нужна  нашему   народу!   Понимаете?   Мы   -   народ-созидатель,
народ-солдат!  Ни вы,  ни ваша вонючая наука нам не нужны. Чистой науки не
бывает!  Наука - служанка,  шлюха!  Вопрос лишь в том,  кому она служит...
Убирались бы вы со своей наукой...
     - В  таком  случае  я  обращусь  в  полицию  с  просьбой  выдать  мне
заграничный паспорт.  -  Мирхорст  побледнел.  Резкие  расходящиеся полосы
обозначились над усами. И щеки запали от волнения.
     - Вы его не получите!  У нас есть средства сделать вас более лояльным
к  национал-социализму!  Советую хорошенько подумать над этим...  Посидите
немного в приемной. Сейчас отпечатают протокол. Вам нужно его подписать.
     - Какой протокол, позвольте вас спросить?
     - Протокол  допроса!  - Зиберт резко встал и,  опершись руками о край
стола, наклонился к Мирхорсту. Глаза его чуть поблескивали в глубоких, как
у синантропа, впадинах.
     - Это был допрос? А по какому праву... - Мирхорст тоже поднялся.
     - Допрос!  -  оборвал его эсэсовец.  - На самом законном основании. И
выкиньте из головы такой хлам,  как право. Римское право! Право - понятие,
выработанное плутократами!  Есть  закон Германской империи о  превентивном
заключении.  Только от нас зависит применить его к  вам.  Запомните это!..
Прошу пройти в приемную.
     Он открыл дверь и вежливо пропустил Мирхорста вперед.
     - Фрейлейн Гертруда,  перепечатайте это в двух экземплярах. Господину
профессору нужно поставить свою  подпись в  трех  местах.  Здесь,  здесь и
здесь... Хорошенько прочтите, прежде чем подпишетесь, - обернулся Зиберт к
стоящему перед ним Мирхорсту.  -  Вот ваш пропуск. Можете быть свободны...
Пока свободны.  Мы  еще вызовем вас.  До свидания,  господин профессор.  -
Эсэсовец чуть наклонил голову и прошел в кабинет.
     Мирхорст,  тяжело  и  часто  дыша,  опустился на  диван.  Красноватое
затмение застлало на  миг его глаза.  Но только на миг.  Он сцепил пальцы,
стараясь  побороть  свое  волнение.  Оно  переполняло его,  но  так  и  не
вылилось.
     В   несколько  коротких  очередей  <олимпия>  обстреляла  разделенные
копиркой бланки. Темные трупы букв легли на белое бумажное поле.
     - Прошу вас,  господин профессор, - худенькая темноволосая машинистка
в коричневой блузе Союза немецких девушек протянула ему оба экземпляра.
     Он поднялся  с кожаного дивана и по зеленой ковровой дорожке прошел к
секретарскому    столу.    Прямо    навстречу     улыбающемуся     фюреру.
Художник-академист  тщательно выписал каждый волосок.  Офицерская фуражка,
Железный крест под  карманом,  орел  со  свастикой  на  галстуке,  золотой
партийный  значок  на лацкане...  <Ну прямо как живой!> Казалось,  что это
паточное  дежурное  восклицание   сочится   из   каждой   поры   тщательно
загрунтованного  и отлакированного холста.  Ослепительно сверкал золоченый
багет.
     Машинально стал искать вечное перо.  Близоруко прищурившись,  пытался
прочесть машинописные строчки.
     - Вот ручка, пожалуйста.
     - Благодарю вас, фрейлейн.
     Надел  очки  в  черепаховой оправе.  Пробежал  глазами  по  строчкам.
Остановился на  отпечатанных типографским способом словах  <...обязуюсь не
разглашать  содержание беседы>...  Подписал  обе  бумаги.  Каждую  в  трех
местах.
     - Пропуск отдадите дежурному внизу.
     - Хорошо. Благодарю вас. До свидания.
     Он выбежал на улицу.  Лениво капала серая вода.  Сотни ног ступали по
мокрому асфальту.  Автомобили с шипением разбрызгивали лужи. Где-то кричал
репродуктор.  Звенели  трамваи.  Грохотали поезда.  Дрожали  под  военными
машинами мосты.
     Серая арка подъезда,  и двухметровые окаменевшие эсэсовцы по бокам, и
свисающее с  флагштока кровавое полотнище,  и  дежурный,  и пропуск -  все
осталось позади...
     Свет  солнца  ударил  Орфею  в   глаза.   А   сзади  на   черно-белом
кинематографическом экране вздохнула тень захлопнувшейся двери...
     День оглушил его.  Ворвался привычным шумом,  чуть приглушенным тихим
шелестом дождя.  Поблескивали раскрытые зонты,  резиновые плащи. Утекающий
ток  жужжал  и  потрескивал в  мокрых  проводах.  Витрины были  исхлестаны
прерывистыми бисерными струйками.
     И  все  это  почему-то  казалось  удивительно свежим  и  пронзительно
острым, точно впервые увиденным...
     Орфей уже  видел зеленую траву и  синий осколок неба,  слышал дыхание
лавровых рощ и острый запах забродившего вина...
     Он поднял воротник плаща и пошел домой.
     Он вышел <оттуда>.  Был жив и свободен. <Пока свободен>. Инстинктивно
чувствовал,  что  это  только прелюдия.  Все  еще впереди.  СС  без маски,
подлинный арест и настоящий допрос. Сегодняшний допрос - не настоящий. Так
они обычно не допрашивают.
     Почти невесомый дождь опускался на голову.  Город дышал и  шевелился.
Блестели мостовые и черные автомобили.  Но дождь,  и город, и мокрый блеск
тоже  не  были настоящими.  Все  сделалось зыбким и  преходящим.  Осталась
только видимость.  Нутро  испепелила лихорадка.  Выморочный туман клочками
таял на мокрых крышах.
     Статьи 114, 115, 117, 118, 123, 124, 153 имперской конституции впредь
до   дальнейших   распоряжений  отменяются.  Поэтому  ограничения  свободы
личности, свободы выражения мнения, включая свободу печати, право союзов и
собраний, нарушения тайны почтово-телеграфной корреспонденции и телефонных
разговоров,  производство обысков и конфискаций, а также ограничения права
собственности  допускаются  независимо  от пределов,  обычно установленных
законом.
     Он направился к метро,  но вспомнил вдруг,  что жена ничего не должна
знать ни о вызове в гестапо,  ни об отставке. Пусть будет все, как прежде.
Кто знает,  сколько ей осталось жить.  Только излишние волнения. Все равно
она ничем не  сможет помочь.  Нужно очень беречь ее сердце.  Последний раз
врач остался недоволен.  Говорил,  что  ее  лучше госпитализировать.  Она,
конечно, ни за что не согласится. И правильно. Особенно в наше время.
     Наше время... фенол внутримышечно. Странные черно-белые кадры.
     Повестка  в  гестапо.   Письма  с  угрозами.  Приказ  об  увольнении,
подписанный новым министром высшего образования Пруссии Штукартом.  Беседа
с   доцентфюрером*.   Письмо  от  Нильса  Бора.   Приглашение  в  Институт
теоретической физики Копенгагенского университета на Блегдансвей, 15.
     _______________
          * Политический надсмотрщик за преподавателями.

