а отказалась идти. Дядя  начал  сыпать  проклятиями  и  бить
лошадь плетью,  но  лошадка  только  лягалась,  намереваясь,  по-видимому,
сбросить своего всадника. Наконец,  она  подогнула  ноги  и  проскользнула
между длинными ногами  профессора,  поэтому  он  остался  стоять  на  двух
обломках скалы, подобно Колоссу Родосскому.
   - Ах ты проклятое животное! - вскричал всадник, неожиданно  оказавшийся
на земле и сконфуженный, как кавалерийский офицер, вынужденный  перейти  в
пехоту.
   - Farja, - оказал проводник, тронув его за плечо.
   - Как, паром?
   - Der [там (датск.)], - ответил Ганс, указывая на плот.
   - Конечно! - воскликнул я. - Вот там паром!
   - Надо было об этом раньше сказать! Ну, ладно, в путь!
   - Tidvatten, - продолжал проводник.
   - Что он говорит?
   - Он говорит - прилив, - отвечал дядя, переводя мне датское слово.
   - Во всяком случае, нам придется дождаться прилива.
   - Farbida? [Долго? (датск.).] - спросил дядя.
   - Ja [да (датск.)], - отвечал Ганс.
   Дядюшка топнул ногой, но лошади уже подходили к парому. Мне было вполне
понятно, что, для того чтобы переправиться через фьорд, необходимо выждать
минуту,  пока  вода  дойдет  до  наибольшей  высоты  и  не  будет  уже  ни
подниматься, ни опускаться, потому что тогда нет течения ни в  том,  ни  в
другом направлении и паром не подвергается опасности  быть  унесенным  или
вглубь залива, или в открытый океан.
   Этот благоприятный момент наступил  лишь  в  шесть  часов  вечера.  Мой
дядюшка, я сам, наш проводник, два паромщика и четыре  лошади  поместились
на довольно утлой плоской барке. Я привык  к  паровым  паромам  на  Эльбе,
поэтому весла лодочников казались мне  жалким  орудием.  Нам  понадобилось
больше часа, чтобы переправиться через фьорд,  но,  наконец,  мы  все-таки
благополучно переправились.
   Через полчаса мы прибыли в "Aoalkirkja" Гардара.



13

   Настал час, когда должно было бы  стемнеть,  но  под  шестьдесят  пятым
градусом широты светлые ночи не могли меня удивить, в июне и июле солнце в
Исландии не заходит.
   Однако температура понизилась. Я озяб и еще больше проголодался. И  как
же я обрадовался, когда нашелся "boer", где нас приветливо приняли.
   То  был  крестьянский  дом,  но  радушие  его  обитателей  не  уступало
гостеприимству короля.  Когда  мы  подъехали,  хозяин  подал  нам  руку  и
предложил без дальнейших церемоний следовать за ним.
   Буквально следовать, ибо идти рядом с  ним  было  невозможно.  Длинный,
узкий, темный проход вел в жилище, построенное из плохо обтесанных бревен,
и из него попадали прямо  в  комнаты;  их  было  четыре:  кухня,  ткацкая,
спальня семьи и комната для гостей, самая лучшая из  всех.  При  постройке
дома не подумали о росте моего  дядюшки,  и  он  несколько  раз  стукнулся
головой о потолок.
   Нас ввели в большую комнату, некое подобие залы, с утоптанным  земляным
полом и одним окном, в которое вместо стекол был вставлен тусклый  бараний
пузырь.  Постель  состояла  из  жесткой  соломы,  брошенной  между   двумя
деревянными перегородками, выкрашенными  в  красный  цвет  и  расписанными
исландскими поговорками. Такого комфорта я не ожидал;  но  по  всему  дому
распространялся терпкий  запах  сушеной  рыбы,  соленого  мяса  и  кислого
молока, не доставлявший моему обонянию особенного удовольствия.
   Когда мы сняли наши дорожные доспехи, хозяин дома пригласил нас  пройти
в кухню, единственное даже в большие холода помещение, где топили печь.
   Дядюшка поспешил последовать любезному приглашению. Я  присоединился  к
нему.
   Кухонный  очаг  был  устроен  по-первобытному:  повреди  комнаты  лежал
камень, игравший роль очага, а в крыше над  ним  было  сделано  отверстие,
заменявшее дымовую трубу. Эта кухня служила также и столовой.
   При нашем появлении хозяин приветствовал нас, как будто он  нас  раньше
не  видел,  словами  "saellvertu",  что  означает  "будьте  счастливы",  и
облобызал нас в обе щеки.
