и не верил,  что они могут знать о
нем все.
     Пока он  сидел в  каменном мешке,  следствие основательно поработало.
Беспощадный  аскет  сыпал  именами  и  датами,  не  заглядывая  в  бумаги.
Некоторые эпизоды он знал, по-видимому, не хуже, чем сам Мирандо.
     - Вы  не  раз  высказывали  словесное  одобрение  учениям  ересиархов
Савелия и Ария.  Подобно последнему,  усомнившись в догмате Святой троицы,
истолковали священный атрибут треугольника не как триединство Отца, Сына и
Духа Святого,  а  в качестве некой взаимообусловленности мира физического,
мира  духовного  и  астрального зрения,  символа  власти  над  временем  и
пространством.  В  нечестивом сочинении своем  <Новый  Астрофел>*,  следуя
тайным доктринам сатанистов,  называли обращенный вверх треугольник знаком
огня...
     _______________
          * Влюбленный в звезды (греч.).

     - Может быть,  мы  дадим возможность подследственному ответить на эти
обвинения,  прежде чем предъявить ему другие?  - наклонившись к самому уху
главного следователя, тихо сказал другой инквизитор.
     Мирандо расслышал эти тихие слова молчавшего до  сих пор доминиканца.
Заметил он и то,  как зло сжались в ниточку губы главного следователя. Тот
замолчал, потом, не глядя на коллегу, кивнул головой.
     - Оправдайтесь, если можете, в предъявленных вам обвинениях.
     Мирандо собрался с  мыслями.  Долго молчал,  опустив голову на грудь.
Потом тихо сказал:
     - Меня оклеветали,  святой отец.  -  Но  смотрел он  при  этом не  на
главного следователя, а на того, другого.
     И  тот,  как  бы  прочитав тайные мысли  Мирандо,  поспешил прийти на
помощь:
     - Можете ли вы назвать имя обвинителя вашего или причины,  толкнувшие
его ложно обвинить вас перед лицом церкви?
     - У меня есть недоброжелатели,  -  медленно протянул Мирандо.  Потом,
словно решившись на что-то,  назвал имя.  -  Граф Кавальканти один из них.
Полагаю, что это он очернил меня.
     - Почему вы  так  думаете?  -  спросил главный следователь,  заполняя
протокол.  Писал он  медленно,  перо его скрипело и  брызгало.  Он посыпал
кляксы песком и брезгливо морщился.
     - Он  считал меня повинным в  том,  что  брак его  с  дочерью герцога
Метеллы  Горацией  расстроился.   Поэтому  он  и  преследовал  меня  своей
ненавистью, покушался на мою жизнь. Так, в ночь карнавала...
     Нетерпеливым жестом главный следователь заставил его умолкнуть.
     - Одно это уже делает вас виновным.  При посвящении в сан вы принесли
обет  отвратить  свое  сердце  от  суетной  светской  жизни.  Стыд  какой!
Рассуждает,  как светский кавалер,  вертопрах,  щеголь! Расстроил брак! Вы
кто: повеса или священнослужитель?
     - Я  не нарушил обета,  святой отец!  На аудиенции у  папы я  получил
отпущение грехов и разрешение жить вне монастыря.
     - Нам известно об этом.  Мы знаем и о прошении вашем, направленном на
имя кардинала-камерленго.  Почему вы ходатайствуете о  снятии с  вас сана?
Почему? Ряса плечи жжет?
     - Я решил посвятить себя наукам. Занятие это требует от человека всех
сил и способностей.
     - Это  не  ответ!  Многие замечательные ученые мужи  наши трудятся во
славу церкви в  лоне монастырей.  Это еретические убеждения ваши привели к
столь кощунственному решению!  Вы  отвратили лик свой от бога,  потому что
ряса жжет вашу еретическую плоть!
     - Не  могу согласиться с  таким истолкованием моего поступка,  святой
отец.  Я по-прежнему служу богу наукой своей. Во славу его и матери церкви
пишу свои сочинения.
     - И <Новый Астрофел>?
     - Я не писал этого сочинения и даже незнаком с ним.
     - Вы издали его под вымышленным именем, хотите сказать? Но у нас есть
неопровержимые свидетельства вашего авторства.
     - Только доносы врагов моих.
     Тощий инквизитор хлопнул ладонью по столу.
     - Как вы ведете себя на следствии? Как отвечаете? Вы принесли присягу
говорить только правду!  Но  вызывающе омрачаете слух наш заведомой ложью.
Советую помнить, что трибунал обратит к вам крайние средства!
