али  одного  из  обитателей
первобытных морей?
   - Да, - ответил профессор, продолжая исследовать рыбу, - и ты  увидишь,
что эти рыбообразные ископаемые не  имеют  ничего  общего  с  современными
рыбами.  Поймать  такой   экземпляр   живым   -   истинное   счастье   для
естествоиспытателя.
   - Но к какому же семейству рыба принадлежит?
   - К отряду ганоидных, семейству цефаласписов, роду...
   - Ну?
   -  Роду  птерихтисов,  готов  в  этом  поклясться!  Но  этот  экземпляр
представляет собою особенность, которая, как говорят, встречается только у
рыбы в подземных водах.
   - Какую же?
   - Рыба слепа.
   - Слепа?
   - Не только слепа, но у нее совершенно отсутствует орган зрения.
   Я смотрю: совершенно верно! Но, быть может, это  единичный  случай!  Мы
снова закидываем удочку. Море, невидимому, изобилует рыбой, потому что  за
два часа мы вылавливаем множество птерихтисов, равно  как  и  других  рыб,
принадлежащих тоже к вымершему семейству диптерисов, род которых  дядюшка,
однако,  не  может  определить.  Все  они  лишены  органа   зрения.   Этот
неожиданный улов значительно увеличивает наш запас съестных припасов.
   Итак, можно, очевидно, наверняка предположить, что  море  это  содержит
исключительно  всякого  рода  ископаемых,   причем   как   рыбы,   так   и
пресмыкающиеся тем лучше сохранились, чем дальше от нас эпоха,  к  которой
они относятся.
   Может быть, мы встретим даже какое-нибудь пресмыкающееся, которое наука
сумела восстановить по обломку кости или хряща?
   Я беру подзорную трубу и осматриваю море. Оно пустынно. Конечно, мы еще
слишком недалеко от берега.
   Я смотрю в воздух. Почему бы не пролететь, рассекая своими крыльями эти
тяжелые атмосферные слои, какой-нибудь из  птиц,  восстановленных  тем  же
бессмертным Кювье? Рыбы могли бы служить им обильной пищей. Я вглядываюсь,
но воздух необитаем, как и берега.
   Между  тем  мое  воображение  уносит  меня  в  мир   чудесных   гипотез
палеонтологии.  Мне  снятся  сны  наяву.  Мне  кажется,  что  я  вижу   на
поверхности вод огромных  Херсид,  этих  допотопных  черепах,  похожих  на
плавучие островки.  На  угрюмых  берегах  бродят  громадные  млекопитающие
первобытных  времен:  лептотерий,  найденный   в   пещерах   Бразилии,   и
мерикотерий, выходец из ледяных областей Сибири. Вдали за скалами прячется
толстокожий лофиодон, гигантский тапир, собирающийся оспаривать  добычу  у
аноплотерия -  животного,  имеющего  нечто  общее  с  носорогом,  лошадью,
бегемотом и верблюдом, как будто создатель второпях смешал несколько пород
животных в одной. Тут гигантский мастодонт размахивает  хоботом  и  крошит
прибрежные скалы клыками; там мегатерий взрывает землю огромными лапами  и
своим ревом пробуждает звучное эхо в гранитных утесах. Вверху,  по  крутым
скалам, карабкается  предок  обезьяны  -  протопитек.  Еще  выше  парит  в
воздухе, словно большая летучая мышь, рукокрылый птеродактиль. Наконец,  в
высших слоях атмосферы огромные птицы, более сильные,  чем  казуар,  более
крупные, чем страус, раскидывают свои широкие крылья и ударяются головой о
гранитный свод.
   В моем воображений оживает весь этот ископаемый  мир.  Я  переношусь  в
первые дни мирозданья, намного предшествовавшие появлению человека,  когда
не вполне сформировавшаяся Земля не создала еще условий,  необходимых  для
его существования. Я переношусь в ту эру, когда  вообще  не  водились  еще
живые  существа  на  Земле.  Исчезли   млекопитающие,   потом   -   птицы,
пресмыкающиеся мезозойской эры, наконец рыбы,  ракообразные,  моллюски.  В
небытие погружаются зоофиты переходной эпохи. Вся жизнь на Земле заключена
в одном мне, только мое сердце бьется в этом безлюдном мире. Не существует
ни  времен  года,  ни  климатов;  температура  земного   шара   непрерывно
возрастает   и   начинает   превышать   теплоту    лучезарного    светила.