     Неужели можно  уехать  от  всего  этого?  Дышать  свободным воздухом.
Ничего не опасаться. Не накрывать телефон подушкой. Говорить, что думаешь.
От  всей  души  ругать  фюрера  и  его  шайку.   Неужели  где-то  все  это
действительно можно?  Немыслимое блаженство.  Недостижимый идеал. А сможет
ли  он  снова научиться жить  нормальной человеческой жизнью?  Сколько лет
дышал он этой отравой...
     А может,  не спешить?  Подождать? Нобелевских денег хватит еще лет на
пять... Но чего, собственно, ждать? На что надеяться?
     В  его распоряжении был примерно месяц.  Он все прекрасно понял.  Они
давали  ему  месяц.   Надеялись,  что  он  будет  благоразумен  и  сделает
правильный выбор.


     Государственная тайная полиция
     IVC2Hј....... Берлин....... 193... г.
                                                  Принц-Альбрехтштрассе, 8

                         Приказ о превентивном аресте

     Имя и фамилия: Вольфганг фон дер Мирхорст.
     Год и место рождения: 23.5.1883, Вупперталь-Бармен.
     Профессия: профессор университета.
     Семейное положение: женат, детей нет.
     Государственная принадлежность: имперский немец.
     Религиозная принадлежность: католик.
     Раса (для неарийцев):
     Место жительства: Берлин, Шарлоттенбург, Гарденбергштрассе, 10
     Подвергается превентивному аресту

                                   Основания

     Согласно сообщениям полиции его  поведение представляет собой  угрозу
существованию и  безопасности  государства,  выразившуюся в  том,  что  он
(несмотря на  сделанное ему  государственной полицией предупреждение ввиду
его  наносящего вред  государству поведения) использует свой  авторитет  в
научных кругах,  чтобы  своими  антинационал-социалистскими высказываниями
вызвать беспорядки и  возмущение с целью подорвать веру германского народа
в конечную победу немецкого духа.

