Кормилу,
   Чтобы честный ум не закружило.
   [Джон Донн. "Песня"]

   Сооружение начало разворачиваться, непостижимым образом  наклоняясь,  и
теперь над ним была уже не чаша, но нечто похожее на ухо, которому ближние
холмы, будто сложенные трубкой ладони, помогали вслушиваться в  загадочный
шепот Вселенной.
   "Пожалуй, это и удерживает меня здесь, - думал Макдональд.  -  Несмотря
на все разочарования и напрасные  усилия,  быть  может,  именно  она,  эта
гигантская машинерия - чуткая, как, пальцы пианиста, и придает нам силу  в
состязаниях с бесконечностью. Когда смертельно устаешь и в глазах  темнеет
от пристального  вглядывания  в  узор  диаграмм,  всегда  можно  выйти  из
бетонной кельи и восстановить силу истомленной души в общении с  послушным
и верно служащим им гигантским механизмом,  -  этим  безмолвным  датчиком,
чувствительным  к  неуловимым  квантам  энергии,  -  ничтожным   всплескам
вездесущей материи, мчащимся  вечно  вслепую  по  Вселенной.  Это  был  их
стетоскоп, которым мерили  пульс  мироздания,  регистрировали  рождение  и
угасание звезд, - их зонд, прощупывающий бесконечность здесь, на крошечной
планетке заурядной звезды на самом краю Галактики".
   "А  может,  усомнившиеся  их  души   тешил   нереальный,   воображаемый
поэтический образ  некоей  воздетой  высоко  чаши,  заманивающей  падающие
звезды  Донна,  -  настороженного  уха,  чутко  вслушивающегося  в  каждый
подозрительный вскрик, исчезающий  в  доносящемся  до  нас  едва  уловимом
шепоте. А в тысяче миль над нами  висела  гигантская  пятимильная  сеть  -
самый большой из когда-либо сооруженных радиотелескопов, сеть, заброшенная
человеком в небеса, ловушка для звезд".
   "Дорваться бы как-нибудь к Большому Уху на время, намного большее,  чем
случайный миг контрольной синхронизации... -  весьма  прозаично  размышлял
Макдональд. - Тогда, возможно, и появились бы кое-какие результаты". Но он
прекрасно понимал: радиоастрономы ни за что не позволят убивать  время  на
забавы -  поиск  сигналов,  которые  никогда  не  придут.  Лишь  благодаря
созданию Большого  Уха  Программа  получила  в  наследство  Малое  Ухо.  В
последнее время активно велись разговоры о сооружении новой,  еще  большей
сети, протяженностью в двадцать миль. Возможно, когда ее соорудят  -  если
такое, конечно, произойдет - Программе, наконец, перейдет по наследству  и
время наблюдений на Большом Ухе.
   Если бы удалось  дождаться  этого,  если  бы  утлый  кораблик  их  веры
проскочил меж Сциллой сомнений в  собственных  силах  и  Харибдой  дотаций
Конгресса...
   Не все воображаемые им образы поднимали дух. Были и другие  -  те,  что
роились по ночам. Например, образ человека, целую вечность вслушивающегося
в шепот безмолвных звезд, в надежде уловить  сигналы,  которые  не  придут
никогда, поскольку - и это самое трагичное - человек одинок во  Вселенной.
Он - лишь космическая случайность сознания, жаждущего, но так никогда и не
получающего услады сочувствия. Один, как перст  -  единственный  на  Земле
человек. Одинокий узник, навеки заточенный в глухой башне, -  без  надежды
на освобождение, лишенный возможности взаимопонимания хоть с кем-то за  ее
стенами, без всякой надежды на осознание, что за  пределами  ее  есть  еще
кто-то...
   Наверное, именно поэтому они и не сдавались, - в попытке  отогнать  эти
ночные призраки. Доколе они  слушают,  дотоле  жива  и  надежда.  Отречься
сейчас, в данный момент - значит  признать  свое  поражение.  Кое-кто  уже
поспешил объявить: мол, стоило не начинать, и  не  существовало  бы  самой
проблемы. Подобное провозглашалось, как правило, кое-кем из представителей
новых религий. Например, солитарианами. "Никого там нет,  -  проповедовали
они. - Мы  -  единственный  разум,  созданный  во  Вселенной.  Упьемся  же
собственным одиночеством и уникальностью". Впрочем,  старые,  традиционные
религии ратовали за продолжение  Программы.  Зачем  бы  Господу  создавать
неисчислимые мириады иных звездных миров и планет, не  предназначь  Он  их
для живых созданий? Почему лишь человеку должно быть создану по образу Его
и подобию? "Мы найдем их, -  провозглашали  они.  -  Свяжемся  с  ними.  И
узнаем, каким было их Благовещение. И какой Спаситель искупил их грехи".

