет ни ружей, ни пушек, ни генералов.
   Ему ответили, не без нескольких тумаков, что  генералов,  пушки  и  ружья
можно чем-нибудь заменить и что добрая воля и любовь к отечеству гарантируют
победу.
   Тут бургомистр сам взял слово и в великолепной импровизации отдал должное
тем малодушным людям, которые прячут  страх  под  покровом  осторожности,  и
сорвал этот покров рукой патриота.
   В этот момент можно было подумать, что зал рухнет от аплодисментов.
   Потребовали голосования.
   Все, как один человек, закричали:
   - На Виргамен! На Виргамен!
   Бургомистр именем  города  обещал  будущим  генералам,  которые  вернутся
победителями, триумфальные почести, как это делалось в древнем Риме.
   Однако аптекарь Жосс  Лифринк  был  упрям  и,  не  считая  себя  побитым,
попробовал  снова  сделать  замечание.  Он  сказал,  что  в   Риме   триумфа
удостаивались только те победители,  которые  убили.  не  менее  пяти  тысяч
врагов...
   - Ну и что же? - возбужденно закричали слушатели.
   - ...а  население  Виргаменской  общины  насчитывает  только  три  тысячи
пятьсот семьдесят пять человек, и  никакой  генерал  не  сможет  убить  пять
тысяч, если только не убивать одного человека по несколько раз...
   Но несчастному не дали кончить. Избитый, он был выброшен за дверь.
   - Граждане, - сказал тогда бакалейщик Пульмахер, что бы  там  ни  говорил
этот подлый аптекарь, я сам берусь убить пять  тысяч  виргаменцев,  если  вы
захотите принять мои услуги.
   - Пять тысяч пятьсот! - закричал более решительный патриот.
   - Шесть тысяч шестьсот! - возразил бакалейщик.
   -  Семь  тысяч!  -  вскричал  кондитер  с  улицы  Хемлинг,  Жан  Орбидек,
наживавший себе состояние на сбитых сливках.
   - Продано! - вскричал бургомистр ван-Трикасс, видя, что никто  больше  не
набавляет.
   И таким образом кондитер Жан Орбидек стал главнокомандующим кикандонскими
войсками.

   ГЛАВА ХII,
   где препаратор Иген высказывает разумное мнение,
   отвергнутое, однако, доктором Оксом

   - Итак, учитель? - говорил на следующий  день  препаратор  Иген,  наливая
ведрами серную кислоту в корыта своих огромных батарей.
   - Итак, - повторил доктор Окс, - не был ли я прав?
   - Без сомнения, но...
   - Но?..
   - Не находите ли вы, что дело зашло  слишком  далеко  и  что  не  следует
возбуждать этих бедняг сверх меры?
   - Нет! Нет! - вскричал доктор. - Нет! я дойду до конца!
   - Как хотите, учитель; во всяком случае, этот опыт кажется мне  решающим,
и, я думаю, уже пора...
   - Что пора?
   - Закрыть кран.
   - Вот еще! - воскликнул доктор Окс. - Попробуйте только, и я задушу вас!

   ГЛАВА ХIII,
   где доказывается снова, что с высоты легче управлять
   человеческими слабостями

   - Что вы говорите? - спросил бургомистр ван-Трикасс советника Никлосса.
   - Я говорю, что эта война необходима, - твердо ответил советник, - и  что
настало время отомстить за нашу обиду.
   - Ну, а я, -  едко  ответил  бургомистр,  -  я  вам  повторяю,  что  если
население Кикандона не воспользуется этим случаем восстановить  свои  права,
оно покроет себя бесчестьем.
   - А я вам объявляю, что мы должны немедленно двинуть армию на врага.
   - Прекрасно, сударь,  прекрасно!  -  ответил  ван-Трикасс.  -  И  вы  это
говорите мне?
   - Именно вам, господин  бургомистр,  и  вам  придется  выслушать  правду,
какова бы она ни была.
   - Сначала ее выслушаете вы, господин советник, - отпарировал  ван-Трикасс
вне себя, - ибо она выйдет скорее из моих уст, чем из ваших! Да, сударь, да,
всякое промедление было бы  позорным.  Вот  уже  девятьсот  лет,  как  город
Кикандон ожидает момента отомстить, и что бы вы там  ни  говорили,  подходит
это для вас или нет, но мы дойдем на врага!
   - Ах, так! - яростно возразил советник Никлосс. - Ну, сударь, мы пойдем и
без вас, если вам не хочется идти.
   - Место бургомистра в первых рядах, сударь.
   - Место советника тоже, сударь.
   - Вы  оскорбляете  меня!  Вы  противоречите  моему  приказу!  -  вскричал
бургомистр, сжимая кулаки.
   - Это вы меня оскорбляете, вы сомневаетесь в моем патриотизме! - вскричал
Никлосс, сам становясь в боевое положение.
   - Я вам говорю, сударь, что кикандонская  армия  выступит  не  позже  чем
через два дня!
   - А я вам повторяю, сударь, что и сорока восьми часов не пройдет, как  мы
двинемся на врага!
   Нетрудно заметить, что оба собеседника защищали одно и то же: оба  хотели
битвы; но возбуждение заставляло их спорить. Никлосс не слушал ван-Трикасса,
ван-Трикасс  -  Никлосса.  Два  старых   приятеля   обменивались   свирепыми
взглядами. Они готовы были броситься друг на друга.
   К счастью, в эту минуту раздался звон башенных часов.
   - Час настал! - воскликнул бургомистр.
   - Какой час? - спросил советник.
   - Идти на сторожевую башню.
   - Верно. И нравится вам это или нет, но я пойду, сударь
   - Я тоже.
   - Идем!
   - Идем!
   Из этих слов можно было бы заключить, что башня - место, назначенное  ими
для дуэли, но все объяснялось проще. Бургомистр и советник,  два  главнейших
чиновника города, должны были подняться на башню и осмотреть окрестные поля,
чтобы выбрать подходящие позиции для войск.
   Несмотря на  то  что  оба  желали  одного  и  того  же,