Петер Жолдош.
    Возвращение "Викинга"


     OCR: Wesha the Leopard



   Бонги бежал впереди. Вдруг он нелепо взмахнул руками и упал.  Краем
глаза я успел заметить, как он пытается подняться  с  перекошенным  от
боли и отчаяния лицом. Я не мог ему помочь. За моей спиною все  ближе,
все отчетливей раздавались угрожающие крики плоскоголовых.
   Стыдно признаться, но я малодушно обрадовался несчастью Бонги -  до
реки  еще  ох  как  далеко,  а  мы,  убегающие,   выиграем   несколько
драгоценных минут. На какое-то время Бонги задержит преследователей. Я
заранее знаю, как это произойдет. Передние остановятся около  Бонги  и
подождут  отставших.  Все  вместе,  плоскоголовые  спляшут  ритуальный
танец, потом  по  знаку  шамана  Вру  обрушат  на  голову  несчастного
дубинки...
   Мы  убежали  утром.  Мчались,  не  выбирая  дорог,  сквозь  заросли
папоротника и колючего  кустарника,  перепрыгивая  через  колдобины  и
карабкаясь  по  склонам  оврагов,  все  натужнее  дыша  и   все   чаще
спотыкаясь. Не повезло и Леле - он наткнулся на удава. Бедняга истошно
завопил, когда мощные, пружинистые кольца грубо обхватили  его,  ломая
слабые человеческие ребра. Мы с Ного попытались было  освободить  Леле
от смертельных объятий, но тут, привлеченные криком, снова  показались
преследователи.
   Мне все труднее бежать.  Сердце,  кажется,  вот-вот  лопнет.  Перед
глазами колышутся радужные круги, но я  понимаю,  что  остановиться  -
значит умереть. Впереди среди кустов маячит  широкая  спина  Ного.  Мы
остались вдвоем... Вниз по склону холма бежать легче, но дальше  опять
заросли. А в голове  одно:  быстрее  добраться  к  спасительной  реке.
Тяжелый, массивный, внешне неуклюжий Ного бежит  легко.  Если  из  нас
двоих кто-то и обессилеет, это будет не Ного. Похоже, он не  понимает,
что без меня нет смысла бежать.  Он  не  управится  с  плотом.  Житель
джунглей, он боится большой реки. Но другого пути у него нет.
   Снова пошли лужи. Кончается одна, начинается  другая.  Мы  с  шумом
разбрызгиваем зеленую воду. Крокодилы, шокированные нашим  вторжением,
не успевают сообразить, что нами можно пообедать. Пока они приходят  в
себя,  мы  уже  мчимся  через  соседнюю  лужу.  Надеюсь,   что   наших
преследователей эти твари не проворонят.
   Очередная лужа оказалась достаточно глубокой, и Ного  проваливается
с головой. Он отчаянно барахтается в тинистой воде,  брызги  летят  во
все стороны. Мысль о крокодилах - вот они, почти рядом, - придает  ему
энергии. Ного успокаивается, почувствовав под ногами твердое дно. Ного
очень боится крокодилов, но куда сильнее боится  преследователей.  Что
крокодил! Хрясь - и готово, и никаких мучений.  А  вот  когда  к  тебе
тянутся сотни рук с растопыренными пальцами и оскаленные  зубы  готовы
рвать тебя по кускам, это страшно. Бегущие по следам людоеды  считают,
что  изрядно  пропотевшая  человечина  -  непревзойденное   лакомство.
Гурманы!
   Я вскарабкиваюсь на высокий берег  и  в  изнеможении  валюсь  лицом
вниз. Чувство опасности не позволяет мне передышки. Ноги  еле  держат.
