лжительностью  человеческой
жизни. В те времена, когда среднестатистический индивидуум доживал лишь до
тридцати лет, человечество,  изнуренное  трудом,  недоеданием,  болезнями,
приходило к сексуальному финишу уже на третьем десятке. Ромео и  Джульетта
были   подростками.    Сейчас,    когда    в    цивилизованном    обществе
продолжительность жизни достигла  семидесяти,  прежние  нормы  беспощадной
краткосрочности, раннего увядания  и  неизбежного  истощения  должны  быть
отброшены. Уэллс  постепенно  распалялся,  приходил  в  ярость,  говоря  о
возможностях мозга, о пределах его развития, об уменьшающейся  к  старости
любознательности. Этот профессиональный утопист не мог даже  предположить,
что желанное будущее принесет с собой сексуальные излишества,  извращения,
порнографию. Он-то полагал, что с избавлением от прежней грязи  и  угрюмой
худосочности  род  человеческий  создаст  более  сильный,  более   рослый,
развитый,  мозговитый,  откормленный,  прокислороженный,   витальный   тип
человека,   едящего   и   пьющего   разумно,   идеально   независимого   и
сбалансированного в своих желаниях, не  нуждающегося  в  одежде,  спокойно
исполняющего свой долг, занятого фантастически  увлекательным  и  полезным
умственным  трудом.  Да,  постепенно  этот  вечный   страх   человечества,
порожденный быстрым увяданием земной красоты и радости, должен  исчезнуть,
его непременно должна сменить высшая мудрость удлинившейся жизни.
   О, изборожденные морщинами  лица,  седые  бороденки,  глаза,  сочащиеся
слизью и гноем, щедро помутившийся разум и расслабленный зад -  задыхаясь,
бочком-бочком, в могилу; Гамлет имел на сей счет собственное  мнение.  Вот
почему лицо мистера Сэммлера, когда он порой,  лежа  в  постели  и  ощущая
режущую боль между ребрами и тазом, которая  заставляла  его  поворачивать
ногу то так, то эдак в тщетной попытке найти облегчение,  внимая  сидевшей
перед ним Анджеле и созерцая своими по-разному видевшими глазами сразу две
(по меньшей мере) стороны действительности, выражало одновременно и  некий
упрек,  и  глубокое  понимание.  Ежедневная  ложка  питательных   дрожжей,
первичной  производной  натуральных  Сахаров,   растворенная   в   стакане
фруктового сока и взбитая в легкую розовую пену, была причиной того, что у
Сэммлера был хороший цвет  лица.  Одним  из  подарков  долговечности  было
божественное увеселение духа. Можно понять, каким  увеселением  духа  было
для  Господа  создание  систем,  требовавших   времени   для   надлежащего
развертывания!  Сэммлер  знал  семью  Анджелы.  Ее  дед   и   бабка   были
ортодоксальными евреями. Это придавало пикантный привкус тому, что он знал
о ее языческих склонностях. Строго говоря,  он  сомневался  в  пригодности
евреев для такого римско-водуистского эротического  примитивизма.  Ему  не
верилось, что можно в индивидуальном порядке освободиться от  многовековой
еврейской дисциплины ума, от унаследованной привычки  подчиняться  Закону.
Несмотря на то что сегодня евреи - врачеватели  души  и  рассудка  -  тоже
настаивали на примате эротики, Сэммлер оставался при своих сомнениях. Если
принять как постулат, что счастье в том, чтобы делать  то  же  самое,  что
делает большинство, в таком случае надлежит воплощать собой то же, что оно
воплощает. Предрассудки так  предрассудки.  Исступление  так  исступление.
