скалась  в  колодец  гостиной,  уже
горели, выдавая (так  старик  определил  это  для  себя)  ее  безумие,  ее
чувственную покорность. У нее были хорошие манеры, но все-таки она слишком
много жестикулировала, слишком торопилась, слишком много  спешила  сказать
сразу.
   - Профессор Лал.
   - Моя дочь.
   - Ну да, так я и думал.
   - Мне очень жаль. Мне ужасно жаль, доктор Лал. Произошло недоразумение.
Вас окружало столько людей. Вы, наверное, подумали, что я  прошу  рукопись
на минутку, чтобы что-то посмотреть. А я подумала, что  вы  разрешили  мне
взять ее домой, чтобы показать отцу. Как я  у  вас  просила,  вы  помните?
Помните, я вам сказала, что он пишет книгу о Герберте Уэллсе?
   - Об Уэллсе? Нет, не помню.  Но  мне  кажется,  что  Уэллс  уже  сильно
устарел.
   - И все-таки во имя науки - да,  да,  науки!  -  во  имя  литературы  и
истории, поскольку  то,  что  мой  отец  пишет,  исключительно  важно  для
истории, а я помогаю  ему  выполнить  его  интеллектуальную  и  культурную
миссию. У него нет больше никого, кто бы мог ему помочь. Я  совершенно  не
намеревалась причинить вам неприятность.
   Нет, нет, никакой неприятности.  Всего  лишь  вырыть  яму,  покрыть  ее
ветвями, а когда человек в нее свалится, лечь на землю у края этой  ямы  и
завести  с  ним  нежный  разговор.  Ибо  только   сейчас   Сэммлер   начал
подозревать, что она утащила  "Будущее  Луны"  специально,  чтобы  создать
обстоятельства, способствующие этой встрече. Выходит, он и  Герберт  Уэллс
были не столь существенны? Было ли все это сделано, просто чтобы  привлечь
к себе внимание? Не было ли это испробованной стратегией? Раньше когда-то,
вспомнил он, некоторые женщины вели себя с ним вызывающе, чтобы  возбудить
его интерес, и говорили ему всякие колкости в надежде, что это придаст  им
больше очарования. Не с этой ли целью  Шула  убежала  с  чужой  рукописью?
Чтобы  привлечь  к  себе  внимание  мужчины?  Люди  -  это  один  род,  но
представители разного пола - как два совершенно непохожих диких племени. В
полной боевой раскраске подстерегают друг друга в засаде, чтобы удивить  и
поразить. Этот Говинда,  этот  хрупкий,  проворный,  чернобородый  живчик,
своего рода летающий человек - интеллектуал. А она всегда была без ума  от
интеллектуалов. Только они и достойны внимания под мимолетным светом луны.
Только они и способны воспламенить ее. Даже Эйзен, вероятно,  бросил  свое
литейное ремесло и превратился в художника среди многих других причин  для
того, чтобы вернуть ее уважение. Он и сам, возможно, подозревает  о  своих
истинных мотивах, но ему понадобилось  доказать,  что  и  он  -  служитель
культуры, как ее отец. И вот он стал художником. Бедный Эйзен!
   Шула села на диван почти вплотную к  Лалу,  почти  касаясь  его  рукой,
ладонью, локтем, плечом,  слегка  наклоняясь  вперед,  чтобы  тронуть  его
коленом. Она  уверяла  его,  что  сняла  копию  с  его  труда  с  огромной
тщательностью. Она беспокоилась сначала, как бы  копировальная  машина  не
стерла тушь со страниц, не обесцветила их.  Она  ожидала  первой  копии  в
безумной тревоге. "Ведь вы пользовались какой-то специальной  тушью,  и  я
боялась, что произойдет какая-нибудь вредная реакция. Я бы  просто  умерла
от этого". Но копия получилась отличная. Мистер Видик говорит, что у  него
отличная машина. А теперь все спрятано в  два  ящика  в  камере  хранения.
Копию она положила в конторский скоросшиватель. Мистер Видик говорит,  что
на Центральном вокзале можно оставлять что угодно, даже деньги  за  выкуп.
Это очень надежно. Шула хотела бы, чтобы Говинда Лал  заметил,  как  похож
оранжевый кружок у нее  между  бровями  на  лунный  знак.  Она  все  время
наклоняла голову, открывая лоб для обозрения.
   - А теперь, Шула, дорогая, отправляйся на кухню, