мы увидим: я вырву тайну этого документа и не  буду  ни
есть, ни спать, пока не разгадаю ее.
   "Ну-ну!" - подумал я.
   - Ни я, Аксель, и не ты! - продолжал он.
   "Черт возьми! - сказал я про себя, - как  хорошо,  что  я  пообедал  за
двоих!"
   - Прежде всего, - сказал дядюшка, - надо выяснить язык "шифра". Это  не
должно представлять затруднений.
   При этих словах я живо поднял  голову.  Дядюшка  продолжал  разговор  с
самим собой:
   - Нет ничего легче! Документ содержит сто тридцать две буквы: семьдесят
девять  согласных  и  пятьдесят  три  гласных.  Приблизительно  такое   же
соотношение существует в южных языках,  в  то  время  как  наречия  севера
бесконечно богаче согласными. Следовательно, мы  имеем  дело  с  одним  из
южных языков.
   Выводы были правильны.
   Но какой же это язык?
   - Сакнуссем, - продолжал дядя, - был ученый человек;  поэтому,  раз  он
писал не на родном языке, то, разумеется, должен был отдавать преимущество
языку, общепринятому среди образованных умов шестнадцатого века, а  именно
- латинскому. Если я  ошибаюсь,  то  можно  будет  испробовать  испанский,
французский, итальянский, греческий или еврейский. Но ученые шестнадцатого
столетия писали обычно на латинском. Таким образом, я вправе  признать  не
подлежащим сомнению, что это латынь.
   Я вскочил со  стула.  Мои  воспоминания  латиниста  возмущались  против
утверждения,  что   этот   ряд   неуклюжих   знаков   может   принадлежать
сладкозвучному языку Виргилия.
   - Да, Латынь, - продолжал дядюшка, - но запутанная латынь.
   "Отлично! - подумал я. - Если  ты  ее  распутаешь,  милый  дядюшка,  ты
окажешься весьма сметливым!"
   - Всмотримся хорошенько,  -  сказал  он,  снова  взяв  исписанный  мною
листок. -  Вот  ряд  из  ста  тридцати  двух  букв,  расположенных  крайне
беспорядочно. Вот слова, в  которых  встречаются  только  согласные,  как,
например,  первое  "nrnlls";  в  других,  напротив,  преобладают  гласные,
например, в пятом "uneeief", или в предпоследнем - "oseibo". Очевидно, что
эта группировка не случайна; она произведена _математически_,  при  помощи
неизвестного нам соотношения между двумя  величинами,  которое  определило
последовательность этих букв. Я  считаю  несомненным,  что  первоначальная
фраза была написана правильно, но затем  по  какому-то  принципу,  который
надо найти, подверглась преобразованию. Тот, кто владел  бы  ключом  этого
шифра, свободно прочел бы ее. Но что это за ключ? Аксель, не знаешь ли  ты
его?
   На этот вопрос я не мог ответить - и по весьма  основательной  причине:
мои взоры были устремлены на прелестный портрет, висевший на стене,  -  на
портрет Гретхен. Воспитанница дядюшки находилась в это время в  Альтоне  у
одной из родственниц, и я был очень опечален ее  отсутствием,  так  как  -
теперь я могу в этом сознаться - хорошенькая  питомица  профессора  и  его
племянник любили друг друга  с  истинным  постоянством  и  чисто  немецкой
сдержанностью. Мы обручились без ведома дяди, который был слишком геологом
для того, чтобы понимать подобные  чувства.  Гретхен  была  очаровательная
блондинка, с голубыми глазами, с несколько твердым характером и  серьезным
складом ума; но это ничуть не уменьшало ее  любви  ко  мне;  что  касается
меня, я обожал ее, если только это понятие  существует  в  старогерманском
языке.  Образ  моей  юной  фирландки  перенес  меня  мгновенно   из   мира
действительности в мир грез и воспоминаний.
   Я мечтал о моем верном друге в часы трудов и отдохновения. Она изо  дня
в день помогала мне приводить  в  порядок  дядюшкину  бесценную  коллекцию
камней; вместе со мной она наклеивала на них этикетки. Мадмуазель  Гретхен
была очень сильна в минералогии! Она могла  бы  заткнуть  за  пояс  любого
ученого. Она любила углубляться  в  научные  премудрости.  Сколько  чудных
часов провели мы  за  совместными  занятиями!  И  как  часто  я  завидовал
бесчувственным камням, к которым прикасалась ее прелестная рука!
   Окончив работу, мы шли вместе по  тенистой  аллее  Альстера  до  старой
мельницы, которая  так  чудесно  рисовалась  в  конце  озера.  Дорогою  мы
болтали, держась за руки; я  рассказывал  ей  различные  веселые  истории,
заставлявшие ее от души смеяться; наш путь вел нас к берегам Эльбы, и там,
попрощавшись с лебедями, которые плавали среди белых кувшинок, мы садились
на пароход и возвращались домой.
   В то мгновение, когда я в своих мечтаниях уже  всходил  на  набережную,
дядя, ударив кулаком по столу, сразу вернул меня к действительности.
   - Посмотрим, - сказал он. - При желании затемнить смысл  фразы  первое,
что приходит на ум, как мне кажется, это  написать  слова  в  вертикальном
направлении, а не в горизонтальном. Надо посмотреть, что из этого  выйдет!
Аксель, напиши какую-нибудь фразу на этом листке, но  вместо  того,  чтобы
располагать  буквы  в  строчку,  одну  за  другой,  напиши  их  в  той  же
последовательности, но вертикально, по пяти или по шести в столбце.
   Я понял, в чем дело, и написал немедленно сверху вниз:

   Я т е Ц р р !
   л е м е о е
   ю б с м г т
   б я е , а х
   л в р д я е
   ю с д о Г н

   - Хорошо, - сказал профессор, не читая  написанного.  -  Теперь  напиши
буквы, которые получились в столбце, в строчку.
   Я повиновался, получилась следующая фраза:
   "Ятецрр! лемеое юбсмгт бяе,ах лврдяе юсдоГн!"
   - Превосходно! - произнес дядюшка, вырывая у меня из рук листок. -  Это
уже походит на наш старый документ;  гласные  и  согласные  расположены  в
одинаковом беспорядке, даже прописная буква и запятая  в  середине  слова,
совсем как на пергаменте Сакнуссема!
   Я не мог не признать, что эти замечания весьма глубокомысленны.
   - А теперь, - продолжал дядюшка, обращаясь уже непосредственно ко  мне,
- для того чтобы прочесть фразу, которую ты написал и содержания которой я
не понимаю, мне достаточно  соединять  по  порядку  сначала  первые  буквы
каждого слова, потом вторые, потом третьи и так далее.
   И дядя, к своему и к моему величайшему изумлению, прочел:
   "Я люблю тебя всем сердцем, дорогая Гретхен!"
   - Ого! - сказал профессор.
   Да, как влюбленный глупец, необдуманно,  я  написал  эту  предательскую
фразу!
   - Так-с!.. Ты,  значит,  любишь  Гретхен?  -  продолжал  дядюшка  тоном
заправского опекуна.
   - Да... Нет... - бормотал я.
   - Так-с, ты любишь Гретхен! - машинально повторил  он.  -  Ну,  хорошо,
применим мой метод к исследуемому документу.
   И дядюшка снова погрузился в размышление, которое  целиком  заняло  его
внимание и заставило его забыть  о  моих  неосторожных  словах.  Я  говорю
"неосторожных",  потому  что  голова  ученого  была  неспособна   понимать
сердечные  дела.  Но,  к  счастью,  интерес  к  документу  победил.  Глаза
профессора Лиденброка, когда он собирался произвести свой  решающий  опыт,
метали молнии сквозь  очки;  дрожащими  пальцами  он  снова  взял  древний
пергамент. Он был взволнован не на шутку.  Наконец,  дядюшка  основательно
прокашлялся и начал диктовать мне  торжественным  тоном,  называя  сначала
первые буквы каждого слова,  потом  вторые;  он  диктовал  буквы  в  таком
порядке:

   mmessunkaSenrA. icefdoK. segnittamurtn
   ecertserrette, rotaivsadua, ednecsedsadne
   lacartniiiluJsiratracSarbmutabiledmek
   meretarcsilucoIsleffenSnI

   Сознаюсь, что, кончая дописывать, я волновался: в сочетании этих  букв,
произносимых одна за другой, я не мог уловить ровно никакого смысла, а я с
нетерпением ожидал, что из уст профессора потечет на  великолепной  латыни
торжественная речь.
   Но кто бы мог ожидать этого? Сильный удар кулака потряс  стол.  Чернила
брызнули, перо выпало у меня из рук.
   - Да это совсем не то! - закричал дядюшка. - Тут чистая бессмыслица!
   И пролетев, как пушечное ядро, через кабинет, скатившись  по  лестнице,
словно лавина, он устремился на Королевскую улицу и кинулся бежать во весь
дух.



4

   - Он ушел? - воскликнула  Марта,  испуганная  грохотом  входной  двери,
захлопнутой с такой силой, что затрясся весь дом.
   - Да, - ответил я, - совсем ушел!
   - Как же так? А обед? - спросила старая служанка.
   - Он не будет обедать!
   - А ужинать?
   - Он не будет ужинать!
   - Как? - сказала Марта, всплеснув руками.
   - Да, добрейшая Марта, он не будет больше есть, и никто не  будет  есть
во всем доме! Дядюшка хочет заставить нас всех поститься до тех пор,  пока
ему не удастся  разобрать  всю  эту  тарабарщину,  которая  решительно  не
поддается расшифровке.
   - Господи Иисусе! Так нам, значит, ничего не остается,  как  умереть  с
голода?
   Я не отваживался признаться, что, имея дело со столь упорным человеком,
как мой дядя, нас неизбежно ждет печальная участь.
   Старая служанка, вздыхая, отправилась к себе на кухню.
   Когда я остался один, мне пришло на мысль пойти и  поскорее  рассказать
Гретхен всю эту историю. Но как отлучиться из дома? Профессор  мог  каждую
минуту вернуться. А что, если он меня позовет?  А  что,  если  он  захочет
снова начать свою работу по разгадыванию логогрифа, которую  не  сумел  бы
выполнить и сам Эдип? И что будет, если я не откликнусь на его зов?
   Самое разумное было оставаться.  Как  раз  недавно  один  минералог  из
Безансона  прислал  нам  коллекцию  камнистых  жеод,  которые  нужно  было
классифицировать.  Я  принялся  за  дело.  Я  выбирал,  наклеивал  ярлыки,
размещал в стеклянном ящике все эти полые камни,  в  которых  поблескивали
маленькие кристаллы.
   Но это занятие не поглощало меня всего. Старый документ  не  выходил  у
меня из памяти. Голова моя горела, и я был охвачен каким-то беспокойством.
Я предчувствовал неминуемую катастрофу.
   По прошествии часа мои камни были размещены по порядку. Я  опустился  в
"утрехтское" кресло, запрокинул голову и  свесил  руки.  Потом  я  закурил
трубку, длинный изогнутый чубук которой  был  украшен  фигуркой  наяды,  и
забавлялся, наблюдая,  как  мало-помалу  моя  наяда,  покрываясь  копотью,
превращалась в настоящую негритянку. Время от времени я прислушивался,  не
раздаются ли шаги на лестнице, но ничего не было слышно. Где же  мог  быть
теперь дядя? Я представлял его себе бегущим по прекрасной аллее Альтонской
улицы, на ходу он в  неистовстве  сбивает  концом  своей  палки  листья  с
деревьев, чертит какие-то знаки на стенах, отсекает головки чертополоха  и
нарушает покой сонных лебедей.
   Вернется  ли  он  торжествующим  или  обескураженным?  Удастся  ли  ему
разгадать тайну? Рассуждая сам с собой, я  машинально  взял  в  руки  лист
бумаги, на котором  выстроился  ряд  загадочных  строк,  начертанных  моей
рукой.
   Я повторял:
   "Что же это означает?"
   Я пытался так сгруппировать  буквы,  чтобы  они  образовали  слова,  но
ничего не выходило! Их можно было соединять как угодно, по две, по три, по
пяти или по шести, толку от этого не было. Но  все  же  из  четырнадцатой,
пятнадцатой и шестнадцатой буквы получалось английское слово "ice",  а  из
восемьдесят четвертой, восемьдесят пятой и восемьдесят шестой слово "sir".
Наконец,  в  самой  середине  документа,  на  третьей  строке,  я  заметил
латинские слова "rota", "mutabile", "ira", "nec", "atra".
   "Черт возьми! - подумал я. - По  этим  словам  дядя,  пожалуй,  мог  бы
судить о языке документа. И на четвертой строке я различаю даже еще  слово
"luco", что означает "священная роща"; правда, на третьей можно  прочитать
слово "tabiled", совершенно еврейское слово, а на последней - слова "mer",
"arc", "mere" - слова чисто французские.
   Было  от  чего  потерять  голову!  Четыре  различных  наречия  в  одной
бессмысленной фразе! Какая могла существовать связь между  словами  "лед",
"господин", "гнев", "жестокий", "священная роща", "переменчивый",  "мать",
"лук", "море"?