                                                                   подпись
                                                            Верно: подпись


     Это уже существует.  Недостает лишь числа, подписи и лиловой печати с
орлом. Через месяц все это появится. И многозначная нумерация в левом углу
тоже. Он гуляет на очень коротком поводке. С каждой минутой карающая длань
все ближе к ошейнику. И не сорваться с привязи, не убежать...
     А если сделать так, как они хотят? Не он первый, не он последний. Кто
сможет осудить его?  Только единицы не покорились, считанные единицы. И то
многие из них уехали, когда еще можно было уехать.
     А если он все-таки приедет на открытие этой академии? Но, конечно, не
будет выступать. Ни в коем случае не будет выступать. Просто постоит среди
всех и,  не  сказав ни  слова,  уйдет по окончании церемонии.  Может,  они
сочтут, что этого достаточно?
     Джемс Франк опубликовал в газете письмо,  в котором объяснял причины,
вынудившие  его   оставить  университет  Георгии  Августы.   Геттингенская
профессура направила руководству городской партийной организации послание.
Единодушное осуждение поведения Франка,  играющего на руку врагам фюрера и
великого рейха.
     Один  только  Краймер -  не  физик,  физиолог!  -  открыто выступил с
протестом против изгнания евреев из  университета.  Он не побоялся никаких
угроз.  Говорят,  что он до сих пор без работы.  Разводит кактусы и из-под
полы продает их. Только такой Краймер может осудить его. Больше никто.
     Пожалуй,  не в осуждении дело.  Это бы он сумел пережить.  Но каждому
человеку дается  предел деяний.  Есть  вещи,  которых он  никак  не  может
сделать. Не может - и все. Он не умеет шевелить ушами. Не умеет складывать
язык трубочкой.  Никакая угроза, никакая пытка не заставят его сделать то,
что он просто не умеет. Разве не хочет левша писать правой рукой, как все?
Мысленно он готов ко многому.  Во многом он себя потом оправдает. Но - и с
этим  ничего не  поделаешь -  существует нечто,  чего он  просто не  умеет
делать.   Наперед  знает,   что  не  умеет.   И   знание  это  абсолютное,
непоколебимое.
     Он,  как  древний  чернокнижник,  стоит  в  магическом  кругу.  Знаки
зодиака,  заклинания,  талисманы. Своим мечом очертил он этот круг. Дальше
не хватило руки,  и длины меча не хватило. Хотелось бы шире, да нельзя. Ни
меча,  ни  руки недостает.  И  выйти из  круга тоже хотелось бы.  Но опять
нельзя.  Там  неистовствует нечисть,  волосатая,  когтистая,  остроклювая,
мохнатая.  Распухшие вампиры и  синюшная нежить кругом.  Хочешь не хочешь,
стой  и  бормочи заклинания.  Выйти из  круга тебе не  удастся,  даже если
уговоришь себя продать...
     Ужасное желто-малиновое солнце висело над  обрывом.  Зеленоватая даль
казалась изрезанной ножом.  Самая глубокая, параллельная горизонту рана ее
слабо кровоточила.  Остальные уже запеклись лиловыми корочками. Серо-синие
полынные поля исходили пыльной горечью по  краям знойных утоптанных дорог.
Толпы  народа  казались совершенно черными.  Люди  тянулись и  тянулись из
города  к  отдаленной  синей  черте,   дрожащей  под  безжизненным,   чуть
сплющенным  шаром.  Скрипели  повозки,  кричали  ослы.  Встревоженные мулы
прядали ушами, пытались встать на дыбы и повернуть назад, в город.
     Стрекотали кузнечики в сухой запыленной траве. И высоко-высоко парили