Растительность принимает гигантские размеры.  Я  брожу,  как  тень,  среди
древовидных папоротников, ступая нерешительными шагами по пестрому мергелю
и песчанику; я прислоняюсь к стволам огромных хвойных деревьев  и  сплю  в
тени сфенофелий, астерофелий и ликоподий, достигающих в вышину ста футов.
   Века протекают, как мгновения.  Я  переживаю  ряд  эволюции  на  Земле.
Исчезают растения; гранитные скалы теряют свою твердость; под влиянием все
усиливающейся жары камни плавятся; воды растекаются по поверхности земного
шара; воды кипят и  испаряются;  водяные  пары  окутывают  землю,  которая
понемногу  превращается   в   газообразную   раскаленную   добела   массу,
лучезарную, как солнце!
   В  центре  этого  туманного  пятна,  в  миллион  четыреста  тысяч   раз
превышающего  объем  земного  шара,  который  в  будущем   ему   предстоит
образовать, я уношусь в межпланетные  пространства!  Мое  тело  становится
невесомым. И, подобно атому, сливается с газообразной массой,  описывающей
в бесконечности свою пламенную орбиту!
   Что за грезы! Куда уносят они меня? Моя рука лихорадочно набрасывает на
бумагу подробности этих странных превращений! Я все забыл: и профессора, и
проводника, и плот! Мой мозг во власти галлюцинаций...
   - Что с тобой? - спрашивает дядюшка.
   Я смотрю на него широко раскрытыми глазами и не вижу его.
   - Осторожнее, Аксель, ты упадешь в море!
   В ту же минуту меня схватывает сильная рука Ганса; без его поддержки  я
упал бы в воду, увлеченный своими видениями.
   - Он с ума сошел! - кричит профессор.
   - Что случилось? - спрашиваю я, наконец, придя в себя.
   - Ты болен?
   -  Нет,  у  меня  была  галлюцинация,  теперь  это  прошло.  Ведь   все
благополучно?
   - Да, ветер попутный, море спокойно! Мы быстро плывем вперед и, если  я
не ошибся в своих предположениях, скоро пристанем к берегу.
   При этих словах я встаю и пристально смотрю вдаль; но  линия  воды  все
еще сливается с линией облачного свода.



33

   Суббота, 15 августа. Море так же однообразно; Берегов  не  видно.  Одна
лишь бескрайняя даль.
   Голова у меня все еще болит после галлюцинации.
   Дядюшке ничего не грезилось, но он  не  в  духе.  Он  то  обозревает  в
подзорную трубу море во всех направлениях, то с досадой скрещивает руки, и
лицо его принимает сердитое выражение.
   Я  вижу,  что  к  профессору  Лиденброку   возвращается   его   прежняя
нетерпимость, что я и отмечаю в моем журнале. Только опасность, которой  я
подвергался, и мои страдания вызвали у него теплое  человеческое  чувство,
но, как только я выздоровел, он снова стал раздражителен.
   - Вы, кажется, чем-то обеспокоены, дядюшка, - спрашиваю я, видя, что он
часто подносит к глазам подзорную трубу.
   - Обеспокоен? Нет!
   - Значит, теряете терпение?
   - Есть отчего!
   - Но ведь мы плывем так быстро...
   - Ну, что ж из того? Не скорость слишком мала, а море слишком велико!
   Тут я вспоминаю, что профессор перед отплытием  определил  длину  этого
подземного моря в тридцать лье. Но мы уже  проплыли  в  три  раза  большее
расстояние, а южные берега еще и не показывались.
   - Мы плывем, но не спускаемся в недра Земли, - продолжает профессор.  -
Ведь это только потерянное время, а я совсем не для того забрался в  такие
дебри, чтобы совершать увеселительную прогулку по этому пруду!
   Итак, он называет нашу переправу прогулкой, а море - прудом!
   - Но, - говорю я, - раз мы избрали путь, указанный Сакнуссемом...
   - В этом и весь вопрос! Тот ли это  путь?  Встретил  ли  Сакнуссем  эту
водную поверхность? Плыл ли он по ней?  Не  сбил  ли  нас  с  пути  ручей,
который мы избрали своим проводником?
   - Во всяком случае, нам нечего жалеть,  что  мы  попали  сюда.  Зрелище
великолепное, и...
   - Дело не  в  зрелищах!  Я  поставил  себе  определенную  цель  и  хочу
достигнуть ее! Поэтому не говори мне о красотах!
   Я принимаю это к сведению и не обращаю внимания на  то,  что  профессор
кусает губы  от  нетерпения.  В  шесть  часов  вечера  Ганс  требует  свое
жалованье, и ему выдаются его три рейхсталера.