Секс так секс. Но не идти против течения. Только не  идти  против,  вот  и
все. Разве что принадлежишь к Сэммлерам и понимаешь,  что  почетные  места
находятся вне. Однако то, что ты  получал  в  обмен  за  уединенность,  за
прозябание в качестве некоего рудимента некой чистой духовности,  временно
пребывающей здесь в гостях  и  по  случайности  обитающей  в  вестсайдской
спальне, еще не давало тебе права на место вне. А внутри вдобавок было так
просторно и так многолюдно, что если ты реально обитал там, ты  непременно
становился американцем. А радость, восторг, почти нестерпимое волнение  от
сознания, что  можешь  назвать  себя  американцем  двадцатого  века,  были
доступны каждому. Каждому, у кого были  глаза,  чтобы  читать  газеты  или
смотреть телевизор, каждому, кого новости дня, кризис или  чувство  власти
приводили вместе с  другими  в  коллективный  экстаз.  Каждому  -  по  его
экзальтированности. Но возможно, тут был еще  более  глубокий  смысл.  Род
человеческий разглядывал и описывал себя самого в  самый  решающий  момент
собственной истории. Ты и субъект,  то  ли  выползающий  из  ночи,  то  ли
погружающийся  в  ночь,  ты  и  объект,  то  ли  выздоравливающий,  то  ли
агонизирующий,  сам  в  себе  ощущающий  бушевание  сил  и  паралитическое
бессилие,  -  свои  же  собственные  крестные  муки   воспринимающий   как
грандиозное зрелище, в котором сам же истово и  глубоко  соучаствовал,  на
всех уровнях, от мелодрамы и обычного шума вплоть до  глубочайших  пластов
души и тех тишайших безмолвии, где таится неведомое  знание.  Такого  рода
ситуация, по мнению мистера Сэммлера, могла  таить  в  себе  захватывающие
духовные и интеллектуальные перспективы,  но  они  требовали  от  человека
прежде всего незаурядного интеллекта, а вдобавок незаурядного проворства и
сообразительности.  Он  даже  не  был  уверен,   что   сам   удовлетворяет
собственным требованиям. Высокий  темп  жизни  сжимал  десятилетия,  века,
эпохи до месяцев, недель, дней, даже до фраз. Чтобы поспеть за ним,  нужно
бежать, мчаться, лететь стремглав, нестись над  фосфоресцирующими  водами,
нужно обладать способностью видеть, что выпадает из человеческой  жизни  и
что в ней  остается.  Старомодному  мудрецу  в  кресле  здесь  не  на  что
рассчитывать. Нужно тренироваться. Нужно быть достаточно закаленным, чтобы
не отшатнуться в ужасе при виде отдельных этапов этой  метаморфозы,  чтобы
примириться с  распадом,  с  взбесившимися  улицами,  с  ожившими  ночными
кошмарами,  с  наркоманами,  алкоголиками  и  извращенцами  всех   сортов,
празднующими свое отчаяние на виду у всех, в самом  центре  города.  Нужно
быть способным вынести картину душевной сумятицы, жестокое зрелище  общего
разложения. Нужно быть терпимым к тупости властей и жульничеству  дельцов.
Ежедневно между пятью и шестью утра мистер  Сэммлер  пробуждался  в  своем
Манхэттене и в который раз начинал искать  ключ  к  происходящему.  Он  не
надеялся, что это ему удастся. Даже если и удастся, он  не  сумеет  никого
убедить или обратить в свою веру. Можно было бы  завещать  разгадку  Шуле.
Она могла бы признаться в этом рабби  Ипсхаймеру.  Она  могла  бы  шепнуть
патеру Роблесу на  исповеди,  что  знает  разгадку.  В  чем  же  она,  эта
разгадка? В сознании с его муками? В бегстве от  сознания  в  примитив?  В
свободе? В привилегиях? В демонах? В том, что  просвещение  и  рационализм
изгнали этих демонов и духов из воздуха, который они  всегда  населяли?  А
человечество никогда не жило без демонов и потому снова нуждается в них! О
человек - искалеченное, зудящее, кровоточащее, жадное,  тупое,  гениальное
существо! И  как  странно  оно  (он,  она)  играет  со  всеми  непонятными
свойствами бытия,  со  всевозможными  вероятностями,  со  всеми  мыслимыми
парадоксами, с душой мира, со смертью. Можно ли выразить это в  одной-двух
фразах? Человечеству нестерпима безбудущность. В данный момент единственно
возможным будущим представлялась смерть.
   Семья, круг друзей, общность  живых  существ  -  вот  что  поддерживало
заведенный порядок вещей, а потом являлась смерть, и никто не был готов  с
ней примириться. Доктор Гранер, как было  объявлено,  подвергся  небольшой
операции, незначительному хирургическому  вмешательству.  Незначительному?
