ть себе, что порою я  соглашался,  хотя  мой
энтузиазм  и  начинал  уже  ослабевать.  Разве  я  не  готов  был   уехать
немедленно, чтобы не оставалось времени на размышления. Да, у меня хватило
бы в тот момент мужества затянуть ремнями свой чемодан!
   Однако я должен сознаться и в  том,  что  часом  позже  это  чрезмерное
возбуждение уже улеглось, нервы успокоились и я  снова  поднялся  из  недр
Земли на поверхность.
   "Ведь это нелепость! - сказал я самому себе. - Ведь это лишено здравого
смысла!  Подобное  предложение  нельзя  делать  рассудительному   молодому
человеку. Все это вздор. Я плохо опал и видел скверный сон".
   Между тем я прошел по берегу Эльбы вокруг города и, минуя  порт,  вышел
на дорогу в Альтону. Точно предчувствие привело меня на этот путь,  потому
что я вскоре увидел мою милую Гретхен, которая возвращалась в Гамбург.
   - Гретхен! - закричал я ей издали.
   Девушка  остановилась,  по-видимому,  несколько   смущенная,   что   ее
окликнули на большой дороге. В одну минуту я очутился возле нее.
   - Аксель! - сказала она с изумлением. - Ты вышел мне навстречу? Вот это
мило!
   Мой беспокойный и расстроенный вид не ускользнул от  внимательных  глаз
Гретхен, стоило ей взглянуть на меня.
   - Что с тобой? - сказала она, протягивая мне руку.
   - Что со мною, Гретхен? - вскричал я.
   И в трех словах я рассказал прелестной  фирландке  о  случившемся.  Она
помолчала немного. Билось ли ее сердце одинаково с моим? Я не знаю, но  ее
рука не задрожала в моей.
   Мы молча прошли сотню шагов.
   - Аксель, - сказала она, наконец.
   - Что, милая Гретхен?
   - Вот будет прекрасное путешествие!
   Я так и подскочил при этих словах.
   - Да, Аксель, путешествие, достойное племянника ученого. Мужчина должен
отличиться в каком-нибудь великом предприятии.
   - Как, Гретхен, ты не отговариваешь меня от подобного путешествия?
   - Нет, дорогой Аксель, и я охотно сопровождала бы вас, если  бы  слабая
девушка не была для вас только помехой.
   - И ты говоришь это серьезно?
   - Серьезно.
   Ах, можно ли понять женщин, молодых девушек,  словом,  женское  сердце!
Если женщина не из робких, то уж ее храбрость не имеет  предела!  Рассудок
не играет у женщин никакой роли...  Что  я  слышу?  Девочка  советует  мне
принять участие в путешествии! Ее ничуть  не  пугает  столь  романтическое
приключение. Она побуждает меня ехать с дядюшкой, хотя и любит меня...
   Я был смущен и, откровенно говоря, пристыжен.
   - Гретхен, - продолжал я, - посмотрим, будешь ли ты и  завтра  говорить
то же самое.
   - Завтра, милый Аксель, я скажу то же, что и сегодня.
   Держась за руки, в глубоком молчании, мы продолжали свой путь.  События
дня привели меня в уныние.
   "Впрочем, - думал я, - до июльских календ еще далеко, и до тех пор  еще
может случиться многое, что  излечит  дядюшку  от  его  безумного  желания
предпринять путешествие в недра Земли".
   Было уже совсем поздно, когда  мы  добрались  до  дома  на  Королевской
улице. Я полагал, что в доме уже полная тишина,  дядюшка,  как  обычно,  в
постели, а Марта занята уборкой в столовой.
   Но я  не  принял  во  внимание  нетерпеливый  характер  профессора.  Он
суетился,  окруженный  целой  толпой  носильщиков,  которые  сваливали   в
коридоре всевозможные свертки  и  тюки;  по  всему  дому  раздавались  его
хозяйские окрики, старая служанка совсем потеряла голову.
   - Ну, иди же, Аксель. Да поскорее, несчастный!  -  вскричал  дядя,  уже
издали завидев меня. - Ведь твой чемодан еще не уложен, бумаги мои еще  не
приведены в порядок, ключ от моего саквояжа никак  не  найти  и  недостает
моих гамаш...
   От изумления я замер на месте.  Голос  отказывался  мне  служить.  Я  с
трудом мог произнести несколько слов:
   - Итак, мы уезжаем?
   - Да, несчастный, а ты разгуливаешь, вместо того чтобы помогать!
   - Мы уезжаем? - переспросил я слабым голосом.