   Воскресенье, 16 августа. Ничего нового. Та же  погода.  Ветер  свежеет.
Просыпаясь, спешу установить силу  света.  Я  по-прежнему  боюсь,  как  бы
световые явления не потеряли  силу,  а  потом  и  совсем  не  исчезли.  Но
напрасно: тень от плота ясно вырисовывается на поверхности воды.
   Право,  это  море  бескрайнее.  Оно,  вероятно,  так  же  широко,   как
Средиземное море или даже как Атлантический океан. А почему бы не так?
   Дядюшка часто измеряет его глубину. Он привязывает самую тяжелую  кирку
к концу веревки и опускает ее на глубину двухсот морских саженей.  Дна  не
достать. С большим трудом (вытаскиваем наш лот из воды.
   Когда кирку вытянули, наконец, на плот, Ганс обращает мое  внимание  на
то, что на ее поверхности заметны сильно вдавленные места. Можно подумать,
что этот кусок железа был сильно ущемлен между двумя твердыми телами.
   Я смотрю на охотника.
   - Tander! - говорит он.
   Я  не  понимаю.  Обращаюсь  к  дядюшке,  но  дядюшка  весь  погружен  в
размышления. Я не решаюсь его тревожить. Обращаюсь снова к  исландцу.  Тот
поясняет мне свою мысль, открывая и закрывая несколько раз рот.
   - Зубы! - говорю я с изумлением,  внимательно  вглядываясь  в  железный
брусок. Ну, конечно!  Это  следы  зубов,  вдавленные  в  металл!  Челюсти,
вооруженные такими зубами, должны быть  чрезвычайно  сильны!  Стало  быть,
здесь,  глубоко  под  водой,  существует  какое-то  допотопное   чудовище,
прожорливее акулы и страшнее кита? Я не могу оторвать  взгляда  от  кирки,
наполовину изгрызенной! Неужели  мои  видения  прошлой  ночи  обратятся  в
действительность?
   Эти мысли тревожат меня весь день, и мое волнение немного утихает в  те
часы, когда я сплю.


   Понедельник,  17  августа.  Я  стараюсь  припомнить,  какие   инстинкты
свойственны  тем  допотопным  животным,  которые,  следуя  за  слизняками,
ракообразными  и  рыбами,  предшествовали   появлению   на   земном   шаре
млекопитающих. В то время мир  принадлежал  пресмыкающимся.  Эти  чудовища
владели морями триасового периода. Природа наделила их  самой  совершенной
организацией. Какое гигантское строение! Какая невообразимая  сила!  Самые
крупные, и страшные из современных пресмыкающихся - аллигаторы и крокодилы
- лишь слабое подобие своих предков мезозойской эры.
   Я дрожу при мысли о возможном появлении этих морских гадов.  Живыми  их
не видел еще ни один человеческий глаз! Они  обитали  на  Земле  за  целые
тысячелетия до появления человека, но кости этих ископаемых,  найденные  в
каменистых известняках, называемых англичанами "lias" [нижний отдел юрской
системы],  дали  возможность  восстановить  их  анатомическое  строение  и
представить себе их гигантские размеры.
   Я видел в гамбургском музее скелет одного из этих пресмыкающихся длиною
в тридцать футов. Неужели же мне, жителю  Земли,  суждено  увидеть  воочию
одного из  представителей  допотопного  семейства?  Нет!  Это  невозможно!
Однако его сильные зубы оставили на железе свой отпечаток, по  которому  я
узнаю, что они конической формы, как у крокодила.
   Мои глаза с ужасом устремлены на море. Я боюсь,  что  вот-вот  вынырнет
один из обитателей подводных пещер.
   Я подозреваю, что профессор Лиденброк думает о том же, если даже  и  не
разделяет мои опасения, потому что, осмотрев кирку, он  кидает  взгляд  на
океан.
   "Черт возьми, - говорю я  про  себя,  -  зачем  только  ему  вздумалось
измерять глубину? Он потревожил, быть может, какое-нибудь животное  в  его
логовище, и если мы не подвергнемся нападению во время плавания..."
   Взглянув на  оружие,  я  удостоверяюсь,  что  оно  в  порядке;  дядюшка
замечает мой взгляд и выражает свое одобрение.
   Волнение на поверхности воды указывает на то, что  в  морских  глубинах
неспокойно. Опасность приближается. Надо быть настороже!


   Вторник, 18 августа. Наступает вечер, или,  лучше  сказать,  то  время,
когда у нас смыкаются веки, ибо на этом океане  нет  ночи,  и  немеркнущий
свет утомляет глаза, как если бы мы плыли под солнцем полярных морей. Ганс
сидит у руля. И, пока он бодрствует, я сплю.
