кое-что  знал  об
этих минутах последнего мужества. _Если_ оставалось время, удавалось порой
сделать совсем неплохие вещи. _Если_ хоть немного везло, разумеется.
   - Дядя, попробуйте какое-нибудь из этих  фруктовых  желе.  Лучше  всего
лимонное и апельсиновое. Из Беер-Шевы.
   - Ты не следишь за своим весом, Элия?
   - Конечно, нет. Потрясающие вещи они стали делать в Израиле.
   Доктор покупал израильские акции и недвижимость. В вестчестерском  доме
у него подавали израильские вина и бренди. Он раздавал  направо  и  налево
израильские шариковые ручки, покрытые тяжеловесной серебряной  вязью.  Ими
можно было выписывать чеки. Для обычных нужд они были непригодны. Однажды,
взяв шляпу с вешалки, доктор Гранер небрежно обронил:
   - Думаю махнуть ненадолго в Иерусалим.
   - Когда?
   - Сейчас.
   - Как, прямо сию минуту?
   - Вот именно.
   - Прямо так, как есть?
   - Как есть. Зубную щетку и бритву я могу купить в  Луде.  Мне  нравится
там покупать.
   Он приказывал шоферу отвезти его в аэропорт Кеннеди.
   - Я протелеграфирую тебе, Эмиль, когда буду возвращаться.
   В Иерусалиме у него были родственники еще  более  почтенного  возраста,
чем Сэммлер, и Гранер углубился с ними  в  генеалогические  дебри;  он  не
жалел на это времени. Это было больше чем времяпрепровождение. Родственные
связи были его страстью. Сэммлер находил это странным, особенно для врача.
От человека,  для  которого  женская  зародышевая  слизь  была  источником
экономического     процветания,     трудно     было     ожидать      столь
индивидуализированно-сентиментального  отношения  к  собственному   клану.
Однако теперь,  видя  роковую  синеву  под  его  глазами,  Сэммлер  глубже
понимал, что было тому причиной. Каждому  по  его  призванию.  Гинекологию
Гранер забросил лет десять назад. Он перенес инфаркт  и  ушел  на  пенсию.
Спустя год или два страховая компания  стала  настаивать,  что  он  вполне
работоспособен, и доктор Гранер затеял с  ней  тяжбу.  Это  позволило  ему
убедиться, что лучшие юридические умы Нью-Йорка  находятся  на  содержании
страховых компаний. Лучшие адвокаты всегда были заняты, а  суды  намеренно
завалены множеством мелких исков тех же компаний,  так  что  прошли  годы,
прежде чем дело дошло до суда. Тем не менее он выиграл. Или был  близок  к
тому, чтобы выиграть. Он невзлюбил свое  ремесло  -  нож,  кровь.  Он  был
добросовестен. Он  выполнил  свой  долг.  Но  ремесло  свое  он  разлюбил.
Впрочем, он до сих пор скрупулезно следил за своими  ногтями,  словно  все
еще  был  практикующим  хирургом.  Сюда  в  госпиталь  тоже  была  вызвана
маникюрша и сейчас, во время сэммлеровского визита, пальцы Гранера мокли в
стальной ванночке. Странное зрелище представляли мужские пальцы в  мыльной
пене. Маникюрша - в белом халате, с выраставшей прямо из плеч головой,  на
которой все волосики до единого были одинаково, без оттенков  выкрашены  в
темный цвет, была хмурая особа в неряшливых белых ортопедических башмаках.
Согнув квадратную спину, она сосредоточенно ковыряла своими  инструментами
ногти  клиента.  При  этом  она  шмыгала  носом.  Доктор  Гранер,  видимо,
домогался внимания. Внимания этого унылого существа!
   Палату заливал яркий солнечный свет. Быть может, не так много  раз  еще
удастся Элии увидеть такой свет. В  котором  так  рельефно  вырисовываются
очертания обычных человеческих поз. От которого  так  мало  проку  было  в
прошлом. От которого мало чего можно ожидать  и  сегодня  -  ибо  час  уже
поздний.  Что,  если   маникюрша   вздумает   ответить   доктору   Гранеру
взаимностью? Что, если она ответит на его вожделение? Чего он вожделеет? У
мистера Сэммлера бывали такие бесполезные мгновения абсолютной ясности. Он
видел, когда единичное человеческое существо требовало большего, чем сумма
известных жизненных фактов могла дать. Такие мгновения были Сэммлеру не по
душе, тем не менее они у него случались.
   Женщина отодвигала кожицу у лунок. Нет, ее душа не поддалась  искушению
выйти из своих подземелий. В близости было отказано.