   Вслед за  ним  жена  его  произнесла  те  же  самые  слова,  с  той  же
церемонией; затем, приложив правую руку к сердцу, они отдали нам  глубокий
поклон.
   Спешу сказать, что исландка была матерью  девятнадцати  детей,  которые
все, от мала до велика, копошились среди дыма  и  чада,  поднимавшегося  с
очага и наполнявшего комнату. Ежеминутно  то  одна,  то  другая  белокурая
мечтательная головка выступала из этого  облака.  Этих  ребят  можно  было
принять за группу неумытых ангелов.
   Мы обошлись очень ласково с этим "выводком", и вскоре трое или  четверо
из этих мартышек забрались к нам на плечи,  столько  же  на  наши  колени,
остальные путались между наших ног. Те, которые могли говорить,  повторяли
"saellvertu" на всевозможные лады, те, что не умели говорить, кричали  еще
больше.
   Концерт был прерван  приглашением  обедать.  В  эту  минуту  вошел  наш
проводник, который позаботился о  том,  чтобы  накормить  лошадей,  говоря
попросту, разнуздал их и ради  экономии  пустил  пастись  в  поле;  бедные
животные должны были довольствоваться скудным мхом, растущим на скалах,  и
тощими приморскими травами, а на следующее утро вернуться восвояси и опять
подставить свою спину под седло.
   - Saellvertu! - сказал Ганс, входя.
   Затем последовала та же спокойная, автоматическая, - один  поцелуй  был
не жарче другого, -  сцена  приветствия  со  стороны  хозяина,  хозяйки  и
девятнадцати малышей.
   Когда церемония закончилась,  сели  за  стол,  ровным  счетом  двадцать
четыре человека, и, следовательно, друг на друге в буквальном смысле этого
слова.  У  кого  на  коленях  примостилось  двое  ребят,  тот  еще  хорошо
отделался!
   Впрочем,  при  появлении  на  столе  супа  весь  этот  народец   затих,
воцарилась тишина, непривычная для исландских мальчишек. Хозяин подал  нам
довольно вкусный суп из знаменитого исландского мха, затем изрядную порцию
сушеной  рыбы  в  масле,  которое  прогоркло   лет   двадцать   назад   и,
следовательно, по исландским понятиям, было гораздо лучше свежего. К этому
подавали "skyr", что-то  вроде  простокваши  с  сухарями  и  подливкой  из
можжевеловых ягод. Наконец, какой-то напиток  из  сыворотки,  разбавленной
водой, так называемая "blanda". Хороша ли была  эта  неведомая  пища,  или
нет, я не могу судить. Я  проголодался  и  вместо  сладкого  проглотил  до
последней крупинки крутую гречневую кашу.
   После обеда детишки разбежались; взрослые сели вокруг очага, в  котором
горел торф, хворост, коровий помет и кости сушеных рыб. Потом, обогревшись
таким образом, все разошлись по своим комнатам. Хозяйка, согласно  обычаю,
хотела снять  с  нас  чулки  и  штаны,  но,  получив  вежливый  отказ,  не
настаивала, и я мог, наконец, прикорнуть на своем соломенном ложе.
   На  следующее  утро,  в  пять  часов,  мы  распростились  с  исландским
крестьянином;  дядюшка   с   трудом   уговорил   его   принять   приличное
вознаграждение, и затем Ганс дал сигнал к отъезду.
   Шагах в  ста  от  Гардара  характер  местности  начал  меняться:  почва
становилась болотистой и менее  удобной  для  езды.  Направо  тянулась  до
бесконечности цепь гор,  точно  возведенный  самой  природой  ряд  грозных
крепостей; часто встречались потоки, которые приходилось переходить вброд,
однако не очень подмочив багаж.
   Окрестность делалась все пустыннее. Порою, впрочем, казалось, что вдали
мелькает человеческая фигура. И когда  на  поворотах  дороги  мы  внезапно
оказывались лицом  к  лицу  с  одним  из  этих  призраков,  меня  невольно
охватывало отвращение при виде вспухшей головы  без  волос,  с  лоснящейся
кожей, в отвратительных ранах, которые проступали под жалкими лохмотьями.
   Несчастное создание не протягивало руку для приветствия, напротив,  оно
убегало так быстро, что Ганс  не  успевал  крикнуть  ему  своего  обычного
"saellvertu".
   - Spetelsk, - говорил он.
   - Прокаженный, - повторял дядюшка.