   "И сказал им: вот то, о чем Я вам говорил, еще быв с вами, что надлежит
исполниться  всему,  написанному  в  Законе  Моисеевом  и  в  пророках   и
псалмах... И сказал им: так написано и так  надлежало  страдать  Христу  и
воскреснуть из мертвых в третий, день.
   И проповедану быть во имя Его  покаянию  и  прощению  грехов,  во  всех
народах, начиная с Иерусалима. Вы же свидетели сему.
   И Я пошлю обетование Отца Моего на вас;  вы  же  оставайтесь  в  городе
Иерусалиме, доколе не облечетесь силою свыше" [От Луки, 24; 44:49].

   Сумерки перешли в ночь. Небо стало черным,  и  снова  родились  звезды.
Начиналось очередное прослушивание. Макдональд  добрался  к  автомобилю  в
паркинге за зданием администрации, съехал по  инерции  с  холма.  Завел  у
самого его подножия мотор и отправился в неблизкий путь домой.
   Погруженная во тьму гасиенда производила впечатление запустения,  столь
хорошо знакомого Макдональду. Раньше такое  случалось  всякий  раз,  когда
Мария покидала дом и отправлялась проведать кого-нибудь в Мехико-сити.  Но
сейчас-то  дом  не  пустовал.  Мария  здесь.  Откуда  тогда  это  странное
ощущение?
   Он открыл двери и зажег свет в холле.
   - Мария?
   Не спеша прошелся по терракотовым плитам холла.
   - Querida?
   Он двинулся дальше - мимо столовой, гостиной, кабинета и кухни. Наконец
добрался до дверей темной спальни.
   - Maria Chavez?..
   Зажег ночник. Она  спала,  и  лицо  ее  было  спокойно.  Черные  волосы
разметались по подушке. Мария лежала на боку, поджав под одеялом ноги.

   "Men che dramrna
   Die sangue m'e fimaso, che no tremi;
   Conosm i segni dell' antica fiamma".
   ["Всю кровь мою
   Пронизывает трепет несказанный:
   Следы огня былого узнаю!"
   Данте. Божественная комедия. Чистилище. Песнь XXX]

   Макдональд вглядывался в  ее  лицо,  сравнивая  его  черты  с  навсегда
запечатлевшимися в памяти. Даже  теперь,  когда  сомкнутые  веки  скрывали
черные,   полные   глубокой   выразительности   глаза,   она    оставалась
прекраснейшей из  всех,  когда-либо  встреченных  им  женщин.  Сколько  же
счастливых мгновений испытали они вместе... Тепло  воспоминаний  согревало
душу, когда он извлекал из памяти подробности их любовных встреч.