Пытаюсь успокоиться, осматриваюсь вокруг.  Позади,  на  склоне  холма,
темным пятнышком лежит Бонги.  Он  затаился  в  надежде,  что  людоеды
пробегут мимо. Людоеды - смерть. Мне тяжело  смотреть  на  него,  и  я
поворачиваю голову в другую сторону. Скалистый  обрыв  передо  мной  -
берег реки. Внизу катит волны, вспоротые множеством  порогов,  Великая
Река, наша река. Но мы еще не у цели. Если посмотреть вниз по течению,
увидишь желтую полосу, заросли бамбука. Там  наше  спасение.  Там  наш
плот. Отсюда еще не видна пальма, растущая двумя  стволами  из  одного
корневища.  В  двух-трех  десятках  метров  от  пальмы,  в  бамбуковых
зарослях, спрятан наш плот. А до пальмы не меньше трех  километров.  А
заросли все гуще, и все больше луж. Нам, беглецам, тяжело, но  и  тем,
кто за нами гонится, не легче.
   Ного толкает меня, и я, повернув голову, снова вижу их,  кровожадно
орущих в предвкушении пиршества. Пока дикари взбирались на  холм,  они
приумолкли, а как только оказались на вершине и увидели  нас,  подняли
вой. Я посмотрел в сторону холма, на котором остался бедный Бонги,  но
не увидел его. Ного схватил меня за руку и потащил в заросли. И  опять
этот сумасшедший бег сквозь колючий  кустарник,  перепрыгивание  через
рытвины, барахтанье в лужах; и  сердце,  болью  распирающее  грудь,  и
оранжевый туман перед глазами...
   Все! Больше  не  могу!  Мною  овладевает  безразличие.  Сейчас  вот
свалюсь - и пусть окружают меня, пусть разрывают на  куски.  Это  выше
моих сил - столько бежать!
   А гладкокожий говорил, что в устье Великой Реки...  Мысли  начинают
лихорадочный танец в моей  отуманенной  голове.  Колючая  ветка  остро
хлещет меня по лицу, словно  хочет  привести  в  чувство.  И  я  опять
понимаю, что надо бежать и ни о чем не  думать,  потому  что  это  бег
смерти.  Бег?  Какой  же   это   бег!   Паническое   передвижение   на
подгибающихся ногах - разве это бег? А Ного все чаще  останавливается,
нетерпеливо перебирает ногами, поджидает меня - и никакой усталости! Я
превратился в сгусток усталости, в сердце, гудящее кровью;  в  легкие,
что  захлебнулись  густым,  горячим  воздухом.  Преодолевая  свинцовую
тяжесть в ногах, бросаю взгляд на отдаленный холм, где остался  Бонги.
Живому или  мертвому,  ему  хорошо,  а  жаждущие  моей  крови  вот-вот
появятся за моей спиной.  Они  промчались  сквозь  заросли  и  сейчас,
наверное, столпились перед большой лужей,  где  затаились  ошарашенные
нами крокодилы. О милые, славные крокодилы! Зубастые,  станьте  нашими
заступниками!
   Опираясь на Ного, я не дышу, а шумно хватаю воздух запаленным ртом.
Далеко ли еще бежать? Мы  окружены  высокими  зарослями,  пространство
сузилось, Ного тянет меня за руку. В этот миг откуда-то, скорее  всего
со стороны большой лужи, доносится отчаянный  вопль.  Неужели  Великая
Мать-Крокодилиха услышала мою молитву и схватила рискнувшего  пересечь
лужу? Если так, остальные поостерегутся, пойдут в обход - и мы получим
выигрыш во времени.
   Наконец-то я вижу нашу пальму!  До  нее,  наверное,  еще  километра
полтора, и я уверен, что дикари нас не догонят. Немного прихожу в себя
и указываю рукой на пальму.  Ного,  улыбаясь,  кивает  головой,  и  мы
продолжаем свой путь.