   Два  часа  спустя  я  просыпаюсь  от  страшного  сотрясения.   Плот   с
невероятной силой взмывает над волнами и отбрасывается на двадцать  туазов
в сторону.
   - Что случилось? - кричит дядюшка. - Не наскочили ли мы на мель?
   Ганс указывает пальцем  на  темную  глыбу,  видневшуюся  на  расстоянии
двухсот  туазов  от  нас,  которая  то  всплывает,   то   погружается.   Я
всматриваюсь и вскрикиваю:
   - Да это же колоссальная морская корова!
   - Да, - отвечает дядюшка, - а вот тут - морская ящерица  необыкновенной
величины.
   - А там, дальше, - чудовищный крокодил! Взгляните, "акая у него широкая
челюсть и какие зубы! Ах, он исчезает!
   - Кит, кит! - кричит затем  профессор.  -  Я  узнаю  его  по  громадным
плавникам. Посмотри, какой столб воды и воздуха он выбрасывает!
   Действительно, два водяных столба вздымались над морем на  значительную
высоту. Мы удивлены, поражены, объяты ужасом при виде этого стада  морских
чудовищ. Они сверхъестественной величины, и самое  меньшее  из  них  может
одним ударом своего хвоста вдребезги  разбить  весь  плот.  Ганс  пытается
переменить направление, чтобы избежать опасного соседства, но  замечает  с
другой стороны не менее страшных врагов: морскую черепаху  в  сорок  футов
ширины и морскую змею в тридцать футов  длины,  громадная  голова  которой
показывается из волн.
   Бегство невозможно. Чудовища приближаются; они носятся вокруг  плота  с
такой скоростью, что курьерский поезд  не  догнал  бы  их;  они  описывают
концентрические круги вокруг плота. Я  схватываю  карабин.  Но  что  может
сделать пуля с чешуей, прикрывающей туши этих животных?
   Мы замерли от ужаса. Вот они уже  совсем  близко!  С  одной  стороны  -
крокодил, с другой -  змея.  Остальное  стадо  морских  чудищ  исчезло.  Я
собираюсь  выстрелить.  Ганс  знаком  останавливает  меня.  Морские   гады
проносятся в пятидесяти туазах от плота,  бросаются  друг  на  друга  и  в
ярости не замечают нас.
   В ста туазах от плота  завязывается  бой.  Мы  ясно  видим  сражающихся
чудовищ.
   Но мне кажется, что появляются и другие животные, чтобы принять участие
в  схватке:  морская  свинья,  кит,  ящерица,  черепаха.   Они   всплывают
поочередно. Я указываю на них Гансу. Но тот отрицательно качает головой.
   - Tva, - говорит он.
   - Что? Два? Он утверждает, что лишь два...
   - Он прав, - восклицает дядюшка, не отнимая от глаз подзорной трубы.
   - Не может быть!
   - Да! У первого из этих чудовищ морда морской свиньи,  голова  ящерицы,
зубы крокодила, что и ввело нас  в  заблуждение.  Это  самое  страшное  из
допотопных пресмыкающихся - ихтиозавр!
   - А другое?
   - Другое - змея, скрытая под щитом черепахи, страшный  враг  первого  -
плезиозавр!
   Ганс не ошибся. Тут  -  только  два  чудовища!  У  меня  перед  глазами
пресмыкающиеся океанических вод мезозойской эры. Я различаю кровавый  глаз
ихтиозавра,  величиной  с  человеческую  голову.  Природа   наделила   его
чрезвычайно сильным органом зрения, способным выдержать давление глубинных
водяных слоев. Его справедливо назвали китом пресмыкающихся,  так  как  он
столь же быстр в движениях и огромен, как  кит.  Длина  его  достигает  не
менее ста футов, и я могу судить о его величине, когда  он  высовывает  из
воли   вертикальные   хвостовые   плавники.   В   его   огромной   челюсти
насчитывается, по мнению естествоиспытателей, не  менее  ста  восьмидесяти
двух зубов!
   Плезиозавр - змея с цилиндрическим туловищем, коротким хвостом,  лапами
в форме весел. Туловище плезиозавра сплошь  одето  щитом,  а  свою  гибкую
лебединую шею он может высовывать на тридцать футов из воды.
   Животные сражаются с неописуемой яростью, вздымая целые  водяные  горы;
наш плот рискует каждый миг перевернуться. Слышен страшный рев. Животные в
этой схватке буквально слились друг с другом. Я не могу отличить  одно  от
другого. Ярость победителя может обрушиться на нас.