   "C'est de quoy j'ay le plus de peur que la peur".
   ["Больше всего боюсь страха" (фр.). М.Монтень. Эссе]

   Макдональд присел на краешек кровати и поцеловал ее в щеку, а потом - в
лежащую поверх одеяла руку. Она не проснулась. Он осторожно потряс  ее  за
плечо.
   - Мария!
   Она вздохнула, открыла глаза и растерянно заморгала.
   - Это я, Робби,  -  проговорил  он,  переходя  невольно  на  ирландский
акцент.
   Глаза ее ожили, на губах появилась сонная улыбка.
   - Робби вернулся.
   - Yo te amo, - шепнул и поцеловал ее.  Затем  отошел  и  проговорил:  -
Приглашаю тебя к столу. Вставай и одевайся. Ужин через полчаса, а может, и
раньше.
   - Раньше... - повторила она.
   Он вышел из спальни и отправился на кухню. В холодильнике  нашел  пучок
салата и,  порывшись  еще  немного,  обнаружил  тонко  нарезанные  ломтики
телятины. Приготовил салат "а-ля Цезарь" и телячий  эскалоп.  Орудовал  он
быстро и вполне профессионально.  Готовить  он  любил.  К  подрумянившейся
телятине был добавлен лимонный сок, эстрагон и  белое  вино.  Он  как  раз
вливал в блюдо немного говяжьего бульона, когда появилась Мария.
   Смуглая, гибкая и прекрасная, она  остановилась  в  дверях  и  потянула
носом.
   - Пахнет восхитительно!
   Фраза-намек, их шутка, понятная лишь двоим. Если готовила  Мария,  -  а
делала она это на мексиканский манер - то, как правило,  получалось  нечто
наперченное, прожигающее  себе  путь  в  желудок  будто  негаснущие  угли,
Макдональд же предпочитал готовить более экзотические блюда,  склоняясь  к
французской кухне. Кто бы из них ни выступал поваром, у другого оставалась
альтернатива:  либо  восхищаться,  либо  принимать   на   себя   поварские
обязанности до конца недели.
   Макдональд разлил вино по бокальчикам.
   - "A la tres-bonne, a la tres-belle, - провозгласил он. - Qui  fait  ma
joie et ma sante" [За несравненную красу твою, Что  дарит  радость  мне  и
счастье" (фр.); Бодлер III, Les Epaves].
   - За  Программу,  -  произнесла  Мария.  -  Пусть  в  эту  ночь  примут
чей-нибудь сигнал.
   Макдональд покачал головой.
   - В эту ночь нас только двое.
   Потом они  остались  одни  во  всем  мире,  так  продолжалось  уже  лет
двадцать. И она была столь же шаловлива, влюблена и весела, как в тот раз,
когда  они  впервые  узнали  друг  друга.   Наконец,   страсть   сменилась
бесконечным спокойствием и усладой, когда сама мысль о Программе  казалась
чем-то бесконечно далеким, к чему не стоит возвращаться.
   - Мария... - произнес он.
   - Робби?..
   - Yo te amo, corazon.
   - Yo te amo, Робби.
   Потом он лежал рядом с ней, ожидая,  когда  успокоится  ее  дыхание,  и
Программа вновь медленно завладевала его сознанием.  Ему  показалось,  она
уснула; он поднялся и, не зажигая ночника, начал одеваться.
   - Робби? - Голос ее спросонья прозвучал испуганно.
   - Querida?
   - Ты опять уходишь?
   - Я не хотел тебя будить.
   - Тебе обязательно нужно идти?
   - Это же моя обязанность.
   - Останься, прошу тебя. Ну хотя бы на эту ночь.
   Он зажег ночник. Из полумрака в  тусклом  свете  выплыло  встревоженное
лицо. Впрочем, и тени истерии он не заметил.
   - "Past ich, so rost ich" ["кто двигаться жалеет, тот мигом  заржавеет"
(нем.) - поговорка]. Кроме того, мне бы потом стало стыдно.
   - Я понимаю, тогда ступай. Только возвращайся поскорее.
   Он снова извлек две  таблетки,  положил  их  на  полочку  в  ванной,  а
упаковку спрятал.


