мною?
Примирился бы со своим положением в племени, оно у него было не  такое
уж отчаянное. Он смог обрести относительную свободу. Жил бы,  охотился
на обезьян и кабанов... Единственная ошибка,  допущенная  им  однажды,
несомненно стоила бы ему жизни. Имею в виду  асфальтовую  ловушку,  из
которой вырвался благодаря мне...
   Но не думаю, что в его решении уйти со мной решающую  роль  сыграло
чувство  вечной  благодарности.  Его   увлекали   и   любопытство,   и
своеобразная охота  к  перемене  мест,  и  доля  авантюризма,  которая
обозначала в нем качественно иное человеческое начало...
   К вечеру у Ного состояние ухудшается. Как и вчера, он  отказывается
от ужина, говорит невразумительно, стонет. Я очень  хотел  бы  сделать
для Ного что-нибудь, что облегчило бы  его  состояние.  Но  что  можно
сделать,  если  излечение  Ного   зависит   от   хирурга   и   хороших
антибиотиков! Чувство бессилия - отвратительное.
   Ного вдруг заговорил:
   - Глаз солнца видел, что  Ного  умирает.  Мать  Крокодилов  щелкает
зубами... Гррего, не потеряй камни - храни огонь... Мать Крокодилов не
любит огня и не любит камни, которые хранят огонь. Мы разведем большой
огонь...
   Ного умолкает, его голова безвольно повернулась набок. Я подхожу  к
нему и хватаю руку, ищу пульс. Слава богу, жив!
   Прибрежные заросли все так же  тихо  проплывают  назад  мимо  нашей
лодки, когда ветер к вечеру утихает. Мне не  хочется  грести.  Течение
совсем слабенькое, надо бы отойти подальше от берега. Это надо сделать
в любом случае. Если ночью не совладаю с Морфеем,  лодка  воткнется  в
заросли. А нам не известно, кто в них обитает. Могут же  быть  местные
анаконды!
   Я давно уже обратил внимание на  то,  что  мое  самочувствие  имеет
циклический характер. Вчера весь день и почти  всю  ночь  у  меня  был
подъем, было чувство уверенности и надежды. Мышцы, казалось, готовы  к
любой нагрузке...
   Минут десять-пятнадцать я отгребаю в сторону  от  берега.  На  душу
наваливается непонятная тяжесть, томит беспокойство. Дома,  на  Земле,
оно вынудило бы меня обратиться к успокоительным таблеткам. В  который
уже раз внушаю себе, что  все  это  в  пределах  нормы.  Психонагрузки
высоки,  как  и  в   любых   иных   экстремальных   условиях.   Мучает
неопределенность. Пытаюсь спрогнозировать развитие  событий  в  случае
горького разочарования, если не выйду на "Викинг". Мне  ясно,  что  не
стану прекращать поиски. В них - смысл моей  жизни  на  этой  планете.
Если окажется, что мои друзья отремонтировались и улетели, что  крайне
маловероятно, то утешусь тем, что они вырвались отсюда.
   Пришла звездная, безветренная  ночь.  Голова  заполнена  монотонным
звоном, веки слипаются; вдали, над темными  джунглями  слышны  звонкие
крики ночных птиц. Ного  иногда  слабо  вскрикивает.  Боюсь  -  встану
утром, а он мертв. Я свыкся  с  ним  за  четыре  года,  и  особенно  -
несколько последних месяцев, исключительно опасных и напряженных.  Что
мне делать, если останусь один?
   Продеваю руку за нижнюю поперечину паруса. Если усну, а тут налетит
ветер, то парус дернет меня за руку и разбудит. Как  в  избавление  от
тяжких грехов, хочется верить, что  завтрашний  день  принесет  что-то
хорошее. Перед глазами у меня звезды. В  небе  Земли  я  запросто  мог
разыскать  любое  звездное  скопление,  узнавал  созвездия,  отдельные
звезды. А здесь небесная сфера вроде  бы  та  же  и  вместе  с  тем  -
совершенно другая. Конечно, на много градусов изменился  угол  зрения.
Если допустить, что вид небесной сферы с Земли - это анфас, то  сейчас
я вижу ее в профиль...
   Минуты бегут за минутами.  Подумал  -  бегут,  но  разве  это  бег?
Сплелись воедино время, движение и мои мысли  -  все  это  вялотекущее
желе и составляет мою суть. Как вторжение  иного  мира  воспринимается
случайный плеск волны у борта. Чем-то неудобен этот звук.  От  него  я
вздрагиваю. Набираю в горсть воды и  бросаю  себе  в  лицо.  Надо  или
спать, или  бодрствовать.  Промежуточное  состояние  странным  образом
действует  на  нервы.  Раздражает  даже   слабое   шевеление   паруса,
отмечаемое рукой. Воздух ночи хоть и кажется неподвижным, но иногда  и
он вздрагивает, как некое огромное полупрозрачное существо.