   - Дядя Артур, расскажите мне что-нибудь о бабушкином брате в Польше.
   - Ты о ком?
   - Его звали Хессид.
   - Хессид? Х-м, Хессид... Да, верно, там были какие-то Хессиды.
   - У него была мельница и еще лавка неподалеку от замка. Маленькая такая
лавчонка, всего несколько бочек.
   - Ты, наверное, что-то путаешь. Я не припоминаю ни  одного  мельника  в
нашей семье. Но какая все же у тебя великолепная память. Куда там мне.
   - Хессид. Такой благообразный старик с большой белой бородой. Он  носил
котелок и щегольской жилет с часами на цепочке. Его часто вызывали к Торе,
хотя вряд ли он был таким уж крупным вкладчиком в синагоге.
   - О, да, синагога. М-м... видишь ли, Элия, я имел очень мало  общего  с
синагогой. Мы с матерью были довольно свободомыслящими. Особенно мать. Она
получила  польское   воспитание.   Меня   она,   как   видишь,   наградила
эмансипированным именем: Артур.
   Сэммлер сожалел, что его семейные воспоминания  были  такими  скудными.
Поскольку нынешние семейные связи не вполне удовлетворяли его,  он  охотно
помог бы Гранеру воссоздать прошлое.
   - Я любил старого Хессида. Знаете, я был очень привязчивым ребенком.
   - Могу себе представить, - сказал Сэммлер. Он почти не помнил Гранера в
детстве. Поднявшись, он сказал:
   - Ну, не буду тебя утомлять...
   - О, вы меня нисколько не утомляете. Но у вас, наверное, много  дел.  В
библиотеке. Одну минуту, дядя...  я  хотел  вам  сказать,  что  вы  хорошо
выглядите. Эта последняя поездка в Израиль совсем на вас не отразилась,  а
ведь  она  была  не  из  легких,  правда?   Вы   по-прежнему   бегаете   в
Риверсайд-парке, как раньше?
   - В последнее время забросил. Что-то ноги плохо гнутся.
   - А я как раз хотел сказать, что там опасно  бегать.  Я  бы  не  хотел,
чтобы с вами что-то случилось. Какой-нибудь психованный  сукин  сын  может
выскочить из-за кустов,  когда  вы  отдыхаете,  и  перерезать  вам  горло!
Впрочем, хоть у вас ноги и плохо гнутся, а слабым вас не назовешь. Я знаю,
вы не из тех, что  страдают  всякими  болезнями,  если  не  считать  ваших
нервов. Вы еще получаете  ту  маленькую  сумму  из  Западной  Германии?  А
социальное страхование? Знаете, я очень рад, что адвокат все это уладил, с
немцами. И вообще я не хочу, чтобы вы беспокоились, дядя Артур.
   - О чем?
   - Вообще ни о чем. Страхование в старости. Дом призрения. Оставайтесь с
Марго. Она неплохая женщина. Она за вами  присмотрит.  Шула,  насколько  я
понимаю, немного увлекающаяся особа. Со стороны это может быть забавно, но
родному отцу... Мне-то такие вещи знакомы.
   - Да, Марго славная женщина. Лучшего нельзя желать.
   - Значит, мы договорились, дядя, никаких беспокойств?
   - Спасибо, Элия.
   Угрюмая, неловкая пауза, и в грудь, в голову, даже в живот,  и  куда-то
вокруг сердца и в глазные  орбиты  ударяет  острая,  едкая,  жгучая  боль.
Женщина продолжала полировать Гранеру ногти, а он  сидел  выпрямившись,  в
наглухо  застегнутой  пижамной  куртке,  из-под  которой  выступал   бинт,
скрывающий горло с винтами. Широкое,  румяное,  в  общем,  красивое  лицо;
лысина;  большеухая  простоватость;  расширяющийся  книзу  нос  -   Гранер
принадлежал к  заурядному  ответвлению  фамильного  древа.  В  этом  лице,
однако, была сила, и если опустить чрезмерные требования,  то  и  доброта.
Сэммлер знал недостатки сидевшего перед  ним  человека.  Замечал  их,  как
замечают песчинки и пыль на мозаике - мелкий сор, который можно  смахнуть.
Человек, на которого можно положиться, - человек, который думает о других.
   - Ты был добр ко мне и к Шуле, Элия.
   Гранер  промолчал.  Самой  своей  неподвижностью  он  как  бы  отклонил
благодарность, которую считал не до конца заслуженной.
