ом
или зажимом в горле. Таким способом  смерть  надолго  не  отсрочишь.  Один
случайный  прорыв  красной  жидкости,  и  человека  нет.  Со   всеми   его
вожделениями, целями, добродетелями, репутацией хорошего врача,  полезными
начинаниями, карточными играми,  преданностью  Израилю,  неприязнью  к  де
Голлю,  со  всем  его  бескорыстием   и   корыстолюбием,   с   его   ртом,
приспособленным для изречения страстных банальностей, с его разговорами  о
деньгах, с его еврейским отцовством, с его отцовской любовью  и  отцовским
отчаянием. А ему, Сэммлеру, взамен кончившейся или отнятой у Гранера жизни
-  этой  жизни,  той  жизни,  прежней  жизни  -  ему,   пока   он   влачил
существование,  оставалась  та  мифическая  реальность,  тот  желтый  свет
польского летнего зноя за дверью склепа. Такой же желтый свет  был  в  той
комнате  с  китайским  сервантом,   где   он   мучился   с   Шулой-Славой.
Нескончаемые, наполненные минутами часы, когда душа непрерывно гложет себя
изнутри. Гложет из-за отсутствия связи между явлениями жизни. Возможно,  в
наказание, что ей не удалось обнаружить эту связь.  Или  то  снедает  душу
томление по священному? Да, да, поди сыщи священное в мире, где все только
и знают, что убивать друг друга. Где убили Антонину. Где убили его самого,
рядом с его женой. Где он и еще шестьдесят - семьдесят таких же,  как  он,
раздетые догола, вырыв собственную могилу, падали в нее,  расстрелянные  в
затылок. Тела других - на его теле, раздавливая  его.  Где-то  рядом  труп
жены. Он выбирался потом из-под горы трупов,  выползал  из  рыхлой  земли.
Обдирая живот. Прячась в сарае. Отыскав какие-то лохмотья прикрыть наготу.
Лежа в лесу много дней подряд.
   Теперь, почти тридцать  лет  спустя,  в  апрельские  дни,  в  солнечном
блеске,  в  начале  весны,  совсем  иного  времени  года,   в   Нью-Йорке,
многолюдном и суматошном почти по-весеннему; опираясь на  спинку  мягкого,
под кожу, оранжевого дивана;  стоя  на  темно-коричневом  с  желтыми,  как
клеточные ядра (с веретенцами митоза),  вкраплениями,  финском  ковре;  он
глядел вниз на улицу; а там, на  улице,  -  на  витрину  ателье,  где  дух
вечности,  не  сознающей  собственного  назначения,   мальчишеской   рукой
начертал свое пророчество.
   Быть может, мы просто безумцы?
   Тому полно доказательств.
   Похоже, все изобрели мы сами. Включая безумие. Скорее всего  безумие  -
это очередной ублюдок нашей чудовищной изобретательности. На данном  этапе
человеческой  эволюции  утвердились  взгляды  (Сэммлер  был  ими  частично
поколеблен), согласно которым выбор сузился до  двух  вариантов:  святость
или безумие. Либо мы безумны, коль скоро не святы, либо  мы  святые,  коль
скоро возвышаемся над  безумием.  Гравитационное  поле  массового  безумия
катастрофически  засасывает  святых.   Немногие   только   понимают,   что
способность каждодневно и немедленно  выполнять  свой  долг  и  делает  из
человека героя и праведника. Но теперь мало кто  так  думает.  Большинство
рассчитывает достичь духовных вершин лишь на том основании,  что  полагает
себя достаточно для того безумным.
   Взять хотя бы Уоллеса Гранера.  Врач  удалился,  и  Уоллес,  со  своими
желтыми бумажками, картинно и одиноко  стоял  посреди  комнаты,  стройный,
изящный, опустив длинные ресницы. Какой  долей  рассудка,  какой  душевной
устойчивостью готов пожертвовать такой Уоллес ради благодатного безумия?
