товить длинный фитиль.
   - Мы пройдем! - сказал я.
   - Конечно, пройдем, - подтвердил дядюшка.
   В полночь саперные работы были закончены, заряд пироксилина был заложен
в углубление, и фитиль, протянутый через всю галерею, оканчивался снаружи.
   Одной искры было достаточно, чтобы привести в действие страшный снаряд.
   - До завтра, - сказал профессор.
   Пришлось покориться и ждать еще целых шесть часов.



41

   Следующий день, четверг 27 августа,  стал  знаменательной  датой  этого
внутриземного  путешествия.  Я  не  могу  вспомнить  о  нем   без   ужаса,
вызывавшего сердцебиение. С этого  дня  наш  разум,  наши  суждения,  наша
изобретательность не играют уже никакой роли, - мы стали игрушкой  явлений
природы.
   В шесть часов мы были уже на ногах. Приближался момент  проложить  себе
при помощи пороха путь сквозь гранитную толщу.
   Я добился чести поджечь фитиль. Затем я  должен  был  присоединиться  к
моим спутникам, поджидавшим меня  на  плоту,  который  мы  не  разгружали,
надеясь тотчас же  отплыть  в  открытое  море.  Таким  образом  мы  думали
избежать последствий взрыва, действие которого могло  распространиться  за
пределы гранитного массива.
   По нашим расчетам фитиль должен был гореть  минут  десять,  прежде  чем
взорвать порох. Следовательно,  у  меня  было  достаточно  времени,  чтобы
вернуться на плот.
   Я готовился выполнить свою задачу не без некоторого волнения.
   Наскоро позавтракав, дядюшка и охотник отправились на плот, а я остался
на берегу. При мне был зажженный фонарь.
   - Иди, мой мальчик, - сказал дядюшка, - и возвращайся к нам немедленно.
   - Будьте спокойны, дядюшка, - отвечал я, - не замешкаюсь!
   Я тотчас же направился ко входу в галерею. Открыл фонарь и взял в  руки
конец фитиля.
   Профессор держал хронометр.
   - Готово? - крикнул он мне.
   - Готово!
   - Так зажигай.
   Я быстро поднес фитиль к огню и опрометью бросился к берегу.
   - Садись, - закричал дядюшка, - и отплывем!
   Сильным толчком Ганс отбросил плот в  море.  Плот  отошел  на  двадцать
туазов от берега.
   Наступил тревожный момент. Профессор  внимательно  следил  за  стрелкой
хронометра.
   - Еще пять минут... - считал он. - Еще четыре! Три!
   Пульс у меня лихорадочно бился.
   - Еще две! Одна!.. Обрушьтесь, гранитные горы!
   Что произошло вслед за тем? Я не слышал  взрыва.  Но  форма  прибрежных
утесов внезапно изменилась у  меня  на  глазах;  скалы  раздвинулись,  как
завеса. Бездонная пропасть  разверзлась  у  самого  берега.  Море,  словно
охваченное вихрем головокружения, вздыбилось одной огромной волной,  и  на
гребне этой волны оказался наш плот, почти в отвесном положении.
   Мы были, все трое, сбиты с ног.  Свет  сменился  глубочайшей  тьмой.  Я
почувствовал, что исчезла надежная опора, и не под  моими  ногами,  а  под
плотом. Я подумал, что плот проваливается в бездну. Но этого не случилось.
Мне хотелось обменяться словом с дядюшкой, но из-за шума  воды  он  бы  не
услышал меня.
   Несмотря на царивший мрак, рев воды,  испуг,  смятение,  я  понял,  что
произошло.
   За скалой,  взлетевшей  в  воздух,  открылась  бездна.  Взрыв  произвел
настоящее  землетрясение  в  этой  почве,  иссеченной  трещинами;   бездна
разверзлась, и море, превратившееся в бешеный поток, увлекало нас с собой.
   Я считал себя погибшим.
   Прошел час, два часа, не знаю, сколько именно! Мы  прижимались  друг  к
другу, держась за руки, чтобы не свалиться с плота. Порою плот ударялся  о
стену и нас отчаянно встряхивало. Однако такие толчки случались редко,  из
чего я заключил, что галерея становилась значительно шире. Несомненно, это
и был путь Сакнуссема;  но  мы  спускались  не  одни,  а,  по  вине  своей
неосторожности, вместе с морем!