   Короче, сказал бы Сэммлер, если Земля заслуживает, чтобы  ее  покинули,
если мы будем вынуждены устремиться сейчас к иным мирам, в первую  очередь
к Луне, то это не из-за таких, как ты. Он выразил это более лаконично.
   - Я благодарен тебе.
   - Вы настоящий джентльмен, дядя Артур.
   - Ну, я еще загляну.
   - Да, приходите. Мне хорошо с вами.
   Закрыв за  собой  дверь,  обитую  заглушающей  звуки  резиной,  Сэммлер
нахлобучил шляпу а-ля Огастес Джон. Шляпа была  куплена  в  Сохо.  Обычным
быстрым шагом он прошел по  коридору,  выставляя  вперед  правое  плечо  и
правую  ногу,  все-таки  отдавая  предпочтение  зрячей  стороне.  Войдя  в
приемную, - солнечный залив с берегами из оранжевой пластиковой мебели,  -
он увидел Уоллеса Гранера с  каким-то  врачом  в  белом  халате.  Это  был
хирург, оперировавший Элию.
   - Дядя моего отца - доктор Косби.
   - Как поживаете, доктор Косби?
   Растрачиваемое  попусту  очарование  сэммлеровских  манер.  Кто  теперь
обращает внимание на все эти старомодные европейские штучки!  Какая-нибудь
дама еще могла бы при случае оценить его манеру здороваться. Но не  доктор
Косби. Бывшая футбольная звезда, знаменитость Джорджии, поразила  Сэммлера
своим сходством с человекоподобной стеной. Высоченная и плоская. Загадочно
непроницаемое лицо, очень белая кожа. Верхняя губа оттопырена. Но рот  при
этом - прямой и узкий.  Спрятанные  за  спину  руки  как  бы  подчеркивали
некоторую неприступность. В нем было что-то от полководца, мысли  которого
заняты войсками, ведущими  кровопролитное  сражение  за  гребнем  ближнего
холма. С назойливым штафиркой, подошедшим к нему в эту минуту,  ему  не  о
чем было разговаривать.
   - Как дела у доктора Гранера?
   - Делает 'спехи, м'стер... Прекрасный п'циент...
   Доктор Гранер казался им тем, чем хотел казаться. На всякий случай  был
свой  пропагандистский  трюк.  Демократия  -  это  пропаганда.  Пропаганда
проникала на все уровни жизни, начиная с правительственного. Ты имел  свою
цель, точку зрения, позицию, и ты ее пропагандировал. Трюк срабатывал, все
говорили о событии положенными словами, в  твоем  духе.  В  данном  случае
Элия, врач и пациент, дал понять, что он является пациентом из  пациентов.
Простительная слабость; мальчишество, конечно; ну  и  что?  По-своему  это
было даже замечательно.
   При  виде  врача  Сэммлер  тоже   ощутил   некоторую   слабость,   свою
собственную, ибо он давно уже хотел расспросить о своих недугах.  Слабость
была,  разумеется,  подавлена.  Но  искушение   осталось.   Ему   хотелось
рассказать, что он просыпается от гула в голове, что в его зрячем глазу, в
самом уголке, образуется какая-то крупинка,  которую  он  никак  не  может
извлечь, и она трется о веко, что по ночам у него нестерпимо горят ступни,
что он страдает от зуда в заднем проходе - pruritis ani. Врачи не  выносят
профанов, щеголяющих медицинскими терминами. Разумеется, он запретил  себе
жаловаться. Даже на тахикардию. Глазам доктора Косби  было  явлено  только
слегка задубелое лицо  со  старческим  румянцем.  Зимнее  яблоко.  Пожилой
джентльмен, занятый своими  мыслями.  Дымчатые  очки.  Шляпа  с  широкими,
сморщившимися полями. Зонтик в погожий день  -  нелепость.  Длинные  узкие
туфли, потрескавшиеся, но начищенные до блеска.
   Не был ли он равнодушен к судьбе Элии? Нет, он был глубоко опечален. Но
мог ли он чем-нибудь помочь? Оставалось размышлять и наблюдать.
   Как обычно, даже в разгаре беседы, взгляд круглых, темных глаз  Уоллеса
был мечтательно-отсутствующим. Бесконечно  отсутствующим.  Его  кожа  тоже
была очень белой. К тридцати годам он все еще оставался Уоли  -  маленьким
братцем с детскими локонами и  детскими  губами.  Несколько  неряшливый  в
своих туалетных привычках, что, пожалуй, тоже свойственно маленьким детям,
- в жару от него зачастую  попахивало  сзади.  Возможно,  у  Сэммлера  был
сверхчувствительный нюх. Едва  ощутимый  запах  небрежно  вытертого  кала.