   Проходит час, два часа. Битва продолжается с  той  же  ожесточенностью.
Животные то приближаются, то удаляются  от  плота.  Мы  стоим  неподвижно,
приготовившись стрелять.
   Вдруг и ихтиозавр и плезиозавр исчезают под волнами. Проходит несколько
минут. Не закончится ли борьба в морских глубинах?
   Внезапно над водой поднимается  огромная  голова,  голова  плезиозавра.
Чудовище смертельно ранено. Я не вижу  на  нем  его  панциря.  Только  его
длинная шея торчит кверху, наклоняется, снова  выпрямляется,  ударяется  о
волны, как гигантский бич, и извивается, как  перерезанный  червяк.  Волны
расходятся на далекое расстояние. Брызги ослепляют нас.  Но  скоро  агония
пресмыкающегося  приходит  к  концу,  его  движения  слабеют,   конвульсии
прекращаются и длинный остов  изувеченной  змеи  вытягивается  неподвижной
массой на легкой зыби моря.
   Вернулся ли ихтиозавр в свою подводную пещеру, или он снова появится на
поверхности моря?



34

   Среда, 19 августа. К счастью, поднявшийся ветер позволяет нам бежать  с
театра  военных  действий.  Ганс  по-прежнему  стоит  у   руля.   Дядюшка,
отвлеченный разыгравшейся битвой от размышлений, которыми он был поглощен,
вновь погружается в созерцание моря.
   Путешествие снова принимает однообразный характер, но это однообразие я
все же не променял бы на опасное разнообразие вчерашнего дня.


   Четверг,  20  августа.  Ветер  северо-восточный,  довольно  изменчивый.
Тепло. Мы плывем со скоростью трех с половиной лье в час.
   Около полудня послышался отдаленный гул. Я лишь отмечаю факт, не  входя
в объяснение его. Гул не стихает.
   - Должно быть, где-то вдалеке, - говорит профессор, - волны разбиваются
о прибрежные утесы или о какой-нибудь скалистый островок.
   Ганс взбирается на мачту, но не подает сигнала  о  близости  какой-либо
отмели. Море стелется ровной гладью до самой линии горизонта.
   Проходит три часа. Кажется, что мы слышим рев отдаленного водопада.
   Я высказываю свое мнение  дядюшке,  но  он  качает  головой.  Однако  я
убежден, что не  ошибаюсь.  Неужели  же  мы  несемся  навстречу  водопаду,
который низвергает нас в бездну?
   Возможно,  что  этот  способ  спускаться  вниз  и  придется   по   душе
профессору, ведь он мало чем отличается от спуска по вертикали, но я...
   Во всяком случае, в нескольких милях от нас,  с  подветренной  стороны,
видимо, происходит какое-то явление,  порождающее  этот  гул,  потому  что
теперь сила звука сильно возросла. Откуда же исходит этот грохот - с  неба
или с океана?
   Я вглядываюсь в облака водяных паров, висящие в атмосфере,  и  стараюсь
проникнуть в их толщу. Небо спокойно. Облака, поднявшись к  самому  своду,
казалось, так и  застыли  на  месте,  растворяясь  в  холодных  излучениях
светила. Причину гула приходится, следовательно, искать в другом месте.
   И я вопрошаю тогда прозрачный и совершенно  безоблачный  горизонт.  Вид
его неизменен. Но если гул объясняется близостью  водопада  или  тем,  что
море низвергается в какой-нибудь подземный водоем, и этот рев  исходит  от
ниспадающей водной массы, то ведь течение должно  стать  более  быстрым  и
бурным, и мы сможем почувствовать угрожающую  нам  опасность.  Я  наблюдаю
течение. На море ровная зыбь. Пустая бутылка, брошенная в  море,  держится
на воде.
   Около четырех часов Ганс снова взбирается на мачту,  обозревает  сверху
весь  полукруг,   описываемый   перед   нами   океаном,   и   взгляд   его
останавливается на одной точке. Его лицо не выражает изумления, но он глаз
не сводит с этой точки.
   - Он что-то увидел, - говорит дядюшка.
   - Как будто!
   Ганс спускается, указывает рукой на юг и говорит:
   - Der nere!
   - Там? - переспрашивает дядюшка.
   И, хватая подзорную трубу, он внимательно смотрит в нее  целую  минуту,
которая кажется мне вечностью.
   - Да, да! - кричит он.
   - Что же вы видите?
   - Огромный столб воды, вздымающийся над морем.