   Только последнее и первое слово  легко  можно  было  соединить  друг  с
другом; ничего не  было  удивительного,  что  в  документе,  написанном  в
Исландии, говорилось о "ледяном море". Но  остальную  часть  шифра  понять
было не так-то легко.
   Я боролся с неразрешимой трудностью; мозг мой  разгорячился;  я  хлопал
глазами, глядя на листок бумаги, казалось, что все эти  сто  тридцать  две
буквы прыгали передо мною, как светящиеся точки мелькают  перед  закрытыми
глазами, когда кровь приливает к голове.
   Я оказался во власти своего рода  галлюцинации;  я  задыхался,  мне  не
хватало воздуха. Совершенно машинально я стал  обмахиваться  этим  листком
бумаги, так что лицевая и оборотная стороны листка попеременно представали
перед моими глазами.
   Каково же было мое изумление, когда вдруг мне  показалось,  что  передо
мной промелькнули  знакомые,  совершенно  ясные  слова,  латинские  слова:
"craterem", "terrestre"!
   Разом луч света озарил мое сознание; эти скупые следы  навели  меня  на
путь истины; я нашел  секрет  шифра!  Чтобы  понять  документ,  совсем  не
требовалось его читать сквозь оборотную  сторону  листа.  Нет,  загадочные
письмена можно было свободно  прочесть  в  том  виде,  в  каком  они  были
начертаны, а именно в том, в каком текст был продиктован.  Все  остроумные
предположения  профессора  оказывались  правильными;   он   был   прав   и
относительно расположения букв и относительно языка  документа!  Для  того
чтобы прочитать это латинское предложение с начала до конца, ему  лишь  не
хватало еще "чего-то", и это "что-то" открыл мне случай!
   Разумеется, я был очень взволнован. В глазах  у  меня  помутилось,  они
отказывались мне служить. Я разложил пергамент на  столе.  Мне  достаточно
было бросить один только взгляд на шифр, чтобы овладеть тайной.
   Наконец, я с  трудом  унял  свое  волнение.  Для  успокоения  нервов  я
заставил себя пройтись два раза по комнате,  а  затем  снова  опустился  в
кресло.
   - Прочтем теперь! - воскликнул я, вздохнув полной грудью.
   Я склонился над столом, проследил пальцем по  порядку  каждую  букву  и
прочел громким голосом всю фразу, не останавливаясь, не запнувшись  ни  на
одно мгновение.
   Но какое изумление, какой ужас охватили меня! Сначала я  стоял,  словно
пораженный ударом. Как! Неужели то, что  я  только  что  узнал,  было  уже
осуществлено? Неужели нашелся такой смельчак, что проник...
   - Ах! - вскричал я в сердцах. - Нет, нет, дядя не должен узнать  этого!
Иначе он непременно пустится в такое путешествие! Он тоже захочет испытать
все это! Ничто не сможет удержать его, такого смелого геолога!  Он  поедет
непременно, несмотря ни на что, вопреки всему! И он возьмет меня с  собой,
и мы никогда не вернемся! Никогда, никогда!
   Я был в неописуемом возбуждении.
   - Нет, нет, этому не бывать! - произнес я с энергией. - И  раз  в  моей
власти не допустить, чтобы такая мысль пришла в голову моему тирану, я  не
допущу! Переворачивая документ и так и эдак, он может случайно найти  ключ
к шифру! Так я уничтожу документ!
   В камине тлели еще угли. Я схватил не только исписанный мною  лист,  но
также и пергамент Сакнуссема; дрожащей рукой я собирался бросить проклятые
бумаги в огонь и таким образом скрыть опасную тайну.
   В этот момент дверь кабинета отворилась, и вошел дядюшка.



5

   Я едва успел положить злосчастный документ на стол.
   Профессор Лиденброк, казалось, был совершенно  измучен.  Овладевшая  им
мысль не давала ему ни минуты  покоя;  во  время  прогулки  он,  очевидно,
исследовал и разбирал мучившую  его  загадку,  напрягая  все  силы  своего
воображения, и вернулся, чтобы испробовать какой-то новый прием.
   И в самом деле, он сел в свое кресло, схватил перо и  начал  записывать
формулы, похожие на алгебраические вычисления.
   Я следил взглядом за его дрожащей  рукой;  я  не  упускал  из  виду  ни
малейшего его движения. Что, если случайно он натолкнется на  разгадку?  Я
волновался, и совсем напрасно: ведь если "единственный" правильный  способ
прочтения был открыт, то всякое исследование  в  ином  направлении  должно
было остаться тщетным.