     Второй инквизитор поморщился и отвернулся.  Он даже открыл рот, чтобы
возразить что-то, но промолчал.
     - Вы  принесли  покаяние  в  доминиканском  монастыре  в  Ферраре,  -
спокойно  и  размеренно продолжал главный  следователь.  -  Но  уста  ваши
говорили одно,  а  в сердце своем вы оставались нераскаянным еретиком.  Вы
забыли свои покаянные речи? Забыли, как вымаливали прощение?
     Мирандо ничего не забыл. Он стоял тогда в позорном рубище на коленях.
Он  клялся  не  произносить  больше  еретических  речей.   Он  отрекся  от
заблуждений и  смиренно принял тяжелую епитимью.  Но  что  значило все это
перед светом истины, которая внезапно открылась ему? Страх перед мучениями
плоти диктовал ему слова отречения, но как можно отвратить лицо от истины?
Это был его крест,  и  он  нес его,  зная,  что пойдет на  любые муки,  и,
ужасаясь,  изворачиваясь,  старался эти муки отсрочить.  Поэтому и  принес
покаяние на холодных плитах монастыря.
     Нет, он не стыдится ни покаяния, ни слез унижения.
     - Вы  сделались  адептом  подрывных учений.  Ваши  занятия  алхимией,
по-модному именуемой луллиевым искусством, дают все основания обвинить вас
в сношении с врагом рода человеческого. Что вы на это можете возразить?
     - Да,  мои занятия -  искусство и все науки.  Но алхимия моя является
магией белой.  Притом практической алхимией я  вообще не  занимался.  Меня
интересовали лишь чисто философские основы луллиева искусства.  Я  обобщал
современные данные алхимии на основе учений Аристотеля, Платона, Фракастро
и  Авицеброна.  Скромные успехи мои в этой области удостоились похвалы его
святейшества,  которому я посвятил книгу <О новейшем луллиевом искусстве>.
Книг же под чужим именем, а также анонимных сочинений я не издавал.
     - Дешевый  прием!   -  усмехнулся  следователь.  -  И  не  вы  первый
прибегаете к нему.  Нам известно, что вы посвятили книгу его святейшеству.
Ее  содержание не  находится в  противоречии с  учениями отцов церкви.  Но
остальные  ваши  сочинения,  авторство коих  вы  отрицаете,  богопротивны.
Следствие докажет это суду. И никакое посвящение вас не спасет!
     - Я  принесу жалобу его  святейшеству...  Прошу  дать  мне  в  камеру
чернила, перо и бумагу.
     - Ваша  просьба будет рассмотрена на  заседании конгрегации.  Никакие
увертки вам  не  помогут!  Каждый ваш ответ заново обвиняет вас!  Говоря о
своем труде по алхимии,  вы прибегли к авторитету Аристотеля и Платона, но
умолчали о  вашем преклонении перед Николаем Кузанским.  Действительно,  в
книге   <О    новейшем   луллиевом   искусстве>   вы   затрагиваете   лишь
общефилософские проблемы алхимии.  Да  и  сама  наука  эта  интересует вас
только в качестве ключа к тайникам материи.  У вас совсем иная цель!  И не
думайте,  что  она  осталась скрытой для нас.  Вы  хотите на  новой основе
углубить учение Николая Кузанского о вселенной.  Вот в чем корень! Вот где
основа!  Вслед за  ним вы  доказываете,  что Земля не  находится в  центре
вселенной,  что  такого  центра  вообще нет.  Отсюда вы  приходите к  идее
бесчисленных миров.  А это ересь! Опасная ересь! И вы знаете, какая участь
постигла адептов сей  доктрины...  Знаете и  тем не  менее упорно следуете
роковому пути. Почему?
     Мирандо  вздрогнул.  Он  понял,  что  не  сможет  ограничиться  одним
отрицанием всякой вины.  Что-то  нужно было швырнуть на  черный алтарь,  в
чем-то  согласиться,  может быть,  покаяться.  Он  готов был  пожертвовать
многим.  Отречься от многого.  Смириться, принять покаяние. Только одно не
подлежало переоценке -  ядро его учения.  В муках и невероятном напряжении
выношенные  им  основы.   Истина,   в  которой  он  не  сомневался  более.
Открывшееся ему сияние.
     - Я требую ответа! Почему вы молчите?