   - Дядя?
   - Извини, Уоллес, я задумался.
   Одни оригинальничали, другие притворялись. Уоллес, по  всей  видимости,
был действительно не в себе. Ему надо  было  сделать  героическое  усилие,
чтобы заинтересоваться будничными вещами. Потому-то, вероятно,  спортивная
статистика приводила его в такое лихорадочное возбуждение, потому-то он  и
казался вечно витающим в облаках. Dans la lune на Луне! Что ж, по  крайней
мере он не усматривал в Сэммлере никакого символа и  явно  не  нуждался  в
священниках, судьях и исповедниках. Уоллес говорил, что в дяде Сэммлере он
ценит остроумие. Сэммлер бывал порой едко остроумен,  особенно,  если  был
раздражен, возмущен или чем-то задет. Остроумен в старомодном  европейском
стиле. Зачастую это предвещало приближение нервного припадка.
   Начиная разговор с Сэммлером, Уоллес заранее  расплывался  в  улыбке  и
время от времени повторял самые меткие словечки сэммлеровских острот.
   - Недостаточно круглый дурак, а, дядя?!
   Говоря о себе, Сэммлер однажды обронил:
   - В одних случаях я более глуп, в других - менее глуп; я, видимо, дурак
недостаточно круглый.
   Или другой, самый свежий трофей Уоллеса:
   - Бильярдный стол, а, дядя?! Бильярдный стол!
   Это  относилось  к  путешествию  Анджелы  в  Мехико.  К  ее   неудачным
мексиканским каникулам с Хоррикером. В январе ей вдруг опостылел  Нью-Йорк
с его зимой. Ей захотелось в Мексику, в  какое-нибудь  жаркое  место,  где
можно увидеть зелень. Сэммлер тотчас же, не задумываясь, предложил:
   - Жаркое место? И зелень? Бильярдный стол в аду тебе подходит?
   - Ух! Вот это удар! - воскликнул Уоллес.
   Всякий раз он допытывался у Сэммлера,  точно  ли  ему  передали  слова.
Сэммлер улыбался, маленькие щечки вспыхивали, он категорически отказывался
повторять свои остроты. Уоллес не отличался остроумием. Никто не  повторял
его острот. Но кое-какой набор подвигов у него был, он то и  дело  затевал
какие-нибудь диковинные авантюры. Несколько  лет  назад  он  отправился  в
Танжер с намерением купить там лошадь и объездить верхом Марокко и  Тунис.
Свою машину он оставил дома, заявив, что жизнь  отсталых  народов  следует
изучать только с высоты лошадиного крупа.  Он  брал  у  Сэммлера  почитать
"Силу и свободу" Буркхардта и был здорово  потрясен.  Он  захотел  увидеть
народы, находящиеся на разных стадиях развития. В  Испанском  Марокко  его
ограбили в гостинице. Какой-то  тип  с  револьвером  спрятался  у  него  в
номере, в стенном шкафу. Тогда он отправился в Турцию,  еще  раз  попытать
счастья. Каким-то чудом ухитрился пробраться на своей лошади в  Россию.  В
Советской Армении он был задержан. Гранеру пришлось  раз  пять  или  шесть
побывать у сенатора Джавитса, прежде чем Уоллеса  выпустили  из  советской
тюрьмы. В другой раз, уже снова в Нью-Йорке, он пригласил какую-то  девицу
посмотреть фильм "Роды". В  самый  главный  момент  ему  стало  плохо,  он
стукнулся головой о спинку кресла и потерял сознание от удара. Очнулся  он
уже на полу. Девица,  шокированная  его  поведением,  пересела  на  другое
место. Он устроил ей скандал из-за того,  что  она  его  бросила.  Одолжив
однажды отцовский "роллс-ройс", Уоллес ухитрился  его  потерять;  небрежно
припаркованная, машина была обнаружена в конце концов на  дне  пересохшего
бассейна вблизи Кротона. Он  нанимался  водителем  на  рейсовый  городской
автобус, чтобы расплатиться с долгами. Мафия охотилась  за  ним.  Букмекер
назначил ему два месяца для уплаты по  векселям.  Ничего  не  помогало.  С
каким-то  приятелем  он  слетал  в  Перу,  чтобы  вскарабкаться  на  Анды.
