вытянувшись, замерли. Полицейский офицер почтительно
помог вылезти пожилому джентльмену в черном котелке и смокинге.
     - Восемьдесят восемь!*  -  сказал  джентльмен,  поправляя гвоздику  в
петлице.
     _______________
          * В латинском алфавите на восьмом месте стоит буква . Два 
     означают сокращенное нацистское , 88 - распространенное
     у расистов ЮАР приветствие.

     - Восемьдесят восемь! - дружно ответили полицейские.
     Джентльмен снял  котелок,  стянул  и  бросил в  него  тугие  лайковые
перчатки.  Юнец,  склонив к груди безукоризненный пробор, принял котелок с
ловкостью  опытного  камердинера.   В   открытые  ворота  с   воем  влетел
полицейский  <джип>  с  мигающей  красной  лампой  на  крыше.  Он  еще  не
остановился,   как  из   него  выскочили  трое  полицейских  и   поспешили
присоединиться к свите джентльмена в смокинге.
     - Здравствуйте,  рыцари,  - приветствовал  их  джентльмен,  осторожно
пригладив  набриолиненные  волосы.  Был он весь черно-бел,  а голова его в
электрическом свете казалась дымчато-голубой.
     - Будь славен, апостол! - полицейские опять отдали честь.
     Один  из  них  проворно  открыл  замок  и  поднял  дверь.  Джентльмен
прищурился,  медленно поднял руку,  и  указательный палец его,  как  ствол
пистолета, уставился в грудь Минделы.
     - Выходи!  - крикнул кто-то из полицейских, и Миндела пошел навстречу
беспощадному свету.
     Ему  опять  надели  наручники,  которые с  лязгом  защелкнулись,  как
винтовочный затвор,  и  синевато блеснули.  Потом его  повели к  <джипу> и
затолкнули в  отгороженный от  кабины стальной сеткой кузов.  Он  упал  на
гладкую металлическую скамью.
     Когда приученные к  ночным просторам глаза опять привыкли к  темноте,
увидел,  что напротив него кто-то сидит. Секундой позже разглядел, что это
был белый, но тоже в наручниках.
     Потом  в  кузов залез полицейский и  стал  надевать на  глаза Минделы
черную повязку.
     Вот сейчас,  вот человек напротив скроется,  и Миндела больше никогда
не увидит его, и никто не увидит, потому что скоро ему предстоит умереть.
     За что? Почему? Кто знает...
     Месяц назад человек этот получил повестку:
     <Сэр, я должен сообщить  вам,  что  наше  бюро  располагает  данными,
которые противоречат вашим показаниям в анкете,  где вы утверждаете, будто
являетесь человеком белой расы.  После тщательной проверки этих  данных  я
пришел  к выводу,  что в графе <Расовая принадлежность> вам следует писать
<цветной>.  До того как я воспользуюсь правами,  предоставленными мне   5
(I)   закона  1950  года  о  регистрации  населения,  хотел  бы  дать  вам
возможность  доказать,  что  вы  белый.  С  этой   целью   предлагаю   вам
незамедлительно  предоставить  для  рассмотрения  нашему  бюро  документы,
которые могут подтвердить это>.
     Очевидно,  человек этот  не  просто уклонился от  дачи  показаний,  а
сделал нечто такое, за что должен скоро, совсем скоро умереть.


          Я попал  в двадцатый век - столетие,  когда был повержен фашизм,
     век победы социализма.  Но в некоторых империалистических странах  во
     тьме ненависти взрастали зерна нетерпимости.
          Я увидел,  как почти первобытный человек оказался лицом к лицу с
     насилием,  которое  почему-то  отождествляло собой прогресс.  По одну
     сторону стоял забитый  африканский  горняк,  родившийся  в  лесу,  но
     зачем-то  перевезенный в город и брошенный в жизнь,  которую так и не
     смог понять;  по другую сторону - люди,  управляющие сложной по  тому
     времени  техникой,  знакомые с наукой и литературой.  Между ними была
     пропасть в сотни лет глубиной,  но я не мог  сказать,  какая  сторона
     олицетворяет  прогресс.  Закончив настройку,  я приступил к развертке
     луча в континуумах.  Но я успел полюбить Минделу,  и  судьба  его  не
     давала мне покоя.

                                  (Заметки на полях лабораторной тетради.)