     - Хорошо!  Я  отвечу вам...  Мы живем в  такие времена,  святой отец,
когда  чистая философия не  может уже  больше почитаться запретной.  Наука
всегда противоречит каким-то каноническим догматам.  Но это не значит, что
она отрицает их. Здесь противоречие чисто внешнее, я бы сказал, временное.
Отрицание -  это утверждение на высшей основе.  Идея бесчисленных миров не
умаляет  принципов,  выработанных Аристотелем и  Платоном.  Отрицая их  на
первой стадии, она сливается с ними на более высоком уровне.
     - Вы  находитесь в  следственной тюрьме,  -  брюзгливо  выпятил  губу
инквизитор,  -  а  не  на  философском диспуте.  Нас  интересует  не  ваша
философия,  а  ваша вера.  Искусство диалектики вам не  пригодится.  Мы не
хотим разбираться в том, что истинно и что ложно. Мы хотим показать, в чем
вы расходитесь с церковью и насколько серьезно такое расхождение.  Это - и
только это - является критерием вашей вины. Вина же ваша установлена. Даже
легальное ваше сочинение позволяет выдвинуть обвинение,  чтобы предать вас
суду.  К  сожалению,  распространившееся в  последнее время свободомыслие,
беспринципная широта взглядов дали  в  этом  отношении опасные прецеденты.
Поэтому,  повторяю,  Святая служба не  предъявляет вам обвинений по поводу
книги  <О  новейшем  луллиевом искусстве>.  Тем  не  менее  эта  книга  не
оставляет никаких сомнений по  поводу мировоззрения автора.  И  коль скоро
это мировоззрение следствию известно,  мы можем истолковывать в  его свете
остальные ваши поступки. Речь далее будет идти только о них.
     Это  была  наглая  и   бессовестная  демагогия.   Второй  инквизитор,
очевидно,  тоже понял это.  Он  опустил голову,  словно боялся встретиться
взглядом с допрашиваемым. Такое явное сочувствие не ускользнуло от узника.
Мирандо уже не ощущал себя столь безнадежно покинутым и  одиноким.  Чахлым
лучиком света  брызнула в  сердце  надежда.  Возможно,  следователь просто
хочет запугать его. Если он станет спокойно и последовательно отводить все
доводы следствия, то они не смогут обвинить его. Или все равно смогут?
     - При  обыске у  вас обнаружена переписанная Иеронимом Беслером копия
запрещенного сочинения <О печатях Гермеса>.
     - У кого сейчас нет запрещенных книг?
     - Отвечайте только на вопрос!  - повысил голос главный следователь. -
Вы собирались заниматься практической алхимией? Прибегнуть к черной магии?
     - Нет! Нет! Вы ничем не можете доказать это. Сам папа посвящает досуг
алхимии. Алхимия не является запрещенной наукой.
     - Алхимия,  как и  астрология,  если они не связаны с  черной магией,
действительно не являются науками запрещенными,  - пришел на помощь второй
инквизитор. - Святой отец спрашивает вас, не намеревались ли вы прибегнуть
к черным таинствам, описываемым в сочинении <О печатях Гермеса>.
     Главный следователь повернулся к  коллеге.  Нахмурился и,  не скрывая
раздражения, сказал:
     - Именно это я и хотел спросить...  Но можете не отвечать. - Он опять
уставился на переносицу Мирандо.  -  Вы же будете отрицать, что занимались
черной магией?
     - Да, святой отец.
     - А у нас есть доказательства, что вы лжете! - закричал он, вскакивая
из-за стола. - А ложь перед лицом Святой службы сама по себе преступна!
     Второй  следователь удивленно наморщил лоб  и  широко  открыл  глаза.
Сочувствие его становилось совершенно открытым.
     <Нет у тебя никаких доказательств>, - подумал Мирандо.
     - На  диспуте в  Саламанке вы  утверждали,  что  святой дух  является
непременным атрибутом материи,  -  опять  спокойно и  тихо  сказал главный
инквизитор.
     Внезапные переходы от гнева к спокойствию держали Мирандо в состоянии
непрерывной тревоги и  ожидания.  Они мешали ему успокоиться и  не  давали
сосредоточиться.  Он не знал, надо ли ему говорить что-либо или дожидаться
явного вопроса. На всякий случай он решил осторожно ответить. Он просто не
мог сидеть молча. Пауза давила и мучила его.
     - Я не помню,  что точно говорил на диспуте.  Но думаю, что эти слова
могли мне принадлежать.