   Сколько же длится эта  ночь?  В  ней  совершенно  растворилось  мое
самосознание. Ночь - это я. Я - это ночь. Мы перетекли друг в друга  и
порознь уже не существуем. Далеко  впереди  по  правому  борту  возник
огонек. А, может, и не огонек,  а  звезда  над  самым  горизонтом.  А,
может, и не звезда, а маленькая кровоточащая ранка на  груди  ночи.  И
звезды заметно побледнели, словно хотели переключить мое  внимание  на
эту, новую звездочку. Да нет, не звезда это, а отблеск ночного костра.
Вокруг него покачиваются неясные тени  -  это  могут  быть  люди.  Или
кусты.  Или  призраки  тех  и  других.  Звездочка  исчезает   так   же
неожиданно, как и  возникла.  Ее  поглощает  вселенская  тьма,  и  она
возвращает звездам их бессмертную яркость. Сколько может длиться ночь,
если исходить из  непреложного  факта:  деление  племени  на  какие-то
отрезки - понятие весьма условное, рожденное извращенным  человеческим
мышлением.   Зато   мне   утешительно   думать,   что   ночь    длится
десять-двенадцать  часов.  Или   один   час,   только   растянутый   в
десять-двенадцать раз. Прошлое  -  это  краешек  вечности.  Собственно
вечность - это настоящее. Будущее - тоже  краешек,  только  с  другого
конца.
   Ночь лежит, как огромное животное. В  ее  недрах  река  катит  свои
воды; ее дыхание - слабое  движение  воздуха.  Оно  напоминает  медузу
космических  размеров.  Я  для  нее  лишь  микроскопическая   частичка
вещества, плывущая вместе с  водой  во  взвешенном  состоянии.  Медуза
всосала меня в свое прозрачное нутро, и теперь  я  растворяюсь  в  нем
тихо и безболезненно.

   Фантастика! Проснувшись, я не осознаю себя!  А  если  я  -  это  я,
возникает вопрос: что со мной?  Между  мною,  материально-телесным,  и
моим самосознанием стоит разделяющее нас твердое,  прозрачное  стекло,
мешающее слиться двум моим сущностям. Это длится миг, но, возможно,  и
вечность.  Самосознание  отмечает  ненормальность  такого   состояния.
Стеклянная плоскость растворяется в расплавленной магме воли -  и  обе
сущности органично перемешиваются. Справа возникает берег, и я понимаю
предельно отчетливо - берег! Небольшие волны  толкают  лодку  со  всех
сторон,  словно  рождаются  внизу,  в  придонном  слое,  и   стараются
выплеснуть нас вверх. Парус в бездействии, потому что его  движение  -
это ветер. Ветра нет. Откуда же волны?
   Парус медленно оживает. Ветра  по-прежнему  нет.  Может,  на  парус
направлена вселенская энергия звезд? Для меня это  не  имеет  никакого
значения. Важно, чтобы берег оставался справа...

   Меня разбудило солнце.  Оно  вонзило  в  меня  множество  тоненьких
иголок. Не сразу соображаю, что иголки - это комары, облепившие  меня.
Перед глазами колышутся ярко-зеленые ветви. Лодка уткнулась  в  берег,
укачиваемая тихой зыбью. На нижней ветке сидят две черные птицы. В  их
оперении радужно сияет отблеск солнечного света.  Там,  где  массивный
клюв соединяется с  головой,  пузырятся  ярко-красные  наросты.  Птицы
напоминают ворон. Их глаза прикованы к вздувшейся ране моего товарища.
У одной из них нервно вздрагивает крыло, и она перепрыгнула  на  ветку
пониже. Птицы разглядывают нас то одним, то другим глазом, выворачивая
головы набок. Перевожу взгляд на Ного. Вороны, наверное,  гадают:  уже
или еще нет? Нет, черт бы вас побрал, нет! Я тычу в их сторону веслом.
Они не взлетают,  а  перескакивают  на  более  высокие  ветки.  Издают
какие-то  булькающие  возгласы  недовольства.  Я  нащупываю  пульс  на
горячем запястье Ного, брызгаю водой в его лицо:
   - Пить...
   Приподнимаю  голову  Ного  и  лью  воду  на  его  губы.  Его  глаза
открываются. Я вижу в них удивление:
   - Горькая...