     Стены  были  задрапированы в  черный  бархат.  Со  сводчатого потолка
изредка капала вода.  От факелов несло соляркой,  и хлопья копоти садились
на потные,  разгоряченные лица. Люди дышали тяжело и надрывно. Они стояли,
переминаясь,  вокруг сомкнутого квадрата столов, за которыми величественно
восседало  двенадцать  господ  в  вечерних  смокингах.  Казалось,  они  не
обращали  внимания  ни   на   духоту,   ни  на  копоть,   жирно  пачкающую
накрахмаленные пластроны.  За каждым столом сидели трое, и все смотрели на
пол,  где  под  черным  покрывалом лежал  человек.  Фальшивым жемчугом  по
бархату было вышито *.
     _______________
          * Измена (африкаанс).

     Тело под бархатом не шевелилось.
     Факельные отсветы на искусственных жемчугах, и молодой, обнаженный по
пояс  человек  у  изголовья,   и  эти  двенадцать  молчаливых  черно-белых
джентльменов -  все казалось запутанным сном.  Но лица людей вокруг столов
серьезны и сосредоточенны.  Капли пота щекочут кожу,  но никто не решается
вынуть  платок,  словно  всех  заворожила тишина,  давящая тишина  склепа.
Только  потрескиванье факелов и  гулкие капли  с  потолка.  Только тяжелое
дыхание и шорох подошв по полу, когда начинают неметь ноги.
     - Готов ли ты принять посвящение? - вопрос прозвучал тихо и четко.
     Полуобнаженный человек обернулся на голос,  но так и не понял, кто из
этих двенадцати одинаковых господ заговорил с ним.
     - Да,  готов...  Согласно обряду,  - ответил он, облизывая пересохшие
губы.  Расширенными глазами обвел черные стены,  на  фоне которых терялись
смокинги сидящих, и только белые манишки и гвоздики в петлицах выступали с
пугающей, какой-то неестественной четкостью.
     - Знаешь ли ты,  что отбор в Брудербонд необычайно строг и количество
членов его не  превышает нескольких тысяч?  -  опять спросил его кто-то из
двенадцати.
     - Сила Бонда не в численности. Я понимаю, какая мне оказана честь.
     <Брудербонд  -   самая   страшная  организация,   которая  когда-либо
создавалась в  нашей стране.  Она родилась во  мраке,  имена ее создателей
неизвестны, и вся ее деятельность окутана мраком>.
     (Выступление лидера парламентской оппозиции Канроя.)
     - Что превыше всего для рыцаря африканерства?
     - Раса и кровь.
     - Что знаешь ты о кодексе Бонда?
     - Гласно - ничего, негласно - все.
     - Из чего слагается секция?
     - Из низших звеньев.
     - Кто руководит секциями?
     - Вы, о двенадцать апостолов!
     - Какое право у тебя претендовать на членство в звене?
     - Я  правоверный кальвинист-африканер,  достигший двадцатипятилетнего
возраста.
     - Что скажет о нем представитель секции?
     - Мы  тайно наблюдали за  ним три года,  -  послышался голос из толпы
факельщиков, - и установили, что он отличается примерным поведением.
     - Было ли голосование ячейки и исполнительного совета единогласным?
     - Единогласным,  апостолы!  И каждый знал, что одного голоса <против>
достаточно для отказа кандидату в приеме.
     - Пусть  так.  Но  кандидат должен знать,  что  контрольный комитет и
впредь будет наблюдать за ним, как за каждым, независимо от положения.
     - Кандидат знает об этом, - откликнулся невидимый факельщик.
     - Готов ли ты отдать жизнь за чистоту крови и языка?
     - Не колеблясь.
     - Запомни,  кандидат в рыцари африканерства,  что в противоположность
духу французской революции,  звавшей к освобождению от всякого господина и
хозяина,  в  современном  мире  разносится  настойчивый  зов:  <Дайте  нам
хозяина!>
     - Восемьдесят восемь! - ответил полуголый кандидат.
     - Запомни же, кандидат, умеющий мыслить кровью: Брудербонд родился от
глубокого убеждения его  творцов,  что  африканерская нация была создана в
этой  стране рукой бога,  ей  суждено и  дальше существовать как  нации со
своими собственными чертами и особым призванием.
     <Народ,  который не блюдет чистоту своей расовой крови, разрушает тем
самым целостность души своей нации во всех ее проявлениях>. (Гитлер, <Майн
кампф>.)
     (Экспериментальная флюктуация.)
     - Запомни же,  кандидат,  что семья,  кровь и родная земля -  вот что
после нашей религии и  любви к  свободе является нашим величайшим и  самым
священным национальным наследием.
     Дышать становилось все труднее.  Копоть носилась по  всему помещению,
садилась на столы, прилипала к плечам и груди кандидата.
     - Подойди,  кандидат в  Союз братьев,  -  поднялся один из апостолов,
протягивая вперед затянутые в лайковые перчатки руки. Как маг-иллюзионист,
он  выпростал кисти из  гремящих манжет и  разжал пальцы.  На  ладонях его
лежал кинжал. - Возьми это священное оружие и положи руку на библию.
     Библия одиноко лежала перед апостолом на  совершенно пустом столе.  В
черном лакированном дереве отражались как бы висящие в  пустоте белые руки
и  крахмальная грудь.  Кандидат положил левую руку на библию,  а в правой,
горячей от пота руке крепко зажал рифленую рукоятку.
     - Повторяй за  мной!  -  велел апостол и  стал  нараспев читать слова
клятвы: - Тот, кто изменит Бонду, будет уничтожен. Бонд никогда не прощает
и  ничего не забывает.  Его месть быстра и безошибочна.  Ни один предатель
еще не избежал его кары...
     - Избежал его кары... - с придыханием повторил кандидат.
     Потом,  как учили его перед посвящением,  круто повернулся, подошел к
простертому на полу телу, опустился на одно колено и с силой вогнал кинжал
туда,  где  должны были  находиться грудь и  сердце.  Тело под  его  рукой
вздрогнуло,  напряглось и опало вдруг, как продырявленная камера. А может,
это только показалось ему.  Свет факелов с шипением погас.  Острее запахло
сладковато-прогорклой соляркой. Руки кандидата были мокры и липки от пота,
и он все время вытирал их о брюки,  борясь с навязчивым ощущением, что они
в крови.
     Так умер человек,  с которым всего на один миг свела Минделу  судьба.
Он был жертвой, о которой нельзя сказать, что она недостойна своей судьбы.
Расист и член Брудербонда,  он  скрыл  от  <братьев>  и  бюро  регистрации
населения,  что  его  прадед  -  стопроцентный  голландский бур - вывез из
колоний красавицу яванку,  которую  сделал  своей  женой.  Человек  с  1/8
цветной  крови  по законам страны цветной.  Он не может быть членом Бонда.
Но,  став этим членом обманно,  он,  цветной, сделался изменником. Ни один
предатель еще не избежал кары...