   Уже одно это слово вызывало чувство  отвращения.  Эта  ужасная  болезнь
весьма распространена в Исландии; она  незаразительна,  но  передается  по
наследству, почему этим несчастным воспрещен брак.
   Эти призрака были не такого свойства, чтобы оживить печальный ландшафт.
Последние травы увядали у нас под ногами: не было видно ни одного деревца,
кроме зарослей карликовых берез, ни единого  животного,  кроме  нескольких
лошадей, которые бродили по унылым равнинам, так как хозяева не  могли  их
прокормить. Порою парил в серых тучах сокол, холодный ветер гнал птицу  на
юг. Я заражался грустью этой дикой природы, и воспоминания уносили меня  в
родные края.
   Вскоре нам пришлось  снова  переправляться  через  несколько  небольших
фьордов и, наконец, через настоящий залив; на море как раз был штиль, и мы
поэтому могли продолжать путь, не мешкая, и вскоре добрались до  деревушки
Альфтанес, расположенной на расстоянии мили оттуда.
   Перейдя вброд две речки, Алфа и Хета, кишевшие форелями  и  щуками,  мы
провели ночь в покинутом, ветхом  домишке,  достойном  служить  обиталищем
всех озорных кобольдов, скандинавской мифологии; во всяком случае, злобный
дух холода чувствовал себя здесь, как дома, и он терзал нас в течение всей
ночи.
   Следующий день не принес нам новых впечатлений. Все  та  же  болотистая
почва, то же однообразие, тот же печальный  пейзаж.  К  вечеру  мы  прошли
половину пути и переночевали в "annexia" Крезольбт.
   Девятнадцатого июня, на протяжении приблизительно одной мили, мы шли по
голым полям лавы - "hraun" по-местному. Лавовые  поля,  образовавшиеся  из
трещинных  излияний,  напоминали  какие-то  склады  якорных  канатов,   то
вытянутых в длину, то скатанных  в  рулон.  Лава,  излившись  из  разломов
земной коры, растекалась, подобно потоку, по склонам гор и, застывая,  все
же свидетельствовала о бурных извержениях ныне потухших  вулканов.  Однако
местами  сквозь  лавовый  покров  пробивались   пары   горячих   подземных
источников. Вскоре под ногами наших  лошадей  снова  оказалась  болотистая
топь, чередовавшаяся с мелкими озерами. Наш путь лежал на запад;  и  когда
мы  обогнули  большой  залив  Факсафлоуи,  раздвоенная   снежная   вершина
Снайфедльс вздымалась всего в каких-нибудь пяти милях от нас.  Лошади  шли
хорошим шагом, невзирая на плохую дорогу; что касается меня, то я  начинал
чувствовать себя сильно утомленным, между тем  дядюшка  крепко  так  прямо
держался в седле, как и в первый день; я не мог не удивляться  ему,  равно
как и нашему охотнику, который смотрел на это путешествие, как на  простую
прогулку.
   В субботу, двадцатого июня, в шесть часов вечера мы  прибыли  в  Будир,
маленькое  селение,  расположенное  на  берегу  моря,  и   тут   проводник
потребовал договоренную плату. Дядюшка рассчитался  с  ним.  Семья  нашего
Ганса,  короче  говоря,  его  дяди  и  двоюродные  братья,   оказала   нам
гостеприимство; мы были приняты радушно, и я охотно  отдохнул  бы  у  этих
славных людей после утомительного  переезда,  не  боясь  злоупотребить  их
добротой. Но дядюшка, не нуждавшийся в отдыхе, смотрел на дело иначе, и на
следующее утро пришлось снова  сесть  в  седло.  Почва  носила  уже  следы
близости гор, скалистые отроги выступали из-под земли, точно корни старого
дуба. Мы огибали  подножие  вулкана.  Профессор  не  спускал  глаз  с  его
конусообразной вершины; он размахивал руками, словно бросая вулкану  вызов
я как бы восклицая: "Вот исполин, которого я одолею!"
   Наконец, после четырехчасовой езды, лошади сами  остановились  у  ворот
пасторского дома в Стапи.



14

   Стапи, маленькое селение, состоящее приблизительно из  тридцати  хижин,
стоит среди голого лавового поля, ничем не защищенное от палящих солнечных
лучей, отраженных снежными вершинами вулкана. Небольшой фьорд, у  которого
ютилось селение, окаймлен базальтовой стеной совершенно необычного вида.