   Мысли эти, разумеется, мелькали в моей голове в  расплывчатой,  неясной
форме.  Мне  стоило  труда  связно  думать  при  этом   головокружительном
плавании,  похожем  на  падение  в  пропасть.  Судя  по  напору   воздуха,
хлеставшего мне в лицо,  скорость  движения  плота  превосходила  скорость
курьерских поездов. В этих условиях было невозможно зажечь  факел,  а  наш
последний электрический аппарат разбился во время взрыва.
   Поэтому я был сильно изумлен, увидев близ себя вспыхнувший  огонек.  Он
осветил спокойное лицо Ганса. Ловкому охотнику удалось зажечь  фонарь,  и,
хотя огонек еле мерцал, он все же хоть слабо, но  разгонял  эту  кромешную
тьму.
   Галерея сильно расширилась. Я не ошибся. Тусклое освещение не позволяло
видеть одновременно обе ее стены. Мы низвергались в стремнину с быстротой,
превосходившей  силу  падения  самых  бурных  водопадов  Америки.   Поток,
уносивший нас, напоминал связку  водяных  стрел,  пущенных  с  невероятной
силой. Я не могу привести сравнения, более образного!
   Порою плот, подхваченный водоворотом, начинал  кружиться,  как  волчок.
Как только мы приближались к одной из стен галереи, я освещал ее  фонарем,
и потому, что выступы скал сливались  в  одну  непрерывную  линию,  я  мог
заключить о скорости, с которой мы плыли.  Я  определил  скорость  падения
воды в тридцать лье в час.
   Мы с дядюшкой озирались растерянно по сторонам, сидя на корточках возле
обломка мачты, сломавшейся во время катастрофы. Мы старались сидеть спиною
против ветра, чтобы можно было перевести дыхание.
   Так проходили часы. Положение не изменялось, но одно обстоятельство еще
более ухудшило его.
   Приводя в порядок наш груз, я обнаружил, что  большая  часть  имущества
погибла во время взрыва, когда взбаламученное море  грозило  затопить  наш
плот. Взяв фонарь, я стал осматривать наши запасы.  Из  приборов  остались
только компас и хронометр; от лестниц и веревок - кусок каната, намотанный
на остаток мачты! Ни кирки, ни лома, ни молотка - все инструменты погибли,
и в довершение несчастья провизии осталось всего на один  день!  Я  боялся
мук голода, а разве нам не угрожала гибель в пучине? И достанет ли времени
умереть от истощения?
   Я обшарил каждый уголок на плоту, каждую щель  между  бревен  и  досок!
Пусто! Всего лишь кусок сушеного мяса и несколько сухарей!
   Я буквально оцепенел! Я отказывался верить своим глазам!  Но  пусть  бы
провизии хватило на целые месяцы, как спастись из бездны,  в  которую  нас
уносил бешеный поток?
   Однако  по  необъяснимой  прихоти  воображения  я  забывал  о   близкой
опасности перед ужасами будущего. Как знать, не удастся ли  нам  спастись,
выбраться из разъяренной водной стихии и вернуться на  поверхность  Земли?
Каким образом? Я этого не знал. Куда именно? Не все ли равно. Но один шанс
на тысячу - все же шанс! А меж тем  смерть  от  голода  -  реальность,  не
оставлявшая никакой надежды.
   Первой  моей  мыслью  было  рассказать  дядюшке,  в  какое  бедственное
положение мы попали, высчитать, сколько времени осталось нам  жить.  Но  у
меня хватило мужества  промолчать.  Я  не  желал,  чтобы  дядюшка  потерял
самообладание.
   В это время свет фонаря стал понемногу ослабевать  и,  наконец,  потух.
Фитиль сгорел до конца. Наступила снова непроглядная тьма. Нельзя  было  и
надеяться рассеять этот непроницаемый мрак. Хотя у нас был еще  факел,  но
как могли бы мы зажечь его при таком ветре? Тогда я поступил, как ребенок:
я закрыл глаза из страха темноты.
   Прошло довольно много  времени,  скорость  падения  воды  удвоилась.  Я
заметил это по тому, с какой силой ветер бил мне  в  лицо.  Мы  неслись  с
головокружительной быстротой. Казалось, что мы уже не скользим по воде,  а
низвергаемся в пропасть! Ганс и дядюшка,  вцепившись  в  меня,  удерживали
меня всеми силами.
   Внезапно я почувствовал толчок; то не было ударом о твердый предмет, но
наше низвержение прекратилось. Возникла преграда: огромный  водяной  столб
обрушился на наш плот. Я захлебывался. Стал тонуть...
   Однако  наводнение  продолжалось  недолго.  Через  несколько  секунд  я
почувствовал себя на свежем воздухе и вздохнул полной  грудью.  Дядюшка  и
Ганс крепко держали меня за руки, и плот еще выдерживал нас.