          Я не смог  побороть  искушения  и  попытался  проследить  судьбу
     Минделы,  но  это  завело  меня слишком далеко.  Я понял,  что должен
     побороть в себе  желание  вмешаться  в  развязку,  которая  случилась
     давно-давно и оживает теперь лишь в инверсии времени. Мой путь далек,
     сквозь века и судьбы,  поэтому я должен проститься с Минделой,  так и
     не узнав, что сделал с ним Бонд и для чего забрал его из полицейского
     управления.  Это частность  перед  лицом  веков,  невидимый  штрих  в
     прихотливом  узоре истории.  Я решил добраться до самых истоков,  так
     как убедился,  что многого не понимаю.  На закате  монополистического
     капитализма,   оказывается,   тайно  свершали  средневековые  обряды,
     характерные для тамплиеров,  иезуитов, масонов, уходящие корнями чуть
     ли  не  в  доисторическое  прошлое.  Я  не  мог  этого понять.  Смысл
     воскрешения древнего ритуала ускользал от  меня.  Тогда  я  дал  себе
     слово,  что буду следить за прошлым спокойными глазами исследователя,
     не давая воли чувству,  не увлекаясь  путями  отдельных  человеческих
     судеб.  Решительно  прервав  настройку,  я  принял  двадцатый  век за
     систему отсчета и стал разворачивать луч в континуумы.

                                          (Запись в лабораторной тетради.)