Сквозь  истончившиеся  стенки  сонной  артерии,  ведущей  в  мозг,   стала
просачиваться кровь. Сэммлер медлил, не  желая  осознать,  что  это  могло
значить. У него были на то причины, пожалуй. С 1947 года они с Шулой  были
иждивенцами доктора Гранера. Он оплачивал их квартирные  счета,  изобретал
для Шулы работу, снабжал их  чеками  пенсионного  обеспечения  и  немецких
репараций. Он был щедр. Само собой  разумеется,  он  был  богат,  но  ведь
богачи обычно скупы. Не способны отделить себя  от  тех  приемов,  которые
сделали им деньги: от  обмана  доверия,  от  привычного  жульничества,  от
бешеного проворства в сложных махинациях; от игры по правилам узаконенного
мошенничества.  Старый  Сэммлер,  этот  остров  раздумья   среди   острова
Манхэттен, этот созерцатель с маленьким румяным лицом, с глазом, затянутым
прозрачной пленкой, и с кошачьими бакенбардами ясно видел, что все богачи,
которых он знал,  -  победители  в  состязании  преступников,  узаконенных
преступников.  Иными  словами,  рекордсмены   в   тех   видах   обмана   и
жестокосердия,  которых  данный  политический  строй  признавал  в   целом
полезными; в тех  способах  хищений,  или  краж,  или  (в  лучшем  случае)
расточительств, которые в целом приводили к росту  национального  валового
продукта. Впрочем, минутку: Сэммлер не позволял себе  мерить  всех  и  вся
самой  высокой  меркой  и  огульно  защищать  прочих  смертных  с  позиций
высокопринципиального интеллектуала.  Все  его  попытки  представить  себе
справедливый социальный  строй  ни  к  чему  не  приводили.  Общество  без
коррупции? Никак не получалось.  Он  не  мог  припомнить  ни  одной  такой
революции, которая не совершалась бы  во  имя  справедливости,  свободы  и
чистых  добродетелей.   Конечное   состояние   всякой   революции   всегда
оказывалось более нигилистичным, чем исходное. Что ж, если считать доктора
Гранера не вполне безгрешным, то не мешало присмотреться к другим богачам,
а затем сравнить сердца. Что за вопрос?! Доктор Гранер,  наживший  большое
состояние гинекологией, а позже, еще большее, - сделками с  недвижимостью,
был в целом человеком добрым и знал, что такое голос крови, в  отличие  от
Сэммлера, который в юности избрал прямо  противоположный  путь,  передовой
путь марксо-энгельсово-частнособственнического происхождения государства и
семьи.
   По смешной случайности Сэммлер, который  был  лишь  на  шесть-семь  лет
старше Гранера, доводился ему  дядей.  Сэммлер  был  ребенком  от  второго
брака, родившимся, когда его отцу пошел уже седьмой десяток (Сэммлер-отец,
видимо, был сексуально предприимчив). А доктор  Гранер  буквально  томился
желанием иметь дядю-европейца. По части соблюдения старых традиций он  был
изощренно, чисто по-китайски почтителен. Он  покинул  родину  десятилетним
мальчиком, сентиментально  вздыхал  о  Кракове  и  жаждал  воспоминаний  о
бабушках, тетушках, кузинах, с которыми Сэммлер никогда близко не общался.
Ему нелегко было объяснить, что это были как раз те люди,  от  которых  он
считал тогда необходимым оторваться  и  из-за  которых  он  и  стал  столь
абсурдно англизированным. Сам же Гранер и спустя пятьдесят лет сохранил  в
себе что-то от иммигранта. Несмотря на свой огромный дом в  Вестчестере  и
"роллс-ройс", в котором его вежливая еврейская лысина скрывалась  точно  в
серебряной суповой миске. Морщины у  Гранера  были  мягкие.  Они  выражали
кротость,   а   порой   даже   удовольствие.   У   него   были    крупные,
аристократические губы. В них было также что-то насмешливое и скорбное.  В
целом приятное, светящееся приязнью лицо.
   Дядя по сводной сестре,  в  сущности  -  дядя  из  вежливости,  в  силу
гранеровской почтительно-старомодной прихоти, - в глазах  Гранера  Сэммлер
(высокий,   почтенный,   европейский)   был    последним    представителем
легендарного старого поколения. Мамин единственный  брат.  Дядя  Артур,  с
такими  большими  седыми  пучками  бровей,  с  такими  тонкими  морщинами,
величественно   растекавшимися   из-под   широкополой,   вероятно,   очень
романтичной, английской шляпы. Увидев впервые Гранера, его  лицо,  широкую
улыбку и торчащие уши, Сэммлер понял, что для  своего  "племянника"  он  -
важная историческая личность. Кроме того, Гранер с почтением  относился  к
тому, что дяде пришлось _пережить_. Война. Катастрофа. Страдания.
   Благодаря  своему  яркому  румянцу  Гранер  всегда   казался   Сэммлеру
здоровяком. Правда,  однажды  он  сказал:  "Это  не  здоровье,  дядя,  это
гипертония".