   Я подношу черпак к своим губам - у воды соленый вкус.  Пробую  еще.
Вода соленая. Море!
   - Ного, Большая Река закончилась!  Мы  пришли  к  морю,  к  Большой
Горькой Воде! - я перевожу взгляд на широкое водное пространство. Ного
тоже приподнимается:
   - Где твои братья?
   - Мы их скоро найдем, Ного! Потерпи еще немного, и мы их разыщем...
   Отталкиваясь  веслом  от   берега,   отвожу   лодку   на   открытое
пространство. Подстраиваю парус под прохладное  дыхание  ветра.  Лодка
разворачивается и устремляется вперед,  словно  и  ей  передалось  мое
нетерпение. У нас появилась целеустремленность.  Я  очень  долго  ждал
этого часа, представлял его величественным,  счастливым.  На  деле  он
оказался нетерпением и тревогой. Быстрее, быстрее! Меня не  устраивает
скорость, с которой парус увлекает лодку. Я  хватаю  весла  и  начинаю
грести.  Лодка  скользит  вдоль  берега,  прыгая  по   волнам.   Волны
зеленоватые, морские, прозрачные. Берег все такой же: низкий, пологий.
Зеленая стена  кустов  и  деревьев  несколько  отодвинулась  от  воды,
поднялась по береговому откосу, освободив место  для  чистого  желтого
песка.
   Навстречу радости я вынужден плыть  спиной  вперед.  Поэтому  через
каждые три-пять минут поворачиваю голову и смотрю,  что  там  впереди,
скоро  ли  появится  долгожданный  силуэт?  Так  прошел  час,  другой,
третий... Солнце поднялось высоко в небо. Я гребу,  двигаю  веслами  в
отчаянных рывках и не спускаю глаз с берега. Ного лежит без  сознания.
Я не позволяю себе остановиться ни на минутку,  все  кажется,  что  за
следующим  скалистым  выступом  откроется  панорама  залива  с   нашим
кораблем.  Только  бы  не  проскочить!  На  рисунке  гладкокожего  был
начерчен залив с узкой горловиной, или залив, отгороженный островом от
открытого моря.
   Я плохо помню, как прошел этот  день.  К  исходу  дня  и  мои  силы
оказались на исходе. Я так торопился, что утром не  приготовил  своего
обычного завтрака - слегка поджаренную рыбу. Обед вообще провалился  в
какое-то беспамятство. В тот день мой мозг сверлила  одна-единственная
мысль - быстрее к "Викингу"!  В  голове  ничего,  кроме  вспыхивающего
лихорадочным огнем слова "Викинг"...
   Невероятно, солнце садится за горизонт, а  я  все  двигаю  веслами.
Значит, силы откуда-то берутся! Не буду останавливаться,  буду  грести
до последнего издыхания, но не выпущу из рук весел, пока  не  доберусь
до "Викинга". Я уже не человек, а гребная  машина,  которая  ритмично,
размеренно поднимает и опускает весла...
   Весла вываливаются из рук. Одно весло я уже потерял. Выронил  и  не
стал вылавливать его. Разворачивать лодку? Маневрировать не было  сил.
Броситься за ним вплавь - потом не  догонишь  лодку,  и  она  уйдет  в
открытое море. А сил уже не осталось. Кладу  весло  в  ложбинку  между
корпусом лодки и стволами бамбука.  Отдохну.  Займусь  парусом.  Ветер
посвежел - парус напрягся. Пусть работает, а я отдохну. Почему я опять
оказался во власти отчаяния? Нельзя же считать,  что  если  ничего  не
произошло, то это к лучшему или к худшему. По  рассказам  гладкокожего
не следовало, что залив с "Викингом" находится рядом с устьем  Большой
Реки. Возможно, он откроется через час, а возможно - и через несколько
дней. Не следует пороть горячку. Только бы Ного держался.
   Обнаружилось еще одно  доказательство  моей  неприспособленности  к
дикому миру. Пока мы плыли по реке, мы  не  задумывались  о  том,  где
напиться воды. Наклонился и попил. Теперь меня мучает жажда,  а  я  не
могу напиться вдоволь. Полощу рот и выплевываю. А все потому,  что  не
догадался вырубить из бамбука пару сосудов и наполнить их водой...
   Черпаю воду и поливаю рану Ного. Раньше  надо  было  начинать,  как
только вышли в море. Тоже не догадался. Поливаю ему грудь,  голову.  У
Ного  частое  горячее  дыхание.  Держись,  друг!  Судьба  должна  быть
справедливой к нам. Мы не просим вознаграждения за наши страдания,  мы
просим прекратить их.