                                ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

                              КОРИЧНЕВЫЕ РУБАШКИ

     ...Мы в полете, в полете и, если прикажут, - умрем...
     За  окном  прогромыхали сапоги.  Синяя  тьма  улицы  сразу  же  стала
опасной.  Опасность затопила  город,  страну,  мир.  Ненадежными сделались
стены.  Запертая дверь каждую минуту готова была предать.  Никуда не уйти,
не скрыться. Опасность пропитала все поры тела, как густой туман одежду.
     Вольфганг фон дер Мирхорст опустил штору.  Зажег свет.  Комната сразу
съежилась.   Отрезанная  от   пространства  маленькая   призрачная  келья.
Временный приют, а может быть, мышеловка.
     Он прислонился спиной к подоконнику.  Разжег трубку.  Вечерняя тишина
шумела в  ушах.  Позвякивали трамвайные звонки.  Глухо и  отрывисто гудели
автомобили.  Трубка скоро погасла.  Он  все  не  соберется счистить нагар.
Пробили часы.  Время продолжало свой непостижимый бег.  Зашторенные окна и
зеленый свет  абажура создавали иллюзию изоляции.  Словно время  могло без
последствий пролететь сквозь эту комнату, унестись в звездные пространства
и  забыть о  ней  навсегда.  Через тридцать минут,  через тысячу восемьсот
секунд часы натужно заскрипят,  залязгают чахоточными колесиками и пробьют
опять.  Он  резко  оттолкнулся руками от  подоконника,  подошел к  часам и
остановил маятник.
     Словно закрыл кран,  из которого бесцельно утекала вода жизни. За эти
годы ее вылилось слишком много.  И  она продолжала хлестать сквозь дырявый
вентиль и выбитые напором сальники.  Он усмехнулся, тронул рукой бронзовый
маятник,  и  тот вновь принялся вычерчивать по воздуху одну и  ту же дугу.
Бессмысленную и неощутимую перед лицом неподвижных звезд.  И этот парадокс
относительности казался насмешкой над  иллюзией уюта  и  безопасности.  Он
давно утратил такую иллюзию.
     Замки, шторы, выключенное радио как бы зачеркивали будущее.
     Оставалось  лишь  вспоминать,  сопоставлять  события,  задним  числом
истолковывать первые приметы беды.
     Для  него это началось июльским утром 1925 года.  Он  достал тогда из
ящика  невзрачный  серый  конверт  без  обратного  адреса.  Несколько  раз
перечитал отпечатанные на машинке слова:
     <Выбор надо делать сейчас, быть с нами или против нас. В то время как
Гитлер  очистит политику,  Ганс  Гербигер сметет  лживые  науки.  Доктрина
вечного  льда  будет  знаком  возрождения  немецкого  народа.  Берегитесь!
Вставайте в наши ряды, пока еще не слишком поздно!>
     Потом  он  узнал,  что  такие  же  письма  получили все  мало-мальски
известные ученые Германии и Австрии.
     К  <Моей борьбе> и  <Мифу XX века> прибавилась нацистская космогония.
Она поднялась из смрадных глубин и  стала рядом с  расовой теорией.  В век
Эйнштейна,  Резерфорда и  Бора  появилась система  мира,  достойная тайных
культов средневековья.  Учение о вечном льде,  Вельтейслере,  ВЕЛ. Мерзкий
фантом холодной рукой сжал  горло.  Душит.  Заставляет прятаться.  Бежать.
Оглядываться на улице.  Прислушиваться к хлопанью парадной двери,  к шагам
на обшарпанной лестнице.
     Но  в  то  июльское утро  Мирхорст только недоуменно пожал  плечами и
бросил письмо в корзину.
     А  потом еще  был день.  Солнечный и  голубой.  И  небо над стадионом
казалось бездонным и чистым. Серебряные плоскости самолетика вспыхивали на
солнце.  Шуршащий рой  листовок медленно опускался на  головы,  на  траву,
прямо в протянутые руки.
     <Счастливые   руки   счастливого  немецкого   народа.   Они   кажутся
трепещущими крылышками голубей  на  фоне  солнечной синевы>,  -  умилялись
газетчики.  Счастливые руки ловили планирующие, покачивающиеся в воздушных
потоках листки.

                                ВЕЛ! ВЕЛ! ВЕЛ!

     Наши нордические предки окрепли в снегах и льдах,  вот почему вера во
всемирный лед является естественным наследием нордического человека.  Один
австриец,  Гитлер,  изгнал неугодных политиков, другой австриец, Гербигер,
изгонит  неугодных  ученых.  Своей  собственной жизнью фюрер доказал,  что
любитель выше профессионала.  Нужен еще  один  любитель,  чтобы  дать  нам
полное понимание Мира.