   - Может быть, тебе следует бросить игру в карты?
   Дважды в неделю Гранер подолгу и по-крупному  играл  в  своем  клубе  в
западню или в канасту. Так рассказывала Анджела, которой нравилось, что  у
ее отца есть порок. У нее у самой были унаследованные пороки - у нее  и  у
ее младшего брата, Уоллеса. Уоллес был прирожденный игрок.  Он  уже  успел
просадить  свои  первые  пятьдесят  тысяч,  вложенные  в  какую-то   затею
лас-вегасовских мафиози. Или, скорее, несостоявшихся мафиози, - ибо  затея
провалилась. Доктор Гранер сам вырос в хулиганском  квартале  и  время  от
времени, вспоминая старые привычки, цедил слова краешком рта.  Гранер  был
вдовцом. Его жена была немецкая еврейка, которая  считала,  что  социально
она стоит гораздо выше мужа. Ее семья принадлежала к числу  пионеров  1848
года. Гранер же  был  иммигрантом  из  Восточной  Европы  -  Ostjude.  Она
занималась тем, что  облагораживала  его,  помогала  ему  стать  на  ноги.
Покойная миссис Гранер  была  чопорной,  благопристойной  дамой  с  тощими
ногами, с волосами, тщательно уложенными, в нарядах от "Пек  и  Пек,  Кь",
скроенных  геометрически  точно.  Доктор   Гранер   верил   в   социальное
превосходство жены.
   - Мое давление повышается не из-за карт.  Не  было  бы  карт,  была  бы
биржа, а не было бы биржи, так был  бы  флоридский  кондоминиум,  была  бы
тяжба со страховой компанией, и уж во всяком случае, был  бы  этот  балбес
Уоллес. Была бы Анджела.
   Укрощая пылавшую в нем великую  любовь,  разбавляя  отцовскую  нежность
ругательствами,  Гранер  мог  пробормотать   "сука"   при   виде   дочери,
приближавшейся в колыхании всей своей плоти  -  бедер,  ляжек,  ягодиц,  -
выставленных напоказ со своего  рода  лицемерным  целомудрием.  Что,  надо
полагать, сводило с ума мужчин и приводило  в  ярость  женщин.  Он  шептал
"корова" или "грязная б...!" Однако  положил  на  ее  имя  капитал  вполне
достаточный, чтобы доход с него  позволял  ей  жить  в  роскоши.  Миллионы
развращенных  дамочек,  видел  Сэммлер,  имели  к  своим   услугам   целые
состояния. Пустоголовые, чтобы не сказать  хуже,  создания,  проматывающие
богатство страны. Подробности, которыми Анджела угощала Сэммлера,  Гранеру
были бы не под силу. Она всегда предупреждала: "Если папочка  узнает,  его
хватит удар". Сэммлер придерживался  иного  мнения;  Элия  наверняка  знал
предостаточно. Правда, без сомнения, была известна  всем  заинтересованным
лицам. Вся она была налицо, в ее икрах, в вырезах ее блузок,  в  движениях
кончиков пальцев, в музыкальной хрипотце шепота.
   Доктор Гранер любил повторять: "Эта порода мне известна. Я свою Анджелу
знаю. И Уоллеса тоже!"
   Сэммлер не сразу понял, что означает аневризма;  Анджела  сказала  ему,
что отцу делают в больнице операцию горла. На второй день после встречи  с
карманником он отправился в Ист-Сайд навестить Гранера. Шея у доктора была
забинтована.
   - Привет, дядя Сэммлер.
   - Как поживаешь, Элия? Ты выглядишь молодцом.
   И старик, пошарив длинной  рукой  за  спиной,  расправил  полы  теплого
полупальто и, согнув тощие ноги, уселся. Перевернув зонтик,  он  упер  его
между кончиками растрескавшихся и сморщенных  черных  туфель  и,  опершись
ладонями на изогнутую ручку, наклонился к постели  больного  с  изысканной
польско-оксфордской учтивостью.  Типичный  посетитель  больничной  палаты.
Левая сторона лица в тонкой, запутанной сетке морщин напоминала  контурную
карту пересеченной местности.
   Доктор Гранер сидел прямо и не улыбался.  Выражение  его  лица,  всегда
весело оживленного, все еще было приятно для глаз. Сейчас это выражение не
соответствовало обстоятельствам, просто было привычным.
   - Пока еще неизвестно.
   - Операция прошла успешно?
   - Мне вставили в горло такую штучку, дядя.
   - Зачем?
   - Регулировать поток крови в артерии, в сонной артерии.