42

   Было, видимо, около десяти часов вечера. Первое,  что  я  ощутил  после
последнего штурма, - полное  безмолвие.  Ко  мне  вернулась  прежде  всего
способность слышать: я понял, что рев воды, вселявший в меня ужас,  смолк,
в галерее воцарилась тишина. Наконец, донеслись до меня, как бы  оказанные
шепотом, слова дядюшки:
   - Мы поднимаемся!
   - Что вы хотите сказать? - вскричал я.
   - Да, мы поднимаемся! Поднимаемся!
   Я протянул руку; дотронулся до стены; моя рука была  вся  в  крови.  Мы
поднимались с чрезвычайной быстротой.
   - Факел! Факел! - закричал профессор.
   Гансу не без труда удалось зажечь  факел,  и  пламя,  несмотря  на  наш
подъем вверх, горело ровно, бросая достаточно  света,  чтобы  озарить  всю
сцену.
   - Я так и думал, - сказал дядюшка. - Мы находимся в узком  колодце,  не
имеющем и  четырех  туазов  в  диаметре.  Вода,  дойдя  до  дна  пропасти,
стремится снова достигнуть своего уровня и поднимает нас с собою.
   - Куда?
   - Не знаю, но надо ко  всему  приготовиться.  Скорость,  с  которой  мы
поднимаемся, я определяю  в  два  туаза  в  секунду,  это  составляет  сто
двадцать туазов в минуту, или свыше трех с половиною лье в час. Так  можно
очутиться невесть где!
   - Да, если ничто нас не остановит, если эта бездна имеет выход! Но что,
если  она  закрыта,  если  воздух  под  давлением  водяного  столба  будет
постепенно сгущаться, что, если мы будем раздавлены?
   - Аксель, - ответил профессор с большим спокойствием, - наше  положение
почти безнадежно, но все же есть некоторая надежда на опасение, и ее-то  я
и имею в виду. Если мы можем каждую минуту погибнуть, то каждую же  минуту
мы  можем  и  спастись.  Поэтому  будем  наготове,  чтобы  воспользоваться
малейшим благоприятным обстоятельством.
   - Но что же нам теперь делать?
   - Надо подкрепиться, поесть!
   При этих словах я пристально взглянул на дядюшку. Пришлось сказать  то,
в чем я не хотел раньше признаться.
   - Поесть? - спросил я.
   - Да, немедленно!
   Профессор сказал несколько слов по-датски. Ганс покачал головой.
   - Как! - вскричал дядюшка. - Провизия погибла?
   - Да, вот все, что осталось! Кусок сушеного мяса на троих!
   Дядюшка смотрел на меня, не желая понять смысла моих слов.
   - Что же, - сказал я, - вы все еще верите, что мы можем спастись?
   На мой вопрос ответа не последовало.
   Прошел час. Я начал испытывать сильный голод. Мои спутники также хотели
есть, но никто не решался дотронуться до скудных остатков пиши.
   Между тем мы по-прежнему неслись вверх с чрезвычайной быстротой.  Порою
у нас захватывало дыхание, как у воздухоплавателей на больших высотах.  Но
если аэронавтам, по мере того как они поднимаются в высшие  слои  воздуха,
приходится испытывать все больший холод, то нам приходилось испытывать как
раз обратное. Жара  усиливалась  в  ужасающей  степени  и  в  этот  момент
достигала, наверно, сорока градусов.
   Что должна была означать эта  перемена  атмосферы?  До  сих  пор  факты
подтверждали теорию Дэви и  Лиденброка;  до  сих  пор  огнеупорные  горные
породы, электричество и магнетизм  создавали  особые  условия,  нарушавшие
законы природы, влияли на понижение температуры, ибо  теория  центрального
огня оставалась, на мой взгляд, все-таки единственно истинной, единственно
объясняющей все. Не попадали ли мы теперь в такую среду, где  эти  явления
совершались  в  силу  законов  природы  и  где  жара  доводила  скалы   до
расплавленного состояния? Я опасался этого  и  высказал  свои  соображения
профессору.
   - Если мы не потонем или не разобьемся, если мы не умрем от  голода,  у
нас всегда еще останется возможность сгореть заживо.
   Тот лишь пожал плечами и погрузился в свои размышления.
   Прошел еще час, и, за  исключением  небольшого  повышения  температуры,
положение не изменилось. Наконец, дядюшка нарушил молчание.
   - Видишь ли, - сказал он, - надо на что-нибудь решиться.