Говорили, что он вполне приличный пилот. Он приглашал Сэммлера  слетать  с
ним ("Спасибо за  приглашение,  Уоллес,  но  боюсь,  что  не  смогу").  Он
записался добровольцем в американский Корпус мира.  Ему  хотелось  сделать
что-нибудь  полезное  для  маленьких  черных  детишек.   Например,   стать
баскетбольным тренером.
   - Уоллес, что говорит врач, какие прогнозы?
   - Хочет сделать еще раз рентген головы.
   - Планирует операцию на мозге!
   - Если  увидят,  что  можно  добраться  до  нужного  места.  Оно  может
оказаться недоступным. Понятно, что недоступно, то недоступно.
   - Посмотреть на него, ни за что не подумаешь. Он так хорошо выглядит...
   - М-да... - сказал Уоллес. - А почему бы нет?
   Сэммлер только вздохнул. Легко было представить, как восхищал  покойную
миссис Гранер ее отпрыск,  его  кудрявая,  прекрасной  формы  голова,  его
длинная  шея,  его  тонкие  брови,  короткая  четкая  линия  его  носа   и
безупречная линия зубов - продукт умелой ортодонтии.
   - Это наследственная штука - все эти аневризмы. Человек уже рождается с
тонкими стенками сосудов. У меня  тоже  могут  быть  тонкие  стенки.  И  у
Анджелы, хотя я сомневаюсь, что в ней есть хоть одно тонкое  место.  Из-за
этой штуки  куча  народу  умирает,  и  молодые  тоже,  во  всем  остальном
совершенно здоровые.  Идет  себе  по  улице  этакий  здоровяк,  красавчик,
живчик, и тут у него эта штука - бац! - взрывается  где-нибудь  внутри.  И
конец. Сначала вздувается такой пузырь. Вроде как горло у ящерицы. А потом
- конец. Ну, вы-то на своем веку, наверное, все это уже видели.
   - Даже для меня в этом всегда есть что-то новое.
   - Слушайте, как я намучился с этим воскресным кроссвордом!  Вы  его  не
смотрели?
   - Нет...
   - Но ведь вы, бывает, смотрите.
   - Марго не принесла мне "Таймс".
   - Потрясающе, сколько вы слов знаете.
   Несколько месяцев подряд Уоллес занимался адвокатурой. Контору для него
снял  отец,  о  меблировке  позаботилась   мать,   пригласив   для   этого
интерьерщика от Крозе. Целых шесть месяцев Уоллес исправно вставал поутру,
как самый заурядный обладатель сезонки, и отправлялся на службу. Но служба
его, как выяснилось, состояла в том, что, запершись в  кабинете,  отключив
телефон  и  удобно  устроившись  на  кожаном  диване,  он  усердно   решал
кроссворды. Это была вся его работа. Впрочем, нет - у него было  еще  одно
занятие: он расстегивал блузку стенографистки и рассматривал ее груди. Эти
сведения поступили от Анджелы, которая, в свою  очередь,  получила  их  от
самой девицы. Почему эта девица не возражала? Может  быть,  она  полагала,
что это - прелюдия к замужеству? Возлагать надежды  на  Уоллеса?  Ни  одна
здравомыслящая женщина не стала бы. Впрочем, его интерес к грудям был,  по
всей видимости, строго научным. Что-то там насчет сосков. В духе  Жан-Жака
Руссо, который однажды в Венеции так увлекся, рассматривая груди  какой-то
проститутки, что та выгнала его вон, посоветовав  заниматься  математикой.
(Ах,  этот  дядюшка  Сэммлер  со  своей  европейской  культурой  -   такой
начитанный!)