   В течение трех часов без перерыва трудился дядюшка, не говоря ни слова,
не поднимая головы, то зачеркивая "свои писания, то восстанавливая их,  то
опять марая написанное и в тысячный раз начиная сначала.
   Я хорошо знал, что если бы ему  удалось  составить  из  этих  букв  все
мыслимые словосочетания, то искомая фраза в конце концов получилась бы. Но
я знал также, что из двадцати букв получается два  квинтильона,  четыреста
тридцать два квадрильона, девятьсот два триллиона, восемь миллиардов,  сто
семьдесят шесть миллионов, шестьсот сорок тысяч словосочетаний! А  в  этой
записи было сто тридцать две буквы, и эти сто  тридцать  две  буквы  могли
образовать такое невероятное  количество  словосочетаний,  что  не  только
исчислить было почти невозможно, но даже и представить себе!
   Я мог успокоиться относительно  этого  героического  способа  разрешить
проблему.
   Между тем время шло; наступила ночь; шум на улицах стих;  дядюшка,  все
еще занятый разрешением своей задачи, ничего не  видел,  не  заметил  даже
Марту, когда она приотворила дверь; он ничего не слышал, даже голоса  этой
верной служанки, спросившей его:
   - Сударь, вы будете сегодня ужинать?
   Марте пришлось уйти, не получив ответа. Что касается меня, то, как я ни
боролся с дремотой, все же заснул крепким  сном,  примостившись  в  уголке
дивана, между тем как дядюшка Лиденброк упорно продолжал вычислять и снова
вычеркивать свои формулы.
   Когда утром я  проснулся,  неутомимый  исследователь  все  еще  был  за
работой.  Его  красные  глаза,  волосы,   всклокоченные   нервной   рукой,
лихорадочные пятна на бледном лице в достаточной степени свидетельствовали
о той страшной  борьбе,  которую  "он  вел  в  своем  стремлении  добиться
невозможного, и о том, в каких усилиях мысля,  в  каком  напряжении  мозга
протекали для него ночные часы.
   Право, я его пожалел. Несмотря на то,  что  втайне  я  его  упрекал,  и
вполне справедливо, все же его тщетные усилия тронули меня. Бедняга был до
того  поглощен  своей  идеей,  что  позабыл  даже  рассердиться.  Все  его
жизненные силы сосредоточились на одной  точке,  и  так  как  для  них  не
находилось выхода, можно было опасаться, что от умственного  напряжения  у
моего дядюшки голова расколется.
   Я мог одним движением руки,  одним  только  словом  освободить  его  от
железных тисков, сжимавших его череп! Но я этого не делал.
   А между тем сердце у меня было доброе. Отчего же оставался я нем и глух
при таких обстоятельствах? Да в интересах самого же дяди.
   "Нет, нет! я ничего не скажу! - твердил я сам себе. - Я  его  знаю,  он
захочет поехать; ничто не сможет  остановить  его.  У  него  вулканическое
воображение, и он рискнет жизнью, чтобы  совершить  то,  чего  не  сделали
другие геологи. Я буду молчать;  я  удержу  при  себе  тайну,  обладателем
которой сделала  меня  случайность!  Сообщить  ее  ему  -  значит,  обречь
профессора Лиденброка на смерть! Пусть он  ее  отгадает,  если  сумеет.  Я
вовсе не желаю, чтобы мне когда-нибудь пришлось упрекать себя за то, что я
толкнул его на погибель!"
   Приняв это решение, я  скрестил  руки  и  стал  ждать.  Но  я  не  учел
побочного обстоятельства, имевшего место несколько часов тому назад.
   Когда Марта собралась  было  идти  на  рынок,  оказалось,  что  заперта
наружная дверь и ключ из замка вынут. Кто  же  его  мог  взять?  Очевидно,
дядя, когда он вернулся накануне вечером с прогулки.
   Было ли это  сделано  с  намерением  или  нечаянно?  Неужели  он  хотел
подвергнуть нас мукам голода? Но это было бы уже слишком! Как!  Заставлять
меня и Марту страдать из-за того, что  нас  совершенно  не  касается?  Ну,
конечно, это так и было! И я вспомнил другой подобный же случай, способный
кого угодно привести в ужас. В самом деле, несколько лет назад, когда дядя
работал над своей минералогической классификацией, он пробыл  однажды  без
пищи сорок восемь часов, причем всему дому пришлось разделить  с  ним  эту
научную диету. У меня начались  тогда  судорог