   В главном корпусе наибольшее оживление и суета воцарялись ночью,  когда
шум  солнечного   радиоизлучения   становился   минимальным,   а   условия
прослушивания звезд - самыми благоприятными. В коридорах сновали девушки с
кувшинчиками кофе, а в бар стекались поговорить мужчины.
   Макдональд  вошел  в  помещение  центрального   пульта.   У   табло   с
контрольными  приборами  дежурил  Адамс,   техником-ассистентом   у   него
Монталеоне. Адамс  поднял  глаза  и  безнадежным  жестом  указал  на  свои
наушники. Пожав плечами, Макдональд поочередно  кивнул  ему  и  напарнику,
после чего устремил взгляд на диаграмму. Она показалась ему, впрочем,  как
и всегда, случайной.
   Адамс наклонился к нему, показывая пару максимумов.
   - Может, вот здесь что-то и есть.
   - Мало шансов, - ответил Макдональд.
   - Похоже, ты прав. Компьютер и не пробовал поднять тревогу.
   - После ряда лет основательных наблюдений  за  такими  вещами  подобное
въедается в душу. Начинаешь мыслить, как компьютер.
   - Или от всех этих неудач впадаешь в депрессию.
   - Увы...
   В помещении все сияло, как в операционной: стекло, металл и  пластик  -
все  гладенькое,  отполированное  и  стерильное.  И  еще   повсюду   пахло
электричеством. Конечно, Макдональд знал, электричество не  имеет  запаха,
но так уж получалось. На самом деле  так,  скорее  всего,  пах  озон,  или
нагретая изоляция, или какая-то там смазка. На выяснение источника  запаха
тратить время не хотелось, да и, сказать по правде, он не очень  стремился
узнать это. Просто привык считать  это  запахом  электричества.  Возможно,
именно поэтому ученый из него - никакой. Ученый - тот,  кто  хочет  знать,
"почему", непрестанно внушали его учителя.
   Макдональд склонился над  пультом  и  щелкнул  выключателем.  Помещение
наполнил  тихий  шипящий  звук,  напоминающий  свист  лопнувшей  камеры  -
"ссспокойный шшшорох шипящих сссогласных со ссскальной сессии  шшшепелявых
ужжжей..."
   Он покрутил регулятор, и звук  перешел  в  нечто,  названное,  кажется,
Теннисоном - "журчаньем мириадов пчел". Еще оборот регулятора - и это  уже
напоминает  Мэтью  Арнольда  [Мэтью  Арнольд  (1822-1888)   -   выдающийся
английский поэт, эссеист, литературный критик викторианской эпохи].

   Он въявь - угрюм, безрадостен, уныл.
   В нем ни любви, ни жалости, и мы
   Одни, среди надвинувшейся тьмы,
   Трепещем: рок суровый погрузил
   Нас в гущу схватки первозданных сил.
   [Мэтью Арнольд, "Дуврский берег"]