   - Не люблю я этих составителей кроссвордов, - продолжал Уоллес. - У них
какие-то низкопробные мозги. На черта человеку запоминать всю  эту  труху?
Все  это  -  трухлявое   восточно-американское   образование.   Хитрожопые
вундеркинды из Колумбийского университета с их разнообразными  познаниями.
Я даже пытался вам  дозвониться  из-за  какого-то  старинного  английского
танца. Я ничего не мог придумать, кроме джиги,  рила  и  волынки.  А  этот
паршивый танец начинается на "м".
   - М? Может быть, моррис?
   - Черт! Конечно, моррис! Клянусь Богом, у вас котелок еще что надо. Как
вы ухитряетесь все это помнить?
   - Это из Мильтона. В трепетном моррисе навстречу луне...
   - Ужасно мило. Нет, правда, здорово красиво - трепетный моррис...
   - "Навстречу луне в трепетном ритме морриса..." Я полагаю,  он  имел  в
виду рыб, косяки рыб в океане, и сам океан, раскачивающийся в танце.
   - Слушайте, это восхитительно. Вот что значит правильно жить,  -  можно
помнить такие славные  штуки.  Вы  себе  не  забиваете  голову  всем  этим
идиотским бизнесом. Вы старик  первый  сорт,  дядя  Сэммлер.  Вообще-то  я
стариков  недолюбливаю.  Я  вообще  мало  кого   уважаю   -   ну,   может,
парочку-другую физиков-теоретиков. Вы  другое  дело.  Вы,  правда,  слегка
отшельник, но зато у вас чувство  юмора!  Единственные  шутки,  которые  я
пересказываю, - это ваши. Кстати, я  хотел  проверить,  правильно  ли  мне
передали ту, насчет де Голля? Значит, сначала он говорит - не  хочу,  мол,
чтоб меня хоронили под Триумфальной аркой, рядом с  каким-то  неизвестным,
верно?
   - Пока что верно.
   - Отец имеет к де Голлю претензии, потому что он нянчится с арабами.  А
мне нравится, что он, как памятник. А дальше он,  значит,  не  захотел  во
Дворец инвалидов, потому что Наполеон был всего лишь капралишка, да?
   - У-гм...
   -  А  израильтяне  запросили  с  него  сто  тысяч  за  место  в   гробу
Господнем...
   - В этом вся соль.
   - А де Голль, значит, возьми и  скажи:  что?  за  трое  суток?  это  уж
чересчур! "Pour trois jours?" Он собирался через трое  суток  воскреснуть,
верно? Зверски смешно, по-моему.  (Авторитетное  мнение  Уоллеса.)  Поляки
любят рассказывать анекдоты.
   У него не было никакого чувства  юмора.  Просто  иногда  ему  удавалось
посмеяться.
   - Побежденные пытаются отыграться на остроумии.
   - А вы, пожалуй, не очень любите поляков, дядя?
   - Я думаю, в целом я люблю их больше, чем они меня. Кроме  того,  некий
ясновельможный пан однажды спас мне жизнь.
   - И Шула была в монастыре.
   - Да, и это. Ее спрятали монахини.
   - А помните, как-то у нас, в Нью-Рошели,  Шула  явилась  в  гостиную  в
одной ночной сорочке, а ведь ребенком ее никак нельзя было  назвать,  было
ей тогда лет двадцать семь, не меньше,  стала  перед  всеми  на  колени  и
начала молитву читать... Она по-латыни читала? Ну, все  равно,  сорочка  у
нее была зверски прозрачная. Я  думаю,  она  хотела  разозлить  вас  этими
своими христианскими штучками. Все-таки это непристойно,  ведь  правда,  в
еврейском доме? Уж эти мне евреи! Она и сейчас христианка?
   - Время от времени, на Пасху и Рождество.