   - Да, послезавтра, на рассвете.
   Я не мог больше слушать и убежал в свою комнатку.
   Сомнений не  было.  Дядюшка  вместо  послеобеденного  отдыха  бегал  по
городу, закупая все необходимое для путешествия. Аллея  перед  домом  была
завалена веревочными лестницами, факелами,  дорожными  фляжками,  кирками,
мотыгами, палками с железными наконечниками, заступами, - чтобы тащить все
это, требовалось по меньшей мере человек десять.
   Я провел ужасную ночь. На  следующий  день,  рано  утром,  меня  кто-то
назвал по имени. Я решил не открывать двери. Но как  было  устоять  против
столь нежного голоса, звавшего меня: "Милый Аксель!"
   Я вышел из комнаты, думая, что  мой  расстроенный  вид,  бледное  лицо,
покрасневшие глаза произведут впечатление на Гретхен и  она  изменит  свое
отношение к поездке.
   - Ну, дорогой Аксель, - сказала она, - я вижу, ты чувствуешь себя лучше
и за ночь успокоился.
   - Успокоился! - вскричал я.
   Я подбежал к зеркалу. Ну, да! У меня был вовсе не такой  скверный  вид,
как я предполагал. Трудно даже поверить!
   - Аксель, - сказала мне Гретхен, - я долго беседовала с  опекуном.  Это
смелый ученый, отважный человек, и ты не должен забывать,  что  его  кровь
течет в твоих жилах. Он рассказал мне о своих планах, о своих чаяниях, как
и почему он надеется достигнуть своей цели. Я не  сомневаюсь,  что  он  ее
достигнет. Ах, милый Аксель, как это прекрасно  -  так  отдаваться  науке!
Какая слава ожидает профессора Лиденброка и его спутника!  По  возвращении
ты станешь человеком, равным ему, получишь свободу говорить,  действовать,
словом - свободу...
   Девушка, вся вспыхнув, не окончила фразы. Ее слова меня снова ободрили;
однако я все еще не хотел верить в наш отъезд. Я увлек Гретхен  в  кабинет
профессора.
   - Дядюшка, - сказал я, - так значит решено, что мы уезжаем?
   - Как! Ты еще сомневаешься в этом?
   - Нет, - ответил я, чтобы  не  противоречить  ему.  -  Я  только  хотел
спросить, нужно ли с этим так спешить?
   - Время не терпит! Время бежит так быстро!
   - Но ведь теперь только двадцать шестое мая, и до конца июня...
   - Гм, неужели ты думаешь, невежда, что до Исландии так  легко  доехать?
Если бы ты не убежал от меня, как сумасшедший, то я взял бы тебя с собою в
Копенгагенское бюро, к "Лифендеру  и  компания".  Там  ты  узнал  бы,  что
пароход отходит из Копенгагена в Рейкьявик только раз в  месяц,  а  именно
двадцать второго числа.
   - Ну?
   - Что - ну? Если бы мы стали ждать до двадцать второго июня, то прибыли
бы слишком поздно и не могли бы видеть,  как  тень  Скартариса  падает  на
кратер Снайфедльс. Поэтому мы должны как можно скорее ехать в  Копенгаген,
чтобы оттуда добраться до Исландии. Ступай и уложи свой чемодан!
   На это ничего нельзя было возразить. Я вернулся в свою комнату. Гретхен
последовала за мной и сама постаралась уложить в чемодан  все  необходимое
для путешествия. Она казалась спокойной, как будто дело шло о  прогулке  в
Любек или на Гельголанд; ее маленькие руки без лишней торопливости  делали
свое дело. Она беспечно болтала. Приводила мне  самые  разумные  доводы  в
пользу нашего  путешествия.  Она  оказывала  на  меня  какое-то  волшебное
влияние, и я не мог на нее сердиться. Несколько раз я собирался  вспылить,
но она не обращала на это никакого внимания и с методическим  спокойствием
продолжала укладывать мои вещи.
   Наконец, последний ремешок чемодана был затянут, и я сошел вниз.
   В течение всего дня непрерывно  приносили  в  дом  разные  инструменты,
оружие, электрические аппараты. Марта совсем потеряла голову.
   - Не сошел ли барин с ума? - спросила она, обращаясь ко мне.
   Я утвердительно кивнул головой.
   - И он берет вас с собой?
   Утвердительный кивок.
   - Куда же вы отправитесь? - спросила она.
   Я указал пальцем в землю.
   - В погреб? - воскликнула старая служанка.
   - Нет, - сказал я, наконец, - еще глубже!