птицы, раскрыв неподвижные крылья, качались на невидимых воздушных волнах.
     Тащились целыми семьями. Везли оплетенные соломой бутыли вина, узелки
со  снедью.  Следом  петляли  истомленные собаки,  свесив  алчущие  языки,
уткнувшись высохшими носами  в  окаменевшие колеи.  Многие  брели  пешком,
перекинув через плечо котомки, постукивали посохами.
     И  странен был этот скучный молчаливый исход.  Словно вот-вот брызнет
погибельными лучами умирающее солнце и  покажутся ангелы в голубых одеждах
- по шесть с  каждой стороны,  -  длинными золотыми трубами возвестят день
страшного суда.
     Все,  как  виделось,  было теперь.  Только язык не  зажат и  черти на
санбенито без  рогов и  когтей.  Огонь под смоляными котлами на  санбенито
тоже  не  разожжен.  Не  подожгут,  значит,  хворост вокруг  поленьев.  Не
забьется привязанный к столбу грешник в душном дыму.
     Заунывно позвякивают цепи,  и  огонек  длинной свечи  не  колышется в
жарком,   настоянном  на  полыни  воздухе.  Тянутся  горожане,  постепенно
превращаясь в черных муравьев.  Исчезают,  достигнув обрыва. Спускаются по
винтовым пологим изгибам на равнину.  Спугивают ящериц с  нагретых камней.
Рассаживаются на искрошенных,  заросших колючкой и мохом скамьях античного
цирка.
     Здесь,  внизу,  краски уже грустны и тени влажны и глубоки.  Не очень
любопытно  глядят  обыватели  на  чернеющий столб  с  кольцом  для  цепей,
окруженный аккуратной поленницей.  Остро поблескивает солнце на солдатских
алебардах,   тает  на  золоченых  кирасах  всадников.   Ленивое  томление.
Терпеливое сонное ожидание.
     Отречется на закате великий ересиарх и большой чернокнижник. А может,
не  отречется?   Передумает  в  последнюю  минуту?   Нашепчет  ему  дьявол
богомерзкие речи,  вот он и не отречется. Отверзнет уста для хулы. Тогда и
подпалят стражи в красных беретах хворост под ним!  Ах, как корчить начнет
его,  как сотрясать в  дыму и  огне!..  Авось и  доведется увидеть,  как с
последним вздохом его дьявол в небо взлетит, кувыркаясь, выставляя на свет
божий непотребные места.
     Везут! Везут его, проклятого! Везут!
     Мирхорст все еще мысленно готов отречься.  Но знает в глубине, всегда
знал, что не сможет. Онемеет в последний момент.
     Жирно чадит смоляной огонь на длиннющей железке.  Только сунуть его в
серый, высушенный до трещин хворост...
     (Запись в  лабораторной тетради:  Пересечение континуумов,  локальная
хронотрансгрессия.)
     ...Тянутся дни в  сером городе,  бесполезные,  никчемные дни...  Зато
недели сгорают,  проваливаются в небытие.  Третья неделя к концу подходит.
Ни писем,  ни повесток.  Один на один с собою.  Ждут.  Они все еще ждут. А
времени мало остается, всего ничего.
     И  ясно уже  для  Мирхорста,  что принял он  мученический венец свой.
Абсолютно ясно.  Но  в  глубине  души  надеется все-таки,  что,  может,  и
обойдется как-нибудь, минет его чаша сия.
     Пришла ночь, и миллионами ватт зажглись лампионы на Унтер-ден-Линден.
Звезды  в  холодном чистом  воздухе кажутся крестами,  окруженными тонкими
кольцами.   Воздушная  электричка  грохочет  над  золотыми  электрическими
улицами. Летит над адскими кострами. В черном небе над далеким Тиргартеном
вращается,  разбрызгивая ослепительные хвосты, огромная свастика. А звезды
далеки и недоступны, как всегда.