   - И пристает к вам с Уэллсом! Впрочем,  отцы  всегда  снисходительны  к
дочерям. Вон как мой носится с  Анджелой.  Денег  ей  дает  раз  в  десять
больше, чем мне. Потому что она напоминает ему Мэй Уэст. Он  всегда  таял,
как видел ее сиськи. Сам не замечал. Ну, мы-то с матерью все видели.
   - Как ты думаешь, Уоллес, что будет?
   - Вы имеете в виду старика? Он не вытянет. Два шанса из ста. Что  толку
в этом винте!
   - Он борется...
   - Рыба тоже трепыхается. С крючком в жабрах. Потом  ее  выдергивают  на
тот свет. Она все равно что захлебывается воздухом.
   - Это ужасно, - сказал Сэммлер.
   - И все-таки есть такие, что ничего не имели бы против смерти.  Уверен,
что многие предпочли бы умереть, если  их  жизнь  пошла  насмарку.  Я  так
думаю, что пока твои старики еще  живы,  они  как  бы  заслоняют  тебя  от
смерти. Им ведь положено умереть раньше тебя,  так  что  ты  вроде  как  в
полной безопасности. Но стоит им умереть, ты следующий  -  и  уже  впереди
тебя в очереди никого нет. А про себя я уже вижу, что увлекаюсь  и  качусь
по наклонной плоскости куда-то не туда, и знаю, что потом мне придется  за
это расплачиваться. Я не лучше других, нравится мне это или  нет...  -  Он
снова задумчиво-рассеянно замолчал, мистер Сэммлер угадывал в  нем  сейчас
тяжкую, непослушную работу мысли. - Я все думаю, чего бы это доктор  Косби
проявил такой интерес к футбольным ставкам?
   - А ты?
   - Теперь уже не так, как раньше. Отец ему все уши  прожужжал,  какой  я
знаток профессионального футбола.  И  любительского  тоже.  Для  меня  это
теперь дело прошлое. Но отец так  меня  расписывал  хирургу,  словно  мной
торговал, чтобы я мог ему на что-то сгодиться и  мы  все  стали  бы  тогда
закадычными друзьями.
   - А у тебя теперь уже другие интересы?
   - Да. Мы с Фефером затеяли тут одно дельце. Я теперь ни о чем другом не
могу думать.
   - А, Фефер! Он бросил меня в университете, и с тех пор я его так  и  не
видел. Мне даже показалось, что он хотел на мне заработать.
   - Жутко изобретательный деляга! Кого угодно надует. Хотя вас  вряд  ли.
Мы с ним задумали что-то вроде фирмы. Фотографирование загородных  вилл  с
самолета. Потом наш агент приходит с фотографией - не  с  негативом,  а  с
полностью проявленным снимком, - предлагает сделку на месте. Мы определяем
вид и породу всех деревьев и кустиков и  развешиваем  на  них  таблички  с
названиями - по-английски и по-латыни, как полагается. Владельцы вилл, как
правило, плохо разбираются, что у них растет на участке.
   - Фефер знает ботанику?
   - Выпускника с ботанического можно нанять в каждом месте.  В  Лармасте,
например, есть одна с дипломом Вассара.
   Мистер Сэммлер не мог сдержать улыбку:
   - А Фефер тут же бы ее соблазнил. И хозяйку виллы в придачу?
   - Ну уж нет. Я присмотрю, чтобы он не  отбился  от  рук.  У  меня  есть
управа на этого типа. Зато чтобы что-нибудь кому-нибудь  всучить,  тут  он
мастер. Лучше всего начать это дело весной. Прямо сейчас. Пока листва  еще
не очень густая и не будет мешать  аэросъемкам.  А  летом  можно  было  бы
снимать с моря - Монток, Чильмарк, Уэльфлит, Нантукет. Но  отец  не  хочет
дать денег.
   - Большая сумма?
   - Самолет и оборудование? Порядочная.
   - Вы хотите купить самолет?