   Он опять дотронулся до  ручки  регулятора,  и  звуки  перешли  в  ропот
отдаленных    голосов    -    то    призывных,    то    срывающихся,    то
спокойно-рассудительных,  то  шепчущих,  словно  в  бесконечном   отчаянии
силились они втолковать нечто, находящееся за пределами понимания.  Закрыв
глаза, Макдональд будто видел припавшие к окнам лица, искаженные  в  своем
стремлении быть услышанными и понятыми.
   И все они пытались во что бы то ни стало  говорить  разом.  Макдональду
даже захотелось прикрикнуть: "Молчать! Ну-ка, все там, тихо, -  кроме  вот
тебя, с краю. И по очереди. Мы выслушаем всех до одного, пусть и  затратим
по времени сто человеческих жизней..."
   - Иногда, - проговорил Адамс, - мне  кажется,  напрасно  мы  подключили
динамики. Человек неизбежно впадет в антропоморфизм. Спустя какое-то время
начинает слышать нечто. Временами даже кажется, будто принимаешь  какие-то
послания. Теперь я эти голоса и не слушаю  вовсе.  А,  бывало,  просыпался
ночью, от потревожившего нашептывания  прямо  в  уши.  Вот-вот,  казалось,
получу  сообщение,  и  все  сразу   разрешится.   И   неизменно   внезапно
пробуждался.
   Он отключил динамики.
   - А может, кто-то и примет сообщение, - сказал Макдональд. - Этому  как
раз и служит звуковая трансформация радиочастот, сохраняя  сосредоточенное
внимание. Она либо гипнотизирует, либо просто раздражает, но все же именно
в такой атмосфере и рождается вдохновение.
   - И безумие - тоже, - объявил Адамс. -  Человек,  как  конь,  -  всегда
должен тянуть собственный воз. - Да, конечно.
   Макдональд взял отложенные Адамсом наушники и приставил к уху.
   "Тико-тико, тико-тико", - послышалось ему. Будто чье-то щебетанье.
   "Тико-тико, тико-тико... Что за психи в Пуэрто-Рико?.. Уши есть, а  нас
не слышат. Из-за звезд поедет крыша..."
   Макдональд отложил наушники и усмехнулся.
   - Возможно, в безумии тоже есть свое вдохновение.
   - По крайней мере, такое отвлекает от черных мыслей.
   - А может, и от работы тоже? Ты и вправду хочешь кого-то там отыскать?
   - А зачем тогда я здесь торчу? Впрочем, иногда я думаю: а может,  лучше
ничего не знать?
   - Подобное нам всем время от времени приходит в  голову,  -  согласился
Макдональд.
   В кабинете он вновь с остервенением  взялся  за  кипу  бумаг  и  писем.
Кое-как перебрав их до конца, встал и со вздохом потянулся.  "Возможно,  -
пришла в голову мысль, - он не чувствовал бы себя столь, разочарованным  и
неуверенным, если б работал непосредственно  над  самой  Проблемой,  а  не
просто помогал заниматься ею другим". Но  должен  же  кто-то  делать  это.
Кто-то обязан заботиться, чтобы Программа крутилась, персонал  выходил  на
работу, поступали бы ассигнования из бюджета, счета  оплачивались  и,  как
говорится, все пуговицы оставались на месте.
   Может, все, от чего он так отмахивается, - его  черная  работа,  нудная
бумажная возня и есть  то  самое  важное.  Да,  естественно,  это  обычное
управление, рутина, и Лили справится не хуже. Однако важно, чтобы на  этом
месте был именно он, человек, верящий в Программу, и чьи сомнения  никогда
не станут явными. Он словно превратился в Малое Ухо, своеобразный  символ.
А ведь именно символы поддерживают людской дух,  не  позволяют  впадать  в
отчаяние.
   В приемной его ожидал смотритель.
   - Вы примете меня, сэр? - спросил он.
   - Ну конечно же, Джо, - сказал Макдональд, осторожно прикрывая дверь  в
кабинет. - В чем дело-то? Что ты мне хочешь сказать?
   - О моих зубах, сэр.
   Старичок поднялся со стула и, ловко орудуя языком и губами, выплюнул на
ладонь искусственную челюсть. Макдональд с отвращением вытаращился на нее.
Ничего особенного - зубы как зубы.  Добротно  изготовленная  искусственная
челюсть,  разве  что  чересчур  уж  натуралистичная.  Макдональда   всегда
отталкивали такого рода предметы. Вроде бы они и  в  точности  имитировали
нечто, каковым на самом деле не  являлись,  но  в  них  он  подсознательно
ощущал какой-то подвох.
   - Они говорят со мной, мистер Макдональд,  -  прошамкал  смотритель,  с
недовольством вглядываясь в содержимое ладони. - По ночам они шепчут  мне,
прямо из стакана на тумбочке у кровати, о чем-то очень далеком.  Вроде  бы
какие-то сообщения.
   Макдональд вытаращился  на  смотрителя.  Как  странно  слышать  это  от
старика. С трудом он все же выговорил слово "сообщения". Почему именно это
слово  так  удивило  его?  Ведь  старикашка  запросто  мог  подцепить  его
где-нибудь в бюро или в лабораториях. Наоборот - было бы странно,  если  б
он ничего здесь не нахватался. Таким образом, все естественно: сообщения.
   - Я слышал, такое случается, - сказал  Макдональд.  -  В  искусственной
челюсти  мог  случайно  образоваться  детекторный  приемник  и   принимать
радиоволны. Особенно, если поблизости какая-нибудь мощная радиостанция.  А
у нас здесь блуждает  множество  радиочастот,  особенно  если  принять  во
внимание  эти  антенны  и  все  такое  прочее.  Знаешь  что,  Джо?   Давай
договоримся с дантистом-профессионалом, - он приведет в порядок твои зубы,
и они тебя больше не будут беспокоить. Я думаю, все ограничится  небольшой
переделкой.
   - Спасибо, сэр, - произнес старик, вставляя  челюсть  на  место.  -  Вы
прекрасный человек, мистер Макдональд.