     - Я не спрашиваю вас,  говорили ли вы это! - Инквизитор опять повысил
голос  и  раздраженно ударил  ладонью по  столу.  Пламя  свечей дрогнуло и
зашаталось.  Мутные восковые слезы упали на серебро. - Отвечайте только на
вопросы! Меня интересует, что вы понимаете под святым духом! Можете теперь
ответить, - спокойно добавил он.
     - Я понимаю под святым духом мировую душу, как этому учат пифагорейцы
и премудрый Соломон.
     - Не изворачивайтесь! Слишком умным себя считаете.
     Мирандо с ужасом увидел, как черная непрозрачная тень заслонила вдруг
скалящийся  череп.  Потом  в  черноте  высветилось  белое  как  мел  лицо.
Незнакомый,  коротко  подстриженный человек не  отрываясь смотрел на  него
сквозь стекла странных очков без оправы и дужек. Зловещая улыбка искривила
рот  человека.  Блеснуло золото зубов.  Мирандо услышал обращенные к  нему
слова.
     Он  сначала не  понял их,  словно произнесены они были на  незнакомом
языке.  Но кто-то внутри него повторил их. И сама мысль как бы вдруг вошла
в его мозг.
     - Слишком умным себя считаете!  Но ничего, мы знаем, как обращаться с
такими умниками.  У нас есть средства развязывать языки, - услышал Мирандо
внутри себя, и видение исчезло.
     (Запись в лабораторной тетради: гиперналожение.)
     - У нас есть средства добывать истину у таких, как вы, строптивцев, -
сказал главный следователь и  небрежно махнул рукой в противоположный угол
подземелья.  Мирандо безотчетно обернулся. В красноватых отблесках огня он
увидел   дыбу,   испанский  сапог,   бесчисленные  клещи   и   крючья.   В
малиново-черной тени  стоял человек в  сером балахоне.  Стоял как  статуя,
скрестив на  груди  руки.  Даже  глаза не  поблескивали в  черных прорезях
балахона. У ног его, как спящая змея, свернулась веревка.
     Мирандо  почувствовал,  как  холодеет тело  и  медленный пот  щекочет
спину.  А лицо,  что привиделось ему,  все стояло у него перед глазами, не
таяло. Особенно уши пугали - острые, волчьи.
     - Советую  подумать обо  всем  этом,  -  сказал  главный следователь,
вставая.  Хлопнул в  ладоши.  Заскрипела чугунная дверь.  Гулко прозвучали
шаги за спиной.  Со звоном стукнули об пол алебарды. Два кавалера в черных
масках выросли по обе стороны узника.  Он нерешительно встал,  почти теряя
сознание от ужаса.
     - Уведите его!
     Трижды  звякнули  алебарды.  Черная  перчатка с  аметистовым перстнем
поверх замши легла на плечо Мирандо.
     А он еще смел думать о допросе под пыткой!  Какое безумие!  При одном
лишь воспоминании об этих крючьях...
     Громадный  палач  в  балахоне.  Пылающие  дрова.  Малиновый  блеск...
Одиночная камера уже не  так ненавистна.  Странное создание человек.  Чуть
свернутые хищными треугольничками уши.
     Мирандо мечется,  как зверь в  клетке.  От  стены до стены.  Три шага
вперед, три шага назад.
     <Все во всем>, - как писал Анаксагор. Мир един. Невидимые корпускулы,
составляющие основу вещей,  управляются теми же законами,  что и  светила.
Говорить так -  это значит впасть в  страшную ересь.  Но  почему,  почему?
Неужели человек не волен доискиваться основ бытия?  Разве бог так ревнив и
мелочен?  Кто  пострадает,  если  людям  откроются вдруг  тайные пружины и
рычажки мироздания? Весь видимый и весь невидимый мир живут по одним и тем
же законам.  Или мы оскорбим бога,  прочитав его тайные скрижали, проведав
сокровенные принципы, по которым он сотворил вселенную?
     Бог со дня творения не вмешивается в наши дела. Иначе не вершились бы
на  земле мерзости и  беззакония во  имя его.  И  что есть Земля?  Один из
бесчисленных миров  в  бесконечном пространстве...  Обитаемая  пылинка  на
конце  ногтя  Предвечного.  Что  бы  там  ни  говорили маститые теологи  и
всезнающие клирики,  но смешно почитать Землю центром и венцом мироздания.
Разве  звезды восьмой сферы всего лишь  светильники для  нашего заурядного
мира? Слишком прекрасны звезды, чтобы освещать беззакония и уродства жизни
нашей.  Гордыня непомерная для столь ничтожных существ. Разве евангелие не
предписывает нам  большего смирения?  Сами  бросают вызов богу  в  гордыне
своей. Только необъятная вселенная может быть достойным обиталищем творца.
     Необъятная...   Страшно  подумать,  что  там,  далеко  живут  так  же
неправедно и  мерзко.  Неужели на чужих звездах творится то же,  что и  на
Земле? Или планеты там мертвы, как пустыни? Тогда для чего столько места?
     Но тише,  тише.  Об этом страшно говорить вслух,  даже в бреду нельзя
проговориться.  За  ним  постоянно  следят  невидимые  глаза,  его  всегда
подслушивают чужие уши.  Как  будто бы  самые обычные уши,  но  все в  них
волчье...
     Мысленно он  все  еще там,  на  допросе.  Это единственное событие за
долгие дни  и  жаркие бредовые ночи  заключения.  Опять бесчисленная смена
этих  однообразных дней  и  ночей,  отмечаемая лишь  сгоранием  свечи  под
потолком.  Он  все вспоминает,  вспоминает.  Находит новые,  более удачные
ответы на  злобные обвинения тощего бритоголового следователя.  Досадует и
волнуется, что не сказал тогда именно так. Коротко, убедительно, спокойно.
И  язвительно вместе с тем.  Готовится к новым вопросам.  Придумывает их и
тут  же  отвечает с  достоинством,  но  так же  смиренно,  умно и  чуточку
язвительно.  Видит грустные карие глаза другого,  явно  сочувствующего ему
следователя.  Мысленно называет его добрым,  порядочным,  не по своей воле
занимающимся столь мерзким делом. Все реже обращает внутреннее око свое на
тайны мироздания,  все чаще размышляет об этих так непохожих друг на друга
людях. Это его единственные знакомцы, его обитаемый мир, друзья и недруги,
любимцы и  ненавистники.  Они  ворвались в  его  тесную келью  и  сразу же
заполнили ее.  Нарушили его уединение,  изоляцию,  отрешенность.  Он  стал
обитателем странной планеты,  все население которой составляют узник и два
чрезвычайных следователя Святой  службы,  столь  разных следователя.  Один
следователь -  фанатик,  другой - сочувствующий. Он ненавидит Фанатика, он
уже почти любит Сочувствующего.
     Вот  они,  часы заключенного.  Они тянутся дольше,  чем любые часы на
воле,  но  и  сгорают они  быстрее.  Они тесны для определенности и  столь
вместительны для  сомнений.  И,  как  жадная пустота,  впитывают они любое
чувство.  Только чувство может насытить постоянно алчущую пустоту тюремных
камер. И оно утоляет ее, рисует причудливые узоры вымысла.
     Узнику воображается новый допрос.  Его ведет,  как это бывает обычно,
только один следователь. Конечно, Сочувствующий!
     С этой минуты сжатые в тугую спираль события начинают раскручиваться.
Все теперь пойдет быстрее.  Близок конец мучительного слепого пути.  Скоро
кончится черный туннель.  Хлынет ослепительный свет. Свобода! В конце пути
- свобода! Какое сияние, какое нестерпимое сияние!
     Еще один шаг,  Орфей, и ты на поверхности. Ах, не оборачивайся назад!
Не прислушивайся к  стенаниям теней.  Твоя Эвридика идет за тобой.  Только
шаг...
     Он  медленно  отводит  широко  раскрытые,  почти  безумные  глаза  от
красноватого огонька  под  потолком камеры.  И  сдвигаются серые  шершавые
стены  вокруг  оплывшего огарка.  Крышкой гроба  падает на  него  потолок.
Жаркая шепчущая тишина потной рукой обвивает шею. И душит.
     Темный  холодный  поток  отчаяния прорывает шлюзы.  Пеной  наводнения
смывает надежду. Мечется по камере узник и не находит успокоения.
     Вспоминает свое требование. Фанатик сказал, что оно будет рассмотрено
на заседании конгрегации. Конечно, ответ будет положительным! Они не могут
отказать  ему в праве на защиту.  Он получит перо и бумагу.  Он припадет к
стопам папы.  Великий понтифик любит  даровитых  людей.  Он  окружил  себя
учеными,  художниками,  музыкантами. Неужели он не вспомнит о нем, мессере
Валерио ди Мирандо?  О его столь изящном посвящении?.. А что, если Фанатик
обманул  его?  Или забыл передать его желание?  Нет.  Не может этого быть.
Сочувствующий не забудет.  Он сам,  наверное,  проследил за всем.  Это  на
допросе,  в  присутствии  заключенного  он  вы