   Теперь  нас  окружает  тишина.   Знойный   послеполуденный   воздух
неподвижен, над кустами и лужами дрожит марево. Оно успокаивает и  при
этом с новой силой наваливается  усталость.  Донимает  жажда.  Во  рту
такая сухость, что язык, кажется, превратился  в  комок  сухой  глины,
нажми зубами - и он рассыплется в сухую пыль... Меня охватывает  стыд,
затем досада от того,  что  я  физически  не  подготовлен  для  такого
испытания, какое теперь выпало на мою долю. В отличие от плоскоголовых
я не способен бежать с  утра  и  до  полудня  по  дикой  местности.  Я
убедился, насколько плоскоголовые  выносливее  меня.  И  что  мне  моя
хваленая сила воли, если я беспомощно повисаю на шее Ного. Он даже  не
чувствует моей тяжести, одни кожа да кости, ветер подует - и я взлечу.
   Стоило мне подумать о ветре, таком желанном в душных зарослях,  как
он объявился, - сначала пошевелил листву на высоких деревьях  у  реки,
затем прошелестел в зарослях и обдал нас  прохладным  дыханием  речных
волн.
   Я не сразу понял, почему Ного не радуется прохладе и что за тревога
появилась в его глазах. Он потянул  воздух  широкими  ноздрями,  резко
обернулся и посмотрел в заросли, а меня поразила  неприятная  догадка:
дикарям незачем искать наши следы, их обоняние не хуже, чем у  волков,
и этот приятный ветерок, дующий в их сторону, выведет  их  прямехонько
на нас. Теперь хищники не потеряют своих жертв.  Я  снова  оказался  в
когтях страха, но испугал меня не призрак ужасной смерти,  а  то,  что
снова надо бежать. Бежать, мучительно преодолевая слабость  в  усталых
суставах и задыхаться от болезненного перенапряжения. Все, что угодно,
только не бег! Я хватаю Ного за руку, пытаюсь придержать  его,  что-то
объяснить ему, - а что я мог объяснить! В  это  время  нас  обнаружили
преследователи.
   Я бегу, стараясь не  отстать  от  Ного,  а  страх,  который  обычно
отупляет, в этот раз  не  лишил  меня  способности  мыслить.  Я  бегу,
поскольку меня понуждает к  этому  инстинкт  самосохранения,  сработал
рефлекс  древних  предков  -  на  преследование   отвечать   бегством.
Естественно, хищников толкает в погоню рефлекс  преследования.  Страх,
до сих пор парализующий мою волю,  вдруг  отошел  на  задний  план,  в
глухой угол сознания. Вот Ного. Он бежит впереди  меня,  он  на  сотни
тысяч лет моложе, причинные связи в его мозгу проще:  днем  -  хорошо,
ночью - страшно,  плод  -  съесть,  дичь  -  убить,  змея  -  бояться,
опасность - бежать.
   Но если я не выдержу, свалюсь в ближайшей луже, тогда поторопитесь,
крокодилы! Я ненавижу людоедов - они вынуждают меня  бежать;  желанный
ветер мне ненавистен - он помогает людоедам гнаться за мной. Но  стена
бамбуковых зарослей все ближе;  правда,  мы  не  можем  бежать  к  ней
прямиком, потому что должны бежать сначала к пальме, а пальма - левее,
а слева, нам наперерез, бегут  преследователи...  Между  нами  залитая
водой, кишащая крокодилами пойма.  Кусты  здесь  низкорослые  -  и  мы
хорошо видим  друг  друга,  беглецы  и  преследователи.  Пойма,  вдоль
которой  мы  бежим,  заканчивается  возле  пальмы.  Мы  спасены,  если
доберемся к ней первыми. Наш путь  буквально  усеян  крокодилами.  Они
лежат на песке с разинутыми  пастями,  ужасно  уродливые  чудища.  Нам
приходится перепрыгивать через них. Со стороны это выглядит как бег  с
препятствиями. Пойма напоминает гигантский стадион; окружающие  холмы,
словно трибуны, разделенные лужами. Дикари бегут за нами цепочкой. Они
вынуждены  держаться  подальше  от  потревоженных  крокодилов,  -  это
удлиняет их путь и замедляет погоню. Брошенные дикарями камни время от
времени  плюхаются  в  лужи  рядом  с  нами.   Ноги   у   меня   опять
подкашиваются, я теряю координацию  и  в  неуверенном  прыжке  задеваю
зубастую тварь. Если бы Ного рывком не оттащил меня  в  сторону,  удар
тяжелого крокодильего хвоста переломил  бы  меня  надвое.  Драматичная
сцена вызывает по другую сторону поймы шумное недовольство: дикарям не
хочется терять свою добычу, которая пробегает в  опасной  близости  от
крокодилов. Я же с трудом удерживаюсь на ногах. Дикари останавливаются
напротив нас по другую сторону речной  поймы.  Их  предводитель  Крири
что-то кричит, похоже, приказывает нам  остановиться.  Недвусмысленный
жест нельзя растолковать  иначе  как  повеление  переправиться  на  их
сторону. Вот так. Оставить крокодилов и  переправляться  к  ним.  Чего
выдумали!  А  меня  между  тем  охватывает  странное  безразличие.   В
полуобморочном  сознании  мелькают  какие-то  обрывочные   видения   и
неодолимо тянет ко сну. Я опускаюсь на песок  и  вытягиваюсь  во  весь
свой рост, словно подражаю крокодилам, невозмутимо возлегающим  вокруг
нас.  Ного  в  недоумении   топчется   рядом,   опасливо   косясь   на
пресмыкающихся. Дикари пытаются достать нас камнями, но для этого надо
подойти  поближе  к  реке,  а  там  тоже  крокодилы.  Зато   Ного   не
промахивается: брошенные им камни почти всегда находят цель.  Один  из
дикарей, Зумби, подошел слишком близко к  берегу  и  поплатился:  упал
среди крокодилов  с  окровавленной  головой.  Толпа  дикарей  отвечает
взрывом воплей. За четыре года я так и  не  привык  к  тому,  что  они
постоянно кричат. Сейчас их  вопли  меня  не  трогают.  У  меня  такое
чувство, будто мое тело становится  воздушно  легким,  и  стоит  ветру
подуть посильнее - оно  тут  же  взовьется  вверх  и  поплывет  вдаль.
Кажется, душа отделилась от тела и, зрячая, смотрит на меня и  на  все
окружающее меня со стороны. Я медленно  погружаюсь  в  туман  полусна;
успеваю заметить, что мои преследователи уходят вдоль берега в поисках
переправы. Они не очень торопятся, - не зная, что со мной  происходит,
они тем не менее уверены, что никуда не денусь. Для них я -  антилопа,
загнанная в тупик. Она не может больше бежать, она почти в  их  руках,
надо только переправиться к ней через Великую Реку, но при этом нельзя
нарушить табу. Через небольшое время они возвращаются, уходят вверх по
реке, полагая, что там легче будет переправиться. Они правы, но на это
у них уйдет не меньше четверти часа. Будь у меня  достаточно  сил  или
хотя бы воли к жизни, я смог бы убежать.

   Ветер все крепчает. Вожак дикарей предусмотрительно оставил на  том
берегу двух плоскоголовых, чтобы следить за нами. Ного изливает на них
свою ярость, швыряя камни, которые со свистом пролетают рядом с  ними.
Сторожей,  очевидно,  раздражает  то,  что   они   выбыли   из   числа
преследующих. Их глаза неотрывно следят  за  моим  неподвижным  телом.
Изредка  они  бросают  взгляды   на   заросли,   в   которых   исчезли
соплеменники.  Всем  своим  видом  они  показывают,  что   хотели   бы
находиться вместе со всеми, в стае. Приказ вожака их не устраивает,  -
когда дикари окружат нас,  эти  соглядатаи  не  смогут  участвовать  в
растерзании несчастных жертв, вынужденно оставаясь на  противоположном
берегу. Хуже наказания и не придумаешь для кровожадных и,  несомненно,
трусливых существ. В конце концов  они,  видимо,  решились  пренебречь
повелением вожака: угрожающе потрясая дубинками и кулаками, пятятся  к
зарослям. Мы остаемся одни, если не считать ленивых,  разомлевших  под
солнцем крокодилов.
   Ного вскакивает и пытается меня  поднять.  Я  слабо  сопротивляюсь.
Двигаться, идти, бежать - выше моих сил, я не могу даже  пошевелиться,
хотя представляю себе в мельчайших подробностях, как  все  произойдет:
заросли с шумом расступаются, появляется  вожак.  Он  с  торжествующим
видом, не торопясь, идет к нам, за ним в определенном порядке шествуют
остальные.  Преследование  закончилось,   начинается   обряд.   Дикари
смыкаются в круг и движутся, вихляясь, под заунывные вопли  шамана,  в
ритуальном танце. Дикари медленно приближаются к своим жертвам, кольцо
сжимается все плотнее;  дубинки,  нацеленные  в  наши  головы,  нервно
подрагивают в потных, напряженных, грязных руках...
   Сколько раз на  протяжении  четырех  лет  я  наблюдал  эти  обряды!
Ужасное зрелище! Вначале я пытался вмешаться, предотвратить  расправу,
но куда там! В следующую минуту я отворачивался, отступал под свирепое
рычание вожака.
   А сколько  времени  я  потратил,  чтобы  приобщить  их  к  зачаткам
цивилизации! И все напрасно. К изготовлению луков и стрел они остались
равнодушны (к счастью для меня в моем нынешнем положении, -  это  надо
признать). Я убеждал  их  не  окунать  новорожденных  вниз  головой  в
грязные, кишащие разными насекомыми лужи, -  бесполезно.  Я  показывал
им, как с помощью двух кремней и сухого мха  добыть  огонь.  Это  ведь
проще, чем все время  таскать  тлеющие  головешки  в  обмазанной  илом
корзине.  Да,  зрелище  добываемого  мною  огня  их  завораживало,  но
подобрать тлеющую на месте случайного лесного пожара головешку и затем
следить, чтобы она не погасла,  было  для  дикарей  привычнее.  Их  не
интересовали мои огненосные  принадлежности.  Их  -  это  всех,  кроме
шамана.  Шаман  столько  раз  пытался   стащить   у   меня   маленький
водонепроницаемый футлярчик,  в  котором  хранились  стальная  пряжка,
обломок кремня и пучок сухого мха, - единственное напоминание  о  моей
прошлой жизни. Я прямо вижу, как этот сморщенный старичок  шествует  в
ритуальном круге вслед за вожаком, и все дикари движутся в  ритме  его
мерзкого подвывания. И когда пространство между дикарями  и  нами,  их
жертвами, сожмется на расстоянии  вытянутой  руки,  скрюченные  пальцы
шамана рванутся к моей шее, к висящему на ремешке  футлярчику...  У-у,
гад! Этому не бывать!
   Меня охватывает приступ неудержимой ярости,  я  вскакиваю,  с  моих
обожженных жаждой губ срываются ругательства  сразу  на  двух  языках:
изощренные  -  на  родном,  грубые  -  на  примитивном  наречии   моих
преследователей. Нет, не будет этого, - сдавленно  рычу  я.  -  Швырну
футляр в реку и сам брошусь на скалистые пороги.  Не  будет  здесь  ни
пиршества, ни костра!
   Я хватаюсь за футляр. Резкий порыв ветра швыряет в мое лицо  песок.
Ближние заросли шумят невысказанной тревогой, - сквозь  них,  я  знаю,
где-то пробираются дикари, мне даже чудятся их голоса.  Возможно,  они
уже совсем близко... И вдруг меня озаряет догадка не догадка, скорее -
решение.  Оно  ярко  вспыхивает  в  моем  оглушенном   жаждой   мозгу.
Пошатываясь, я решительно направляюсь к  зарослям,  на  ходу  открывая
футляр. Ного ошалело следит за моими действиями:  вместо  того,  чтобы
бежать без оглядки, я бреду в заросли, навстречу людоедам!
   Призвав на помощь остатки своих сил, я  приминаю  иссушенные  зноем
кусты. Колючие ветки ломаются, до крови раздирая мне кожу. Боли  я  не
чувствую. Я лихорадочно делаю свое дело, пригибая соседние кусты  один
на другой. Трясущимися руками извлекаю из футляра  его  содержимое,  в
левой руке зажимаю  кремень  и  трут,  в  правой  -  пряжку,  кресало.
Движения моих рук неверны, бью кресалом по камню как попало, а чаще  -
по пальцам. Голоса дикарей,  приглушенные  шумом  зарослей,  явственно
касаются моего слуха, я тороплюсь, нервничаю, роняю кремень. Он падает
в сухую траву, я опускаюсь на колени, нащупываю его. Не  поднимаясь  с
колен,  бью  кресалом  по  кремню,  искры  летят  во  все  стороны,  и
наконец-то трут начинает дымиться. Я раздуваю его, сую под  наломанные
ветки,  обкладываю  травой  и  продолжаю  раздувать.  Тоненький,   еле
заметный в ярком солнечном блеске язычок огня переползает  с  травинки
на травинку,  я  прикрываю  его  ладонями  от  сильного  ветра.  Пламя
охватывает весь пучок травы и перекидывается на ветки. В следующий миг
оно начинает буквально пожирать все  вокруг  себя,  тянется  к  другим
ветвям, набрасывается  на  соседние  кусты,  разрастается  с  шумом  и
треском. Теперь ему ветер не помеха, а верный союзник. На его  крыльях
пламя рвется вверх, неудержимо  распространяется  во  все  стороны.  В
считанные мгновенья сухие заросли превращаются в ревущее море огня.  Я
прикрываю руками лицо и отступаю назад, к Ного,  который,  остолбенев,
безмолвно смотрит на дикое буйство могучей огненной  стихии.  Проходит
несколько минут. Огненный шквал со страшной силой устремляется  вдаль,
туда, где мощный гул огня сливается с отчаянными предсмертными воплями
людоедов.  На  лице  Ного  застыло  выражение  неописуемого  ужаса.  Я
отворачиваюсь от жуткого зрелища, меня шатает, я слаб,  но  моя  жизнь
снова  принадлежит  мне.  Я  чувствую,  как  этот  неукротимый  огонь,
устремляющийся к подножию холмов по всей ширине поймы,  выжег  во  мне
весь страх, все отвращение, все унижения четырех последних лет.

   Меня разбудил холод. Зябкий рассвет ощупывал дрожью  каждую  мышцу,
каждую косточку моего измученного тела.  Наш  плот  спокойно  движется
вниз по успокоившейся реке  навстречу  свету,  широко  нарастающему  с
востока. Верхушки скалистых холмов, что тянутся вдоль берега,  первыми
встречают рассветные лучи, в то  время  как  их  подножия,  изрезанные
ущельями и долинами, тонут в тумане. Туман медленно сползает к реке.
   Всхолмленный край, где  я  скитался  с  племенем  дикарей,  остался
позади. Впереди раскинулась страна Черных Гор. Река лениво катила свои
волны по широкой долине, окаймленной скалистыми  вершинами.  Холмистые
подножия гор, покрытые джунглями, выглядели не менее  мрачно.  Джунгли
пытались подступить к самой реке, но на их пути, у  воды,  непролазной
стеной встал бамбук. Он самоотверженно охранял речные берега.  Кое-где
в  бамбуковых  зарослях  возникали  узкие  проходы,  звериные   тропы,
протоптанные к водопою.
   Я отметил различия между оставленной землей и  здешним  краем.  Там
рассветы обычно наполнялись ты