     Автострады. Партейтаги. Факельные шествия. Ряды касок. Ряды касок. Мы
идем, чеканя шаг. Речь фюрера. Рев толпы. Рев репродукторов. Рев сирен.
     Объективная наука  есть  изобретение вредное,  она  -  детище упадка.
Главный вопрос любой научной деятельности - знать, кто хочет знать.
     Бесноватый фюрер.  Бесноватый Гербигер.  Он  содрогается на трибуне в
конвульсиях,  он пышет священной яростью,  как герой нордических сказаний.
Он пророк.  Он вознесен на высшую ступень. Никаких сомнений. Он не выносит
даже тени противоречия.
     <Вы  доверяете  уравнениям,  а  не  мне!  Сколько  времени  нам  надо
потратить на то,  чтобы увериться в том, что математика - ложь, не имеющая
никакой ценности?>
     Немного времени понадобилось. Совсем немного...
     ВЕЛ -  это не просто учение.  Это система. Почти политическая партия.
Колоссальные суммы.  Разветвленная информационная служба.  Конторы  найма.
Реклама.  Регулярные взносы.  Свои штурмовые отряды.  Все тумбы в  афишах.
ВЕЛ! Газеты. Листовки. Брошюры. ВЕЛ!
     ВЕЛ становится     официальной     доктриной     национал-социализма.
Астрономические  и  космогонические  построения  сливаются  с мистическими
мифами, лежащими в основе идеологии грядущего государства СС.
     Почтовый ящик  стал  опасным.  Сначала  стал  опасным  почтовый ящик.
Вольфганг даже  представить не  мог,  насколько стал опасным его  почтовый
ящик.
     Открытка с видом на Ванзее. Лакированная открытка:
     <Когда мы победим, вы и вам подобные будут попрошайничать на улицах>.
     Напечатано на машинке. Подпись: ВЕЛ.
     Зеленый пакет. Личное, конфиденциальное письмо:
     <Или вы научитесь верить в меня,  или вас сочтут врагом>.  Напечатано
на машинке. Подпись: Г. Гербигер.
     Но не думалось тогда,  не провиделось,  что несколько лет спустя бюро
наймов крупнейших предприятий страны будут  заставлять принятых на  работу
подписывать небольшую анкетку:
     <Клянусь верить в теорию вечного льда>.
     Странную оторопь ощущаешь, когда ночной бред становится явью. И ты не
смеешь уже называть бред бредом!  Это опасно. Ты должен притвориться таким
же  сумасшедшим,  как  и  те,  другие.  Но  ведь для  них  сумасшествие не
притворство. Что же остается делать тебе?
     Ах,  строгие  немецкие профессора!  Чинные  филистеры.  Педанты.  Как
быстро влились вы в струю.  Покорны. Дисциплинированны. Вы так возмущались
хулиганскими  выходками  юнцов,   которые  врывались  на   ваши  съезды  и
конференции. Подумать только!
     <Долой ортодоксальных ученых! Следуйте за Гербигером!> Что это? И кто
такой этот Гербигер?
     Конечно, вы протестовали, смеялись, печатали разоблачительные статьи.
Но ВЕЛ запугивал.  Преследовал на улицах. Плевал в лицо. Журнал ВЕЛа <Ключ
мировых событий> читал каждый десятый немец.
     Профессор физики Ленард признал доктрину вечного льда,  а ВЕЛ признал
профессора  физики  Ленарда  первооткрывателем рентгеновых лучей.  Вы  еще
читали  с  высоты ваших  кафедр <ортодоксальную> астрономию,  но  всемирно
известные  спектроскописты  Оберт  и   Штарк  присоединились  к   движению
Гербигера.
     Что же оставалось делать вам?  С удвоенным энтузиазмом плевать в лицо
Эйнштейну.  А вы не чувствовали, что оплевываете себя? Или вам становилось
немножечко легче?  Хорошо было падать на дно? Сбрасывать призрачную шелуху
цивилизации? Сливаться с восторженным стадом, орущим на площадях?..
     Доктрина  Гербигера  черпала  силы  в   едином  видении  человеческой
псевдоистории  и  эволюции  космоса.   Она  объясняла  рождение  солнечной
системы,  появление земли,  жизни и духа. Она описывала все прошлое мира и
указывала на  его будущие изменения.  Она отвечала на три главных вопроса:
Кто мы?  Откуда явились?  Куда идем? Это была всеобъемлющая натурфилософия
мистицизма.
     Все покоится на идее беспрерывной борьбы в  бесконечных пространствах
между льдом и огнем,  между силой отталкивания и силой притяжения.  Борьба
эта - меняющееся напряжение между противостоящими принципами,