   Наступил вечер. Я совершенно не заметил, как прошло время.
   - Завтра утром, - сказал дядя, - ровно в шесть часов мы уезжаем.
   В десять часов я свалился, как мертвый, в постель.
   Ночью меня преследовали кошмары.
   Мне снились зияющие бездны! Я сходил с ума. Я чувствовал, будто бы меня
схватила сильная рука профессора, подняла и сбросила в пропасть! Я летел в
бездну  со  все  увеличивающимся  ускорением  падающего  тела.  Моя  жизнь
обратилась в нескончаемое падение вниз.
   В пять часов я  проснулся,  разбитый  от  усталости  и  возбуждения.  Я
спустился в столовую. Дядя сидел за  столом  и  преспокойно  завтракал.  Я
взглянул на него почти с ужасом. Но Гретхен тоже  была  здесь.  Я  не  мог
говорить. Я не мог есть.
   В  половине  шестого  на   улице   послышался   стук   колес.   Прибыла
вместительная карета, в которой мы должны были отправиться  на  Альтонский
вокзал. Карета скоро была доверху нагружена дядюшкиными тюками.
   - А твой чемодан? - сказал он, обращаясь ко мне.
   - Он готов, - ответил я, едва держась на ногах.
   - Так снеси же его поскорее вниз, иначе мы из-за тебя прозеваем поезд!
   Мне показалось невозможным бороться против своей судьбы. Я  поднялся  в
свою комнату, и, сбросив чемодан с лестницы, сам спустился вслед за ним.
   В эту минуту дядя  передавал  Гретхен  "бразды  правления"  домом.  Моя
очаровательная фирландка хранила свойственное ей спокойствие.  Она  обняла
опекуна, но не могла удержать слез, когда коснулась своими нежными  губами
моей щеки.
   - Гретхен! - воскликнул я.
   - Поезжай, милый Аксель, поезжай, - сказала она  мне,  -  ты  покидаешь
невесту, но, возвратившись, встретишь жену.
   Я заключил Гретхен в объятия, потом сел в карету. С порога дома Марта и
молодая девушка посылали нам последнее прости. Затем  лошади,  подгоняемые
кучером, понеслись галопом по Альтонской дороге.



8

   Из Альтоны, пригорода Гамбурга, железная дорога идет в Киль, к  берегам
бельтских проливов. Минут через двадцать мы были уже в Гольштинии.
   В половине седьмого карета остановилась перед вокзалом;  многочисленные
дядюшкины тюки, его объемистые  дорожные  принадлежности  были  выгружены,
перенесены, взвешены, снабжены ярлычками, помещены в багажном вагоне, и  в
семь часов мы сидели друг против друга в купе  вагона.  Раздался  свисток,
локомотив тронулся. Мы поехали.
   Покорился ли я неизбежному? Нет еще! Но все же свежий утренний  воздух,
дорожные впечатления, следующие одно за  другим,  несколько  рассеяли  мои
тревоги.
   Что касается профессора, мысль его, очевидно, опережала  поезд,  шедший
слишком медленно для его нетерпеливого нрава. Мы были в купе одни,  но  не
обменялись ни единым словом. Дядюшка внимательно осматривал свои карманы и
дорожный мешок. Я отлично видел,  что  ничто  из  вещей,  необходимых  для
выполнения его планов, не было забыто.
   Между прочим, он вез тщательно сложенный лист бумаги с гербом  датского
консульства и подписью г-на Христиенсена,  датского  консула  в  Гамбурге,
который был другом профессора. Имея столь солидные  бумаги,  нам  нетрудно
было получить в Копенгагене рекомендации к губернатору Исландии.
   Я заметил также и знаменитый пергамент,  бережно  запрятанный  в  самое
секретное отделение бумажника. Я  проклял  его  от  всего  сердца  и  стал
изучать  местность,  по  которой  мы  ехали.  Передо   мной   расстилались
бесконечные, унылые, ничем не примечательные равнины, илистые, но довольно
плодородные: местность, весьма удобная для железнодорожного строительства,
так как ровная поверхность облегчает проведение железнодорожных путей.
   Но унылый ландшафт не успел мне наскучить, потому что не прошло и  трех
часов с момента отъезда, как поезд прибыл в Киль. Вокзал находился в  двух
шагах от моря.
   Наш багаж был сдан до Копенгагена, нам не понадобилось возиться с  ним;
однако профессор с тревогой следил, как его вещи переносили на  пароход  и
сбрасывали в трюм.