   Десять миль пути до гасиенды  Макдональда  не  покидало  неопределенное
чувство беспокойства, будто за весь  день  он  так  и  не  сделал  чего-то
важного или же сделал нечто некстати, в то время, как следовало  поступить
наоборот.
   Когда он остановился у входа, дом по-прежнему оставался  темен,  однако
на сей раз не тьмой запустения, а лишь уютным затемнением. Он различил  ее
ровное и спокойное дыхание. Мария спала.
   Дом сиял огнями; лившиеся из окон длинные снопы света далеко отодвинули
темноту, освещая даже близлежащие холмы,  а  шум,  создаваемый  множеством
отголосков, рождал эхо, и казалось, все окрестности бурлят жизнью.
   - Заходи-ка, Лили,  -  пригласил  Макдональд.  Ему  вспомнилась,  некая
зимняя сцена: Лили встречает в дверях джентльменов и помогает  им  снимать
пальто. Но то была другая Лили, и дом был другой, да и воспоминания чьи-то
чужие.
   - Рад тебя видеть. - Он показал рукой в  направлении,  откуда  слышался
наибольший шум. - В гостиной есть пиво, а в кабинете - кое-что и покрепче:
девяностопятипроцентный пшеничный спирт. Будь с ним поосторожней. Коварная
штука, скажу между нами. Однако  -  nane  est  bibendum!  [так  выпьем  же
теперь! (лат.); Гораций, Оды, книга 1]
   - А где миссис Макдональд? - спросила Лили. -  Где-то  там,  внутри.  -
Макдональд взмахнул банкой. - Господа и бесстрашные  дамы  -  в  кабинете.
Дамы вместе с отважными  господами  -  в  гостиной.  Кухня  -  наша  общая
территория. Выбирай.
   - По правде, мне не следовало  бы  приходить,  -  сообщила  Лили.  -  Я
предлагала мистеру Саундерсу заменить его на  центральном  пульте,  но  он
ответил,  такое  невозможно,  -  видите  ли,  я  не  знакома  с  правилами
обслуживания аппаратуры. Будто  компьютер  и  в  самом  деле  нуждается  в
посторонней помощи, вроде мне неизвестно, как в случае  чего  поступить  и
кого вызвать.
   - Вот, что  я  скажу  тебе.  Лили,  -  изрек  Макдональд.  -  Компьютер
справился бы и сам. Да и ты управилась бы с ним лучше любого из  нас.  Но,
знаешь. Лили, если дать человеку почувствовать, что он здесь  лишний,  его
сразу же  охватит  чувство  осознания  собственной  никчемности.  И  тогда
человек сдает