Внучатого дядю это не шокировало.
   Он просто констатировал этот факт - с помощью своей сверхчувствительной
регистрирующей системы. В сущности, этот юноша был  ему  даже  симпатичен.
Уоллес относился к той же категории людей, что и  Шула.  Между  ними  было
даже какое-то семейное сходство, особенно в глазах  -  одинаково  круглых,
темных,  больших,  заполнявших  большие  костные  орбиты,  способных   все
замечать, но как бы сквозь дремоту, сонно, словно в наркотическом  трансе.
Престранный котенок, как говорила Анджела. Он обсуждал  с  доктором  Косби
спортивные новости. Уоллес  не  был  способен  относиться  к  чему-либо  с
нормальным интересом. Любой интерес становился  у  него  ненормальным.  Он
приходил в лихорадочное возбуждение. Лошади, футбол, бейсбол,  хоккей.  Он
знал все показатели, рекорды, статистику.  Его  можно  было  проверять  по
справочнику. Доктор Гранер рассказывал, что он  способен  засиживаться  до
четырех утра, заучивая всевозможные  таблицы  и  с  невероятной  быстротой
делая заметки левой рукой. При всем при том - высокий  лоб  интеллектуала,
хотя чуточку педоморфный, изящный, но несколько коротковатый нос,  немного
излишне вогнутая средняя часть лица и выражение  ума,  силы,  достоинства,
чем-то слегка подпорченные. Уоллес едва не  стал  физиком,  едва  не  стал
математиком, едва не стал адвокатом (в свое время он даже ухитрился  сдать
экзамен и открыть контору), едва не стал инженером, едва не стал  доктором
социологии. Он имел летные права. Он чуточку не дотягивал  до  алкоголика,
чуточку до педераста. В настоящее время он, по-видимому, играл на скачках.
В руках он держал желтые листки бумаги стандартного  формата,  испещренные
названиями заездов и условными значками, над которыми он колдовал вместе с
доктором Косби, тоже, видимо, заядлым болельщиком;  при  этом  доктор  был
очевиднейшим  образом  восхищен,  а  не  просто   терпеливо-снисходителен.
Стройный, в темном костюме, Уоллес был очень красив.  Молодой  человек  со
сногсшибательными способностями. Это озадачивало.
   - Не ошибаетесь ли вы насчет Розовой Чаши? - спросил доктор.
   - Ни в коем случае, - возразил Уоллес.  -  Вы  только  гляньте  на  эту
раскладку  по  ярдам.  Я  рассортировал  все  прошлогодние  результаты   и
подставил их в свою формулу, вот, посмотрите...
   Из всего разговора это было единственное, что Сэммлер сумел понять.  Он
ждал, глядя в окно на машины, на женщин с  собачками  на  поводках  и  без
поводков. Напротив, через дорогу, - пустой дом, предназначенный  к  сносу.
Большие белые  косые  кресты  на  оконных  стеклах.  На  витрине  закрытой
пошивочной мастерской кто-то  жирно  нарисовал  мелом  не  то  причудливые
фигурки,  не  то  какие-то  значки.  Большинство   уличных   надписей   не
заслуживало внимания. Эти почему-то показались мистеру Сэммлеру уместными.
Выразительными. Что  они  выражали?  Приближающееся  небытие.  (Элия!)  Но
одновременно - величие той вечности, в которую  мы  вознесемся  из  нашего
нынешнего прозябания. В данный момент силы, способные увлечь  человечество
ввысь, увлекали его вниз. На более утонченные жизненные цели почти  ничего
не оставалось.  Страх  перед  возвышенным  приводил  всех  в  исступление.
Потенции, впечатления, провидения, напластованные в человеческих существах
с изначальных времен, с того момента, быть может, когда  в  толще  материи
впервые  затлела  искра  сознания,  тонули  в  суете,   в   отрицаниях   и
обнаруживали себя лишь в бесформенных значках или числах,  начертанных  на
окнах обреченных магазинов. Конечно же, все боялись будущего.  Не  смерти.
Не этого будущего, в котором вся душевная жизнь была  обречена  на  вечное
бытие.  Мистер  Сэммлер  был  убежден  в  этом.  А  пока  что  можно  было
оправдаться  невменяемостью.  Целый  народ,  все  цивилизованное  общество
претендовало на неподсудную невменяемость. На удобную,  почти  благородную
невменяемость. А пока что за всех говорили с витрины старого  портновского
ателье напротив жирные петли и кривульки.