   Второпях дядюшка так хорошо рассчитал часы прибытия поезда  и  отплытия
парохода, что нам пришлось потерять целый день. Пароход "Элеонора" отходил
ночью. Девять часов ожидания отразились на расположении  духа  профессора.
Взбешенный  путешественник  посылал  к  черту   администрацию   пароходной
компании и железной дороги вместе с правительствами, допускающими подобные
безобразия. Мне  пришлось  поддержать  дядюшку,  когда  он  потребовал  от
капитана "Элеоноры" объяснений по  поводу  неожиданной  задержки.  Дядюшка
настаивал,  чтобы  немедленно  развели  пары,  но   капитан,   разумеется,
отказался нарушить расписание.
   Вынужденные проторчать в Киле целый день, мы поневоле пошли бродить  по
покрытым зеленью берегам бухты, в глубине которой раскинулся  городок;  мы
гуляли в окрестных рощах,  придававших  городу  вид  гнезда  среди  густых
ветвей, любовались виллами с собственными купальнями. Так  в  прогулках  и
ссорах прошло время до десяти часов вечера.
   Клубы дыма из труб "Элеоноры" поднимались в воздухе; палуба дрожала  от
толчков  паровой  машины;  нам  предоставили  на   пароходе   две   койки,
помещавшиеся одна над другой в единственной каюте.
   Пятнадцать минут одиннадцатого мы снялись с  якоря,  и  пароход  быстро
пошел по темным водам Большого Бельта.
   Ночь стояла темная, дул свежий морской ветер, море было бурное;  редкие
огоньки на берегу прорезывали тьму; позднее, я не знаю,  где  именно,  над
морской зыбью ярко блеснул маяк; вот все, что осталось в  моей  памяти  от
путешествия по морю.
   В  семь  часов  утра  мы  высадились  в  Корсере,  маленьком   городке,
расположенном на западном берегу Зеландии. Здесь мы пересели с парохода  в
вагон новой железной дороги, и наш  путь  пошел  по  местности,  столь  же
плоской, как и равнины Гольштинии.
   Через три часа мы должны были прибыть в столицу Дании. Дядя не  сомкнул
глаз всю ночь. Мне казалось, что от нетерпения он готов  был  подталкивать
вагон ногами.
   Наконец, он заметил, что за окном мелькнуло море.
   - Зунд! - воскликнул он.
   Налево от нас виднелось огромное здание, похожее на госпиталь.
   - Больница для умалишенных, - сказал один из наших спутников.
   "Отлично, - подумал я, - вот здесь нам и следовало кончить наши дни!  И
как ни велика больница, она  все  же  слишком  мала,  чтобы  вместить  всю
степень безумия профессора Лиденброка!"
   Наконец, в  десять  часов  утра  мы  сошли  в  Копенгагене;  багаж  был
доставлен вместе с нами  в  отель  "Феникс"  в  Бред-Хале.  Переезд  занял
полчаса, так как вокзал находился за городом.  Затем  дядюшка,  приведя  в
порядок свой туалет, вышел вместе со мной на улицу. Швейцар отеля  говорил
по-немецки и по-английски, но профессор, знавший много языков, обратился к
нему на чистом датском языке, и швейцар на том же языке объяснил ему,  где
находится музей древностей Севера.
   Хранителем в этом замечательном учреждении, где было собрано  множество
удивительных вещей, по которым можно было бы восстановить историю страны с
ее древними каменными орудиями, с ее кубками и предметами  украшения,  был
известный ученый профессор Томсон, друг гамбургского консула.
   Дядюшка имел к нему солидное  рекомендательное  письмо.  Вообще  ученые
довольно плохо принимают друг друга, но в данном  случае  этого  не  было.
Профессор Томсон, обязательный человек, оказал радушный  прием  профессору
Лиденброку и даже его племяннику. Едва ли нужно говорить, что  дядюшка  не
открыл свою тайну  милейшему  хранителю  музея.  Официально  целью  нашего
путешествия было посещение Исландии в качестве простых туристов.
   Господин Томсон всецело предоставил себя в наше распоряжение,  и  мы  с
ним обошли все набережные в поисках отходящего судна.
   Я надеялся, что наши попытки найти морской транспорт будут обречены  на
неудачу, но я ошибся. Небольшой датский парусный корвет "Валькирия" должен
был отойти второго июня в Рейкьявик. Капитан,  г-н  Бьярне,  находился  на
борту судна. Его будущий пассажир от радости крепко пожал ему руку. Бравый
капитан был несколько изумлен подобной сердечностью. Для капитана плавание
в Исландию было делом обыденным, а дядюшка готов был отдать за это чуть ли
не полжизни. Достойный  капитан,  воспользовавшись  дядюшкиным  восторгом;
содрал с нас за переезд двойную плату. Но нас это мало трогало.