   - Решиться? - спросил я.
   - Да! Нам нужно подкрепить наши силы. Если мы  попытаемся  продлить  на
несколько часов наше существование, сберегая  остатки  пищи,  мы  ослабеем
вконец!
   - Да, и этот конец не заставит себя ждать.
   - Но если представится случай спастись,  если  потребуются  решительные
действия, откуда мы возьмем силу для этого, если ослабеем от истощения?
   - Но что же, дядюшка, станется с нами, когда мы съедим последний кусок?
   - Ничего, Аксель, ничего! Но  насытишься  ли  ты,  пожирая  этот  кусок
глазами?  Ты  рассуждаешь,  как  человек,  лишенный  воли,  как  существо,
лишенное энергии!
   - Да неужели же вы не теряете надежды? - вскричал я с раздражением.
   - Нет! - твердо ответил профессор.
   - Как? Вы еще верите в возможность опасения?
   - Да! Конечно, да! Я не допускаю,  чтобы  существо,  наделенное  волей,
пока бьется его сердце, пока оно способно двигаться,  могло  бы  предаться
отчаянию.
   Какие  слова!  Человек,  произносивший  их  в  таких   обстоятельствах,
обладал, конечно, необыкновенно твердым характером.
   - Что же вы думаете сделать в конце концов? - спросил я.
   - Съесть этот остаток пищи до последней крошки и тем самым восстановить
наши силы. Пусть это будет наш последний  обед,  но  по  крайней  мере  мы
станем снова сильными людьми, вместо того чтобы падать от истощения!
   - Так съедим же все, что у нас есть! - воскликнул я.
   Дядюшка разделил кусок  мяса  и  несколько  сухарей,  оставшихся  после
катастрофы, на три равные части.  На  каждого  приходилось  приблизительно
около фунта пищи. Профессор поглощал еду с лихорадочной  жадностью;  я  ел
без всякого удовольствия, несмотря на голод,  почти  с  отвращением;  Ганс
медленно пережевывал маленькие кусочки, наслаждаясь пищей со  спокойствием
человека, которого не мучит забота о будущем.  Он  нашел  еще  фляжку,  до
половины наполненную можжевеловой водкой, дал нам выпить из  нее,  и  этот
благотворный напиток несколько оживил меня.
   - Fortrafflig! - произнес Ганс, глотнув из фляжки.
   - Превосходно! - подтвердил дядюшка.
   Я снова возымел некоторую надежду. Но наш последний обед был  закончен.
Было пять часов утра.
   Человек так  уж  создан,  ведь  ощущение  нездоровья  -  явление  чисто
негативное. Раз потребность в пище удовлетворена, трудно представить  себе
муки голода. Надо испытать это, чтобы  понять!  Стало  быть,  какой-нибудь
сухарик и кусок говядины заставляет нас забыть прошлые горести!
   Все же после этого обеда каждый из нас погрузился в размышления.  Ганс,
уроженец крайнего Запада, размышлял с фаталистическим смирением обитателей
восточных стран. Что касается меня, я весь ушел в воспоминания,  уносившие
меня на поверхность Земли, которую мне никогда не следовало  бы  покидать.
Дом на Королевской улице, моя бедная Гретхен, добрая Марта - предстали как
призраки перед моими глазами, и в заунывном  гуле,  доносившемся  до  меня
через гранитный массив, мне слышались шумы земных городов.
   Дядюшка, "всегда на своем посту", исследовал внимательно, с  факелом  в
руке, характер почвы; он хотел выяснить наше положение, изучая строение ее
пластов. Подобный расчет, вернее, просчет, не мог быть даже сколько-нибудь
приблизительным, но  ученый  всегда  остается  ученым,  если  ему  удается
сохранить хладнокровие, а профессор Лиденброк  обладал  этим  качеством  в
высшей степени.
   - Изверженный гранит! - говорил он. - Мы все еще в слоях первичной эры;
но мы поднимемся! Мы поднимемся! И кто знает...
   Кто знает? Он все еще надеялся. Он  ощупывал  рукой  отвесную  стену  и
через несколько минут заговорил снова:
   -  Вот  гнейс!  Вот  слюдяной  сланец!  Отлично!  Скоро  появятся  слои
переходной эпохи, а тогда...
   Что хотел сказать этим профессор? Мог ли он измерить толщу земной  коры
над  нашими  головами?  Обладал  ли  он  каким-нибудь   средством,   чтобы
произвести это вычисление? Нет! Манометра не было, и никакое вычисление не
могло его заменить.