   Завтра придется поискать воду на берегу, иначе  Ного  не  выдержит.
Хотя бы ручеек объявился маленький! В ночных  сумерках  белеет  кипень
прибоя. Волны с шумом разбиваются о скалы, и я воспринимаю  этот  шум,
как предостережение. Теперь-то уж точно мне  нельзя  уснуть.  На  реке
уснул - лодка уткнулась в береговые заросли,  а  ты  можешь  и  дальше
дрыхнуть. Здесь, если уснешь, окажешься среди волн,  расшибающих  свое
бессилие о скалы. Они только рады будут раздробить о них и наши тела.
   Скалы стали более высокими. Их изломанные, зубчатые верхушки  четко
прорисовываются на фоне  ночного  неба.  Ночью  я  испытал  любопытное
состояние. Оно интересно тем, что со мною это произошло впервые. Боясь
расшибиться о скалы, я старался держать лодку  в  нескольких  десятках
метров от берега. Лодка бежала вдоль скал, за бортом шуршала вода,  от
скал долетал шум прибоя... Не знаю, сколько прошло времени, но я  впал
в забытье. Это было нечто среднее между сном и бодрствованием. То есть
в моем сознании спали все участки, за исключением тех, которые следили
за движением лодки и ее управлением. Я спал с открытыми глазами.
   Рука крепко держала угол паруса, бессознательно  поправляя  его  по
отношению к ветру. В литературе я  читал  описание  подобных  случаев.
Солдат, например, спал в строю во время ночного марша.  Шагал,  как  и
все, выдерживал дистанцию. Этот солдат шел внутри  колонны.  А  другой
уснувший шагал в крайней шеренге. Он потихоньку стал забирать влево и,
к изумлению остальных солдат, свалился в кювет.
   Когда я очнулся, лодка шла все тем же  курсом,  рука  оцепенела  на
парусе, а я понял, что уснул. Ного так и не пришел в сознание.
   Как долго не приходило утро! Прошли века, пока начался  рассвет.  Я
переживал: не проскочил ли вход в залив? Тьма явственно поредела, ушла
в расселины  и  пещеры,  и  только  над  морем  она  таяла  незаметно.
Рассветало  быстро.  Вот  уже  солнце  выглянуло  за   край   морского
горизонта, полмира наполнилось блеском его лучей,  а  скалы  в  полосе
прибоя заискрились. Все краски природы заиграли первозданно. Выделялся
синий цвет морского горизонта на западной стороне. Жаль, Ного не видит
этой картины. Сухопутный дикарь, обитающий вдали от моря,  он  никогда
не видел этого обилия красок, их свежести. Мне кажется, что  я  где-то
уже видел и скалы, и море, и восход солнца  над  морем...  Когда-то  в
моих ушах уже звучала величественная музыка волн среди береговых скал.
   - Одиссей! Одиссей возвращается домой! -  закричал  я  скалам.  Они
хмуро всматривались в океанскую даль, не обращая на  нас  внимания.  А
ведь могли бы и удивиться - впервые слышат  голос  землянина.  Что  им
землянин, если они вслушиваются в голос вечности!
   - Ты возвращаешься домой, Одиссей! В свою  Итаку!  -  орал  я,  как
сумасшедший. Может, это и глупо, но я орал. Внутренним чутьем я  знал,
что мытарствам приходит конец. Одиссей, который жил за много тысяч лет
до меня, наверно, испытывал такие же чувства. И море, и скалы, и  пена
прибоя - разве он видел их иначе?  И  намучился,  наверно,  не  меньше
моего. Не помню уже, куда именно он должен был вернуться - в Итаку или
другой древний город, - кто может всю жизнь помнить школьные  задания!
- но он возвращался после долгих скитаний, и его ждала верная жена,  и
ее одолевали женихи, а меня никто не ждет. Могла бы ждать  Лена...  Но
если бы Лена не  погибла,  то  я  не  улетел  бы  в  это  сомнительное
путешествие сроком в  три  десятка  лет.  Какая  жена  согласилась  бы
проводить молодого человека, а встретить старика!
   Несильный  ветер  задувает  с  моря,  на  волнах  появляются  белые
гребешки. Мне все труднее удерживать парус под нужным  углом,  и  руки
болят, и спину разламывает невыносимо.  Поглядываю  на  небо.  Оно,  к
счастью, чистое. Наш "катамаран" не создан  для  морских  бурь.  Буря,
даже не буря, а волнение в пять баллов, будет для  нас  роковым.  Я-то
смогу выбраться, а Ного?

   Пока перед глазами  проходят  крутые  скалистые  берега,  я  думаю,
сколько   страданий,   физических   и   психических,   может   вынести
обыкновенный среднестатистический человек? Меня беспокоит  мой  личный
порог выносливости. Я испытал гибернацию,  когда  жизнь  в  моем  теле
тлела слабеньким угольком. Уже  четыре  года  подряд  меня  преследуют
тяготы скитаний  по  дикому  миру  с  его  повседневными  опасностями,
голодом, жаждой. Я  висел  на  волоске  от  смерти  на  Большой  Реке,
угостившей меня двенадцатиметровым водопадом. Осталось перенести шторм
на море, которого, надеюсь, судьба не допустит.  К  таким  испытаниям,
попросту говоря, мы не готовы.
   Пролив открылся  перед  нами  неожиданно.  В  белой  полосе  прибоя
появился разрыв. Сначала я подумал,  что  берег  делает  здесь  крутой
поворот или в море выдвинулся  скалистый  мыс.  Поравнявшись  с  носом
выпирающей в море скалы, я обнаружил, что за  нею  открылись  широкие,
метров   на   пятьдесят,   ворота,   за   которыми,   на    расстоянии
двухсот-трехсот метров угадывалось широкое водное пространство залива.
Вдали просматривался небольшой участок берега  с  отдельными  высокими
деревьями. Неужели?! - ударила в голову  волна  радостной  надежды.  Я
резко развернул парус и чуть не перевернул лодку. Пока  я  пребывал  в
счастливой растерянности, она могла проскочить поворот. С обеих сторон
над нами  нависали  гранитные  скалы,  метров  через  тридцать  пролив
расширился, волны притихли. Ветер остался за воротами. Господи, думаю,
здесь или не здесь?! Работаю веслами. Еще какая-то сотня  метров  -  и
все выяснится. Не знаю, переживу ли я разочарование...
   Дальний, внутренний берег залива открывался глазам  по  мере  того,
как мы подплывали к концу горловины. Может, показалось, а может,  и  в
самом  деле  вдали,  среди  деревьев,  я  вижу  какое-то   сооружение?
Лихорадочно работаю веслами. Еще немного, господи, и  все  встанет  на
свои места. Не буду оглядываться до тех  пор,  пока  не  поравняюсь  с
концом пролива...
   Бросаю весла и поворачиваюсь. У дальнего берега  на  тихом  зеркале
воды   возвышается   знакомый   конический   силуэт.   Сердце    вдруг
захлебывается в толчках, я  начинаю  рыдать,  не  стесняясь  никого  и
ничего. Так проходит, может, пять минут. Возможно, десять.  Я  сижу  в
лодке, вытираю ладонями слезы и смотрю. Слезы  заливают  глаза,  грудь
сотрясается в рыданиях, и я не могу г: сдвинуться с места.
   Потом в груди что-то расслабляется,  и  я,  продолжая  лить  слезы,
направляю лодку к "Викингу". Металлический корпус сверкает  точно  так
же, как в тот день, когда мы в последний раз видели его с Амаром...
   Окончательно прихожу в себя, когда вижу, как рядом с лодкой в  воду
с характерным шумом вонзается стрела. Справа из-за  скалы  выглядывают
двое. Это похоже на иллюстрацию к  историческому  роману.  На  головах
шлемы, грудь и плечи в латах.  Один  из  дозорных  встал  на  верхушке
скалы, и я обратил внимание на сапоги, а также на щит.
   Я приветливо машу рукой, хочу, чтобы они поняли: я свой, не надо  в
меня стрелять. Одновременно усиленно работаю веслами, чтобы отойти  от
берега подальше, за пределы досягаемости их стрел. Не  хватает,  чтобы
подстрелили у самого порога дома, которым для меня является  "Викинг".
Несколько стрел падают в воду с недолетом. Я опять нажимаю на весла  -
быстрее к "Викингу"!
   Один из дозорных трубит в сигнальный рожок. Трубный  звук  стелется
над  водой  залива.  И  тогда  я   обращаю   внимание   на   то,   что
противоположный берег заселен. Между невысокими строениями ходят люди.
У низких причалов стоят лодки.  Идиоты,  зачем  они  трубят?  Была  бы
армада  лодок,  тогда  понятно.  А  так...  одна-единственная,  жалкая
посудинка с двумя еле живыми гребцами.
   До "Викинга" метров двести. Часовые все еще трубят.  И  мне  больше
незачем экономить силы - рву  веслами  воду  залива.  Отставив  весло,
срываю парус, он только мешает, и снова погружаю весла в воду. Обращаю
внимание на то, что  "Викинг"  заякорен  до