   Господин Бьярне, положив в карман внушительную сумму долларов, сказал:
   - Будьте на борту во вторник, в семь часов утра.
   Мы поблагодарили г-на Томсона  за  его  хлопоты  и  вернулись  в  отель
"Феникс".
   - Все идет хорошо! Все идет очень хорошо! - повторял дядюшка.  -  Какая
счастливая случайность, что мы попали на судно, готовое к отплытию! Теперь
позавтракаем, а затем осмотрим город.
   Мы отправились на Новую  Королевскую  площадь  -  площадь  неправильной
формы, где был выставлен караул возле двух  безобидных  пушек,  никого  не
пугавших. Рядом, в доме N_5, находилась  французская  ресторация,  которую
держал повар, по имени Винцент. За умеренную  плату,  по  четыре  марки  с
персоны, мы там сытно позавтракали.
   После этого я, радуясь, как ребенок, пошел осматривать  город;  дядюшка
безропотно следовал за мной;  но  он  ничего  не  видел,  ни  королевского
дворца,  правда,  ничем  не  знаменательного,  ни  красивого  моста   XVII
столетия, перекинутого через канал перед самым  музеем,  ни  огромного,  с
ужасающей живописью, надгробного памятника Торвальдсену,  внутри  которого
хранятся  произведения  самого  скульптора,   ни   очаровательного   замка
Розенберг, ни довольно красивого парка при нем,  ни  удивительного  здания
биржи в стиле Ренессанс, ни его  башни,  представляющей  собою  чудовищное
сплетение хвостов четырех бронзовых драконов,  ни  мельниц  на  крепостных
укреплениях, широкие крылья которых вздуваются,  подобно  парусам  корабля
при морском ветре.
   Какие превосходные прогулки могли бы совершать мы,  с  моей  прелестной
Гретхен, вдоль гавани, где двухпалубные корабли и фрегаты  мирно  дремлют;
по  зеленеющим  берегам  пролива,  в  тенистых   кустарниках,   скрывающих
цитадель, пушки которой вытягивают свои длинные черные жерла среди  ветвей
бузины и ивы...
   Но, увы, моя бедная Гретхен была далеко, и мог ли я  надеяться  увидеть
ее вновь?
   Однако дядюшка совсем не замечал прелести этих  мест;  все  же  он  был
поражен архитектурой известной колокольни на  острове  Амагер,  образующем
юго-восточную часть Копенгагена.
   Но дядя приказал идти в другую сторону; мы сели на маленький пароходик,
обслуживающий каналы, и  через  несколько  минут  причалили  к  набережной
Адмиралтейства.
   Пройдя по узким улицам, где  каторжники,  одетые  в  штаны,  наполовину
желтые, наполовину серые, работали под палками надзирателей,  мы  вышли  к
храму Спасителя. Этот храм не представляет собой ничего замечательного. Но
внимание профессора привлекла  его  довольно  высокая  колокольня,  вокруг
шпица которой, обвиваясь спиралью, возносилась под самые  небеса  наружная
лестница.
   - Поднимемся, - сказал дядя.
   - А головокружение? - возразил я.
   - Тем более, нужно привыкать.
   - Однако...
   - Идем, говорю я тебе, нечего терять времени.
   Пришлось повиноваться. Сторож, живший напротив церкви, дал нам ключ,  и
мы стали подниматься.
   Дядя шел впереди бодрым шагом. Я следовал за ним не без боязни, так как
я был подвержен головокружению. Мне недоставало ни его  ясной  головы,  ни
крепости его нервов.
   Пока  мы  находились  во  внутренних  проходах,  все  шло  хорошо,   но
приблизительно на высоте ста пятидесяти ступеней воздух ударил мне в лицо:
мы добрались до площадки колокольни; отсюда лестница шла уже под  открытым
небом, и единственной  опорой  были  ее  легкие  перила,  а  меж  тем  она
становилась чем выше, тем более узкой и, казалось, вела в бесконечность.
   - Я не могу идти! - вскричал я. - Не могу!
   -  Неужели  ты  такой  трус?  Шагай  смелей!  -  ответил   безжалостный
профессор.
   Пришлось поневоле следовать за ним, цепляясь за фалды его  сюртука.  На
чистом воздухе у меня стала кружиться голова; я чувствовал, как колеблется
при сильных порывах ветра колоко