                  Ночное небо тускло серебрится,
                  На всем его чрезмерности печать.
                  Мы - далеко, мы с ним не можем слиться, -
                  И слишком близко, чтоб о нем не знать.
                  Звезда упала!.. К ней спешил твой взгляд, -
                  Загадывай, проси в мгновенья эти!..
                  Чему бывать, чему не быть на свете?
                  И кто виновен? Кто не виноват? *
     _______________
          * Рильке.

     Мирхорст вышел,  не  доезжая  остановки до вокзала на Александерплац.
Прошел пешком до Мариан-Кирхе.  Остановился перед порталом.  Звездный свет
фосфорился  на  башенном  шпиле.  Улица  была слабо освещена.  Липы еще не
облетели.  Смутно  вырисовывались  очертания  средневековой  фрески.  Ночь
растворила краски.  Только темное и светлое. Ночная тень и холодный ночной
блеск.  <Пляски смерти>.  Работа неизвестного  мастера.  Поражают  размеры
фрески. В правом верхнем углу вы видите...
     Поднялся по ступеням. Захотелось очутиться в гулком сумраке храма. На
звонких  плитах  его,  под  далеким  невидимым сводом.  Захотелось увидеть
отблеск витражей на холодной и гладкой бронзе купели.

              Прочь городские заборы, в снежные выйдем просторы,
              Не страшимся ни грома, ни тьмы,
              Даже смерть встречаем смехом мы.

     Протопал через улицу отряд Гитлерюгенд.  Ночь  раскололась на  синие,
быстро тающие глыбы. Остались одиночество и сумрак. Опасный сумрак.
     Он сел в трамвай и поехал домой. Отказался от ужина. Сказал жене, что
хочет немного поработать.  Она принесла ему чай с поджаренным хлебом прямо
в  кабинет.  Он  сделал вид,  что  углубленно размышляет над толстым томом
<Анналов физики>.  Когда все в  доме затихло,  он  прилег на диван.  Так и
уснул  одетый.   Встал  раньше  всех.  Побрился.  Выпил  стакан  молока  и
отправился в библиотеку...
     ...Он  не  мог  больше читать.  Собрал книги.  Отдал их.  Почти бегом
спустился по  лестнице.  Плащ застегнул уже на улице.  Нервная тревога эта
накатила на  него  в  читальном зале.  Она  нарастала,  раскачиваясь,  как
взбесившиеся качели. Гнала его куда-то по тихим, разгорающимся в солнечном
восходе  улицам.  Он  сходил  с  тротуара и  обгонял прохожих,  с  хрустом
раздавливая сухие утренние льдинки.
     У маленького кабачка, где он теперь обычно обедал, резко остановился.
Толкнул  дверь.  Где-то  вверху  жалобно звякнул колокольчик.  Раздраженно
поведя вытянутой рукой,  раздвинул грохочущую бамбуковую занавеску.  Лысый
кабатчик с  толстыми и  лиловыми от  сетки  лопнувших капилляров щеками до
горячего блеска натирал латунную стойку.
     - Доброе утро,  господин профессор.  Вы  сегодня ранняя пташка!  Есть
айсбейн из  копченых ножек.  Только что приготовили.  Могу порекомендовать
еще превосходные селедки <Бисмарк> в маринаде. Если угодно...
     - Да,  да,  благодарю вас...  Вы  не  разрешите воспользоваться вашим
телефоном?
     - Прошу  сюда,  господин профессор,  -  сказал  кабатчик,  приподымая
стойку. - Прямо по коридору. Сразу после кухни.
     Мирхорст прошел  сквозь плотное бульонное облако,  просачивающееся из
щелей  в  кухонной  двери.  Допотопный  телефон  с  деревянной  трубкой  и
микрофоном,  напоминающим рожок,  висел  на  исписанной  карандашом стене.
Нашарив  выключатель,  Мирхорст зажег  тусклую,  покрытую пыльной паутиной
лампочку.
     Долго не соединялось. Позвонил еще раз. Гудки сразу оборвались.
     - Алло! - нетерпеливо прокричал Мирхорст в потрескивающую тишину.
     - Не приходи домой,  Вольфганг!  Не при... - трубку бросили на рычаг.
Жена кричала так... Он никогда в жизни не слышал, чтобы она так кричала...
     Длинная  черная  змея  скользила в  серебрящейся на  утреннем  солнце
траве.  Вместе  с  подружками в  священную рощу  пришла Эвридика.  Сбросив
одежды,  играли они на поляне.  Смеялись румяные, запыхавшиеся, мокрые уже
от росы.
     Змея  ужалила Эвридику в  ногу.  И  Орфей  был  далеко,  когда умерла
Эвридика.
     - Уже поговорили,  господин профессор?  Так как же насчет айсбейна? С
чесноком!
     Он  покачал  головой.  Сосредоточенно  нахмурился  и,  сунув  руки  в
карманы,  пошел к двери.  Потом вдруг опомнился,  повернулся к удивленному
кабатчику и, попытавшись улыбнуться, сказал:
     - Благодарю вас,  Иоганн.  Я еще не голоден. Как-нибудь в другой раз.
Возможно, я зайду днем.
     Он позвонил еще раз из автомата,  но телефон не отвечал. Тревога сама
собой вдруг улеглась.  Осталось лишь тупое недоумение.  Он  был совершенно
растерян и  не  знал,  что  делать  дальше.  Мысленно он  давно  ко  всему
приготовился,  но  такого  почему-то  совершенно не  предусмотрел.  Ужасно
глупо.  Ему и в голову не приходило, что за ним придут, когда его не будет
дома. Что же делать теперь?
     Позвонил  опять.  Долго  вслушивался  в  прерывистые гудки.  Медленно
повесил трубку.  Монета с ля