   - Вот как? Что-то вроде клапана?
   - Примерно.
   - Эта штука будет регулировать давление?
   - Да, так предполагается.
   - У-гм. Пожалуй, эта штука неплохо делает свое дело. Ты  выглядишь  как
обычно. Вполне нормально, Элия.
   Видимо, было еще что-то, о чем доктор  Гранер  предпочитал  умалчивать.
Выражение его лица не было ни отрешенным, ни мрачным.  Сэммлеру  казалось,
что он  угадывает  в  нем  не  ожесточенность,  а  некую  обескураживающую
напряженную легкость. В больничной обстановке, в пижаме,  доктор  выглядел
послушным пациентом. Он так и сказал сестрам:
   - Это мой дядя. Расскажите ему, какой я пациент.
   - О, доктор - замечательный пациент.
   Гранер всегда требовал восторженного подтверждения, одобрения,  доброго
отношения от всех, кто попадал в его орбиту.
   - Я полностью положился на хирурга. В точности следую его указаниям.
   - Хороший хирург?
   - О да. Немного грубоват, может быть.  Этакий  парень  из  Джорджии.  В
колледже был футбольной звездой. Помнится, я читал о  нем  в  газетах.  Он
играл за джорджианский политех. Но специалист очень толковый;  я  попросту
делаю, что он велит, и никогда не обсуждаю с ним назначения.
   - В общем, ты им полностью доволен?
   - Вчера они чересчур подвернули винт...
   - И что же?
   - Ну, стало трудно говорить. Я частично потерял  координацию.  Вы  ведь
знаете, мозг нуждается в определенном притоке крови. Так что  пришлось  им
сделать мне послабление.
   - Но сегодня тебе уже лучше?
   - О да...
   Принесли  корреспонденцию,  и  доктор  Гранер  попросил  дядю  Сэммлера
прочесть ему кое-какие места из биржевого бюллетеня. Сэммлер поднес газету
к зрячему глазу и  пристроил  так,  чтобы  свет  из  окна  падал  на  нее.
"Министерство юстиции США намерено возбудить иск  против  "Линг-Темко-Во",
чтобы заставить эту  фирму  изъять  свои  капиталовложения  из  "Джонс"  и
"Лофлин-стил". Кампания против крупных картелей..."
   - Эти картели заглатывают весь бизнес в стране. Насколько я знаю,  один
из них прибрал к рукам все похоронные конторы в Нью-Йорке. Я слышал, будто
фирма "Кемпбелл", Риверсайд, куплена той же компанией, которая финансирует
журнал "Мэд".
   - Очень интересно!
   - Молодежь - это сейчас большой бизнес. Школьники тратят фантастические
суммы.  Если  достаточно  ребятишек  станут  радикалами,  появится   новый
массовый рынок, и можно будет делать большие дела.
   - М-да, я представляю.
   - Ничего невозможно удержать. Сначала  делаешь  деньги,  потом  ломаешь
голову, как уберечь их от инфляции.  Куда  вложить,  кому  доверить,  -  а
доверять некому, какая будет прибыль, как спасти ее  от  этих  федеральных
налоговых грабителей, от  этой  омерзительной  налоговой  службы.  И  кому
оставить... завещания! Это самое худшее. Мучительно.
   Дяде Сэммлеру теперь уже все было  ясно.  В  голове  у  его  племянника
Гранера находился большой  кровеносный  сосуд,  с  рождения  дефектный,  а
теперь к тому же  износившийся  и  протершийся  от  многолетней  перегонки
крови. В изношенном месте образовался кровяной сгусток.  Этот  студенистый
комок трепетал.  Человек  был  востребован  на  край  вечной  ночи.  Любой
следующий удар сердца  мог  взорвать  артерию  и  залить  мозг  кровью.  В
сознании Сэммлера  постепенно  вырисовывалась  истинная  картина.  Значит,
пробил час? Тот самый?  Ужасно!  Но  это  так!  Элии  суждено  умереть  от
инсульта. Знал ли он об этом? Конечно, знал. Как врач, он не мог не знать.
Но как человек, он мог себя обманывать самыми разными способами.  Знать  и
одновременно не знать - один из самых распространенных  видов  самообмана.
Став на время сосредоточенно наблюдательным, Сэммлер минут через десять  -
двенадцать понял, что Гранер определенно знает. Он был  убежден,  что  для
Гранера наступил его звездный час, тот час, когда человеку дано проявиться
наилучшим образом. Мистер Сэммлер прожил долгую жизнь и