   Известно,  что   базальт   принадлежит   к   тяжелым   горным   породам
вулканического  происхождения.  Исландский  базальт  ложится  пластами   с
поражающим своеобразием. Природа поступает здесь, как геометр, и  работает
точно  человек,  вооруженный  угломером,  циркулем  и  отвесом.   Если   в
каком-нибудь  другом  месте  она  показала  свое  искусство   в   создании
хаотического нагромождения гранитных массивов и в необыкновенном сочетании
линий, едва намеченных конических форм, незавершенных  пирамид,  то  здесь
она пожелала дать образчик правильности форм  и,  предвосхитив  мастерство
архитекторов первых веков, создала строгий образец,  не  превзойденный  ни
великолепием Вавилона, ни чудесным искусством Греции.
   Я слыхал раньше о "Плотине Гигантов" в Исландии и о  Фингаловой  пещере
на одном из Гебридских островов, но до сих  пор  мне  еще  не  приходилось
видеть базальтовых сооружений.
   В Стали я их увидел во всей их красе.
   Стена  вокруг  фьорда,  как  и  вдоль  всего   побережья   полуострова,
представляет собою ряд колонн в  тридцать  футов  вышиной.  Эти  стройные,
безупречных пропорций, колонны поддерживали орнамент верхней части пролета
арки, образующий собою ряд горизонтально расположенных колонн,  которые  в
виде сквозного свода выступали над морем. Под этим естественным  impluvium
[водостоком  (лат.)]  глазу  представлялись   пролеты   стрельчатых   арок
прелестного рисунка, через которые устремлялись на сушу вспененные  волны.
Обломки базальта, сброшенные разъяренным океаном, лежали на  земле,  точно
развалины античного храма, - вечно юные руины, над которыми проходят века,
не нарушая их величия.
   Это был последний этап нашего путешествия. Ганс провел нас  так  умело,
что я немного успокоился при мысли, что он будет сопровождать нас и далее.
   Когда мы подъехали к воротам пасторского  дома,  представлявшего  собой
низкую хижину, которая была  ни  лучше,  ни  удобнее  соседних,  я  увидал
человека в кожаном фартуке и с молотком в руке, занятого ковкой лошадей.
   - Saellvertu, - сказал охотник.
   - God dag [здравствуйте (датск.)], - ответил кузнец на  чистом  датском
языке.
   - Kyrkoherde, - сказал Ганс, обращаясь к дядюшке.
   - Приходский священник, - повторил последний.  -  Аксель,  ты  слышишь,
оказывается, этот бравый человек - пастор.
   Между тем проводник объяснил "kyrkoherde", в чем дело, и  тот,  прервав
работу, издал крик, бывший, вероятно, в ходу у торговцев лошадьми.  Тотчас
же из домика вышла великанша, настоящая мегера. Если ей не  хватало  роста
до шести футов, то дело было за малым.
   Я боялся, что она  подарит  путешественников  исландским  поцелуем,  но
напрасно: она не очень-то приветливо ввела нас в дом!
   Комната для гостей показалась мне самой плохой во всем пасторском доме,
- узкой, грязной и зловонной; но пришлось довольствоваться и  ею.  Пастор,
по-видимому, вовсе  не  признавал  старинного  гостеприимства.  Далеко  не
признавал! Уже к вечеру я понял, что мы имеем дело  с  кузнецом,  рыбаком,
охотником, плотником, но никак не с  духовной  особой.  Правда,  день  был
будний; возможно, что в воскресенье наш хозяин становился пастором.
   Я не хочу порочить священников, которые, судя  по  всему,  находятся  в
очень стесненном положении; они получают от датского правительства  крайне
ничтожное содержание и пользуются четвертой частью церковного  десятинного
сбора, получаемого с прихода, что не составляет  даже  шестидесяти  марок;
поэтому они вынуждены работать для пропитания. Но если приходится  быть  и
охотником, и рыбаком, и кузнецом, то естественно усвоить и нравы  и  образ
жизни  охотника,  рыбака,  словом,  людей  физического  труда;  вечером  я
заметил, что нашему хозяину была незнакома и добродетель трезвости...
   Дядя увидел сейчас же, с какого сорта человеком он имеет  дело;  вместо
достойного ученого он  встретил  грубого  невежду.  Тем  скорее  решил  он
покинуть негостеприимного пастора и пуститься в путь.
   Несмотря на усталость, дядюшка  предпочел  провести  несколько  дней  в
горах.
   Итак, на следующий же день  после  нашего  прибытия  в  Стапи  начались
приготовления к отъезду. Ганс нанял трех исландцев,  которые  должны  были
нести вместо лошадей наш  багаж;  но  было  решено,  что,  как  только  мы
доберемся до кратера, наши провожатые будут отпущены.
   По сему  случаю  дядюшка  сообщил  Гансу,  что  он  намерен  продолжить
исследование вулкана до последних пределов.
   Ганс только кивнул, головой; ему было все равно, куда идти: вперед  или
назад, оставаться на поверхности Земли или  спускаться  в  ее  недра.  Что
касается меня, то, поглощенный путевыми впечатлениями, я забыл о  будущем,
зато теперь мысль о предстоящих опасностях тем сильнее овладела мною.  Что
же делать? Если сопротивление фантазиям Лиденброка  и  было  возможно,  то
надо было попытаться оказать его в Гамбурге, а не у подножия Снайфедльс.
   Больше всего меня терзала ужасная мысль, могущая  потрясти  даже  самые
нечувствительные нервы.
   "Мы поднимемся, - рассуждал я, - на Снайфедльс. Хорошо! Мы спустимся  в
его кратер. Отлично! Другие тоже проделывали это и не  погибали.  Но  ведь
тем дело не кончится! Если откроется путь в недра Земли, если  злосчастный
Сакнуссем сказал правду, мы погибнем в подземных ходах  вулкана.  Ведь  мы
еще  не  знаем  наверное,  что  Снайфедльс  потух,  что  нам  не  угрожает
извержение! А что тогда будет с нами?"
   Стоило подумать над этим, и я думал. Стоило мне заснуть, как начинались
кошмары: мне снились извержения! А играть роль шлака казалось мне чересчур
скверной шуткой.
   Наконец, я не выдержал: я решился  поговорить  с  дядей  на  эту  тему,
высказав свое мнение как  можно  искуснее,  в  виде  гипотезы,  совершенно
нелепой.
   Я подошел к дядюшке и изложил ему свои опасения в самой дипломатической
форме, причем, из предосторожности, несколько отступил назад.
   - Я сам думал уже об этом, - ответил он просто.
   Что это значит? Неужели он внял голосу разума?
   После небольшой паузы дядя продолжал:
   - Я думал об этом; со времени нашего приезда в Стапи я думал  над  этим
вопросом, ибо безрассудная смелость нам не к лицу. Вот  уже  пятьсот  лет,
как  Снайфедльс  безмолвствует,   но   все-таки   он   может   заговорить.
Извержениям, однако, всегда предшествуют совершенно определенные  явления.
Я расспросил жителей этой местности, исследовал почву и могу тебе сказать,
Аксель, что извержения ждать не приходится.
   Я был поражен этим утверждением и ничего не мог возразить.
   - Ты сомневаешься? - сказал дядя. - Ну, так иди за мной!
   Я машинально повиновался. Мы покинули  пасторский  домик,  и  профессор
избрал дорогу, которая, через проем в базальтовой стене, шла в сторону  от
моря. Вскоре мы очутились в открытом поле, если только можно  так  назвать
огромное скопление выбросов вулканических извержений.  Вся  эта  местность
казалась расплющенной под ливнем гигантских камней, вулканического  пепла,
базальта, гранита и пироксеновых пород.
   Я видел: там и тут из трещин в  вулканическом  грунте  подымается  пар;
этот белый  пар,  по-исландски  "reykir",  исходит  из  горячих  подземных
источников;  он  выбрасывается  с   такой   силой,   которая   говорит   о
вулканической деятельности почвы. Казалось, это подтверждало мои опасения.
Каково же было мое изумление, когда дядюшка сказал:
   - Ты видишь эти пары, Аксель? Они доказывают, что  нам  нечего  бояться
извержений.
   - Как же так? - вскричал я.
   - Заметь хорошенько, - продолжал профессор,  -  что  перед  извержением
деятельность водяных паров усиливается, а потом, на все время  извержения,
пары совершенно исчезают. Поэтому, если эти пары остаются в своем  обычном
состоянии, если их деятельность не усиливается,  если  ветер  и  дождь  не
сменяются тяжелым и  неподвижным  состоянием  атмосферы,  -  ты  можешь  с
уверенностью утверждать, что  в  скором  времени  никакого  извержения  не
будет.
   - Но...
   -  Довольно!  Когда  изрекает  свой  приговор  наука,  остается  только
молчать.
   Повесив нос, вернулся я в  пасторский  домик.  Научные  до