   - Брать  напрокат  не  имеет  смысла.  Когда  покупаешь,  часть  налога
списывается  -  на  амортизацию.  В  бизнесе  весь   фокус   -   заставить
правительство платить за твой  риск.  В  компании  с  отцом  мы  могли  бы
сэкономить по 70 центов на доллар. Налоги -  это  смертоубийство.  В  свое
время, когда мать умерла, отец не стал  заполнять  требование  на  возврат
вдовьей части, и теперь он не считается  главой  семьи.  Но  он  не  хочет
выдать мне крупную сумму единовременно. Все положено на мое имя так, чтобы
я мог получать только проценты. А те деньги, что у меня были,  я  просадил
на ателье.
   - Я думал, это было казино. В Лас-Вегасе.
   - Нет, то был мотель. Мы собирались сделать там магазин одежды, мужское
ателье.
   Каким неистовым модельером и украшателем мужских форм мог бы  сделаться
Уоллес!
   - Мы могли бы включить вас в  нашу  платежную  ведомость,  дядя  Артур.
Фефер не возражает. Вы же знаете, он к вам хорошо относится. Если вы  сами
не хотите, мы можем начислить Шуле по пятьдесят бумажек в месяц.
   - А что за это? Ты хочешь, чтобы я поговорил с твоим отцом?
   - Используйте свое влияние на него.
   - Нет, Уоллес. К сожалению, не могу. Подумай  сам,  что  с  ним  сейчас
происходит. Это страшно. Я просто в ужасе.
   - Он вовсе не будет переживать.  Ну,  будете  вы  с  ним  говорить,  не
будете, он же все равно  об  этом  думает.  Что  так  шестерка,  что  эдак
полдюжины. У него все равно все мысли этим заняты.
   - Нет, нет...
   - Ладно, не хотите, не надо. Тогда у меня к вам другая просьба.  У  нас
дома, в Нью-Рошели, спрятаны деньги. Где-то в доме.
   - Не понял!
   От любопытства, неловкости Сэммлер даже повысил голос.
   - Спрятаны деньги. Солидная куча. Незаявленная.
   - Не может быть...
   - Еще как может, дядя. Вас это удивляет? О, конечно,  если  бы  человек
внутри был не сложнее арбуза - красная мякоть, черные семечки. Отец иногда
делал операции, оказывал услуги всяким важным особам. Выскабливал их  дам.
Только в самом крайнем случае, не  иначе,  -  ну,  например,  какая-нибудь
богатая   наследница   забрюхатела   -   катастрофа!   Строжайшая   тайна.
Исключительно из жалости. Он ужасно жалел всю эту знать, так что заработал
на ней солидную кучу монет.
   - Уоллес, послушай. Мы должны поговорить  откровенно.  Элия  -  хороший
человек. Он при смерти. Ты его сын. Тебя приучили думать, будто для своего
блага ты должен  свергнуть  отцовское  иго.  Я  знаю,  у  тебя  были  свои
неприятности в жизни. Но не пора  ли  уже  расстаться  с  этой  обветшалой
теорией  капиталистически-психологически-семейной  борьбы   поколений?   Я
говорю с тобой откровенно, потому что ты достаточно умен. Ты в своей жизни
занимался самыми неожиданными вещами. Тебя нельзя назвать занудой.  Но  ты
можешь  стать  занудой,  если  вовремя  не   остановишься.   Сейчас   тебе
представляется возможность  с  честью  уйти  в  отставку,  сохранив  массу
интересных воспоминаний. Попробуй что-нибудь другое.
   - Ну что ж, вы вежливый человек, дядя  Сэммлер.  Это  мне  известно.  И
вдобавок, вы вроде стороннего наблюдателя. Как будто вы смотрите на  жизнь
со стороны. Но вы миритесь с человеческими слабостями и  штучками.  Просто
по причине своей старомодной польской воспитанности. Ладно, у меня  к  вам
есть один практический вопрос. Чисто практический.
   - Что это значит - практический?
   - Отец с