   Интерес к загадочным письменам и знамениям впервые появился у  Сэммлера
в Польше, во  время  войны,  особенно  в  те  три-четыре  месяца,  что  он
скрывался в склепе. В то мертвое лето, а  позднее  осень  он  наивно,  как
ребенок, вглядывался  в  зловещие  знаки  предзнаменований,  ибо  жизненно
важные смыслы были запечатлены на всем и  любая  травинка,  нить  паутины,
пятнышко на листе, жучок  или  воробей  настоятельно  требовали  разгадки.
Повсюду  были  символы  и  метафизические   послания.   В   этом   склепе,
принадлежавшем роду неких Межвиньских, Сэммлер жил, так сказать, на полном
пансионе. Довоенный кладбищенский  сторож  снабжал  его  хлебом.  А  также
водой. В иные дни он не появлялся, но таких дней было не много, и  к  тому
же Сэммлер всегда оставлял немного  хлеба  про  запас,  так  что  голодная
смерть ему не грозила. На старого Чеслякевича можно было положиться.  Хлеб
он приносил в шапке. От хлеба пахло его волосами, его  кожей.  И  все  это
время какая-то едва уловимая желтизна была разлита повсюду, даже небо было
желтоватого цвета. То был рассеянный свет дурных предвестий -  для  самого
Сэммлера, для всего  рода  человеческого,  невеселая  правда  об  истинном
смысле бытия. Невыносимая и порой подавляющая. В наихудшем варианте такая:
ты  призван  существовать.  Призван  из  глубин  материи.  И   потому   ты
существуешь. Вполне возможно, что  весь  этот  грандиозный,  всеобъемлющий
план, принадлежит ли он Творцу  или  кому-то  другому,  безымянному  пока,
полон смысла, но ты сам - не  более  чем  частный  случай,  обреченный  на
страдание и  неприкаянность  в  этом  окрашенном  желтизной  отчаянии.  Но
почему? Так положено! И вот он лежал и ждал. Это  была  лишь  малая  часть
того, что он передумал за время,  проведенное  в  кладбищенском  пансионе.
Возможно, не самое подходящее время для размышлений, но что еще оставалось
делать?  Событий  не  было.  События  прекратились.  Новостей   не   было.
Чеслякевич, его спаситель, старый калека с некрасивыми голубыми  глазками,
с вислыми усами, с распухшими ладонями, либо не знал  их,  либо  не  хотел
сообщать. Чеслякевич рисковал ради Сэммлера жизнью.  В  этом  было  что-то
необъяснимое. Они не нравились друг другу. Да  и  чем  ему  мог  нравиться
Сэммлер,  который  выполз  из  лесу  полуголый,  иссохший  от  голода,   с
обожженными волосами и бородой? Надо полагать, только многолетнее  общение
с трупами, возня с человечьими  скелетами  подготовила  сторожа  к  такому
появлению. Он привел Сэммлера в склеп  Межвиньских,  принес  ему  какие-то
лохмотья прикрыть наготу. После войны Сэммлер посылал Чеслякевичу  деньги,
посылки. Он переписывался с его семьей. Позже,  спустя  несколько  лет,  в
ответных письмах стали  проскальзывать  антисемитские  нотки.  Без  особой
злости. Просто натура брала свое. Это не было так уж неожиданно, разве что
поначалу.  В  жизни  Чеслякевича  был  свой  звездный  час  достоинства  и
милосердия. Он рискнул жизнью, чтобы спасти Сэммлера.  Старый  поляк  тоже
был своего рода героем. Однако времена героизма миновали. Он был заурядным
человеческим существом и хотел снова стать самим собой. Что было, то было.
Разве он не  имеет  права  быть  самим  собой?  Отдохнуть  в  лоне  давних
предрассудков?   Только   так   называемая   мыслящая   личность   с    ее
исключительными требованиями все  не  может  успокоиться:  ответственность
перед "цивилизацией", высшие ценности и все такое. Только Сэммлеры  тщетно
пытаются  исполнить  некий  символический  долг.  В  итоге  это  приносило
беспокойство, подставляло под удары. В характере  "мистера  Сэммлера  было
нечто  символическое.  Он  и  сам,  лично,  был   символом.   Знакомые   и
родственники сделали из него нечто вроде судьи или исповедника. Что же он,
собственно, символизировал? Он даже представить себе не  мог.  Может,  все
дело в том, что он остался в живых? Он даже этого не свершил, поскольку  в
значительной мере потерял прежнего себя. Он не остался в живых,  он  всего
лишь сохранил жизнь. Он продолжал эту жизнь влачить. Возможно, его  хватит
еще на какое-то время. По всей видимости, дольше, чем Гранера с его винт