   Между тем температура поднималась все  выше,  мы  буквально  обливались
потом в этой раскаленной атмосфере,  напоминавшей  жар,  пышущий  из  печи
литейного завода во время плавки металла.  Вскоре  Гансу,  дядюшке  и  мне
пришлось снять  наши  куртки  и  жилеты;  самая  легкая  одежда  причиняла
тяжесть, даже боль.
   - Уж  не  поднимаемся  ли  мы  прямо  к  накаленному  добела  очагу?  -
воскликнул я, когда жара еще усилилась.
   - Нет, - ответил дядюшка, - это невозможно! Невозможно!
   - Однако, - сказал я, дотрагиваясь до стены, - стена раскалена!
   В это мгновение моя рука коснулась воды, и тотчас же я ее отдернул.
   - Кипяток! - воскликнул я.
   Профессор ответил гневным движением.
   Тут мною овладел непреодолимый ужас, который уже  не  покидал  меня.  Я
чувствовал, что надвигается катастрофа,  какой  не  могло  бы  представить
самое смелое воображение. Эта мысль, сначала смутная, постепенно  овладела
моим сознанием. Я отгонял ее, но она упорно возвращалась. Я не осмеливался
формулировать  ее.  Но  несколько  невольных  наблюдений  подтвердили  мое
убеждение. При неверном  свете  факела  я  заметил  движение  в  гранитных
пластах; очевидно, готовилось  совершиться  какое-то  явление,  в  котором
играло роль электричество. И эта невероятная жара, эта кипящая  вода!..  Я
хотел взглянуть на компас...
   Компас обезумел!



43

   Да, обезумел! Стрелка  прыгала  от  одного  полюса  к  другому  резкими
скачками, пробегала по всем делениям круга и затем  возвращалась  обратно,
как будто с ней приключилось головокружение.
   Я хорошо знал, что, по общепринятым теориям, кора земного шара  никогда
не находится  в  состоянии  полного  покоя;  изменения,  происходящие  под
влиянием  распада  безрудных  пород,  постоянного  движения  водных  масс,
действия магнетизма производят постоянные перемещения в земной  коре  даже
тогда, когда существа, рассеянные по ее поверхности, и не  подозревают  об
этой внутриземной деятельности. Следовательно, это явление не испугало  бы
меня, по крайней мере не породило бы в моем уме страшной мысли.
   Но другие факты, некоторые sui generis [своего рода (лат.)] характерные
подробности, не могли меня вводить в заблуждение. С ужасающим  нарастанием
повторялся невыносимый грохот. Я мог сравнить его только с шумом,  который
производят множество повозок,  быстро  несущихся  по  мостовой.  Это  были
непрерывные раскаты грома.
   Затем  магнитная   стрелка,   сотрясаемая   электрическими   явлениями,
подтверждала  мое  предположение.  Древние  слои   земной   коры   грозили
распасться,  гранитные  массивы  сомкнуться,  трещины  исчезнуть,  пустоты
заполниться, и мы, бедные атомы, обречены быть раздавленными этим  грозным
извержением!
   - Дядюшка, дядюшка, мы погибли! - закричал я.
   - Что еще за  страхи  овладели  тобою?  -  спросил  он  с  удивительным
спокойствием. - Что с тобой?
   - Что со мной? Да посмотрите же, как шатаются эти стены, как  гранитные
пласты расходятся, какая стоит тропическая жара! А  кипящая  вода,  а  эти
сгущающиеся пары,  а  скачущая  магнитная  стрелка,  -  все  эти  признаки
землетрясения!
   Дядюшка тихо покачал головой.
   - Землетрясения? - спросил он.
   - Да!
   - Мне кажется, мой мальчик, что ты ошибаешься!
   - Как? Вы не понимаете смысла этих признаков...
   - Землетрясения? Нет! Я ожидаю лучшего!
   - Что вы хотите сказать?
   - Извержения, Аксель!
   - Извержения? - воскликнул я. - Так мы находимся в  жерле  действующего
вулкана?
   - Я так думаю, - сказал профессор улыбаясь, - и это самое, лучшее,  что
может ожидать нас!
   Самое лучшее! Не сошел ли дядюшка с ума? Что это означало? Откуда такое
спокойствие, почему он улыбается?
   - Как! - воскликнул я, - мы захвачены извержением? Судьба выбросила нас
на путь вулканических излияний  расплавленной  лавы,  раскаленного  камня,
кипящей воды! Мы будем вытолкнуты, выброшены, извержены, подняты на воздух
вместе с обломками окал, дождем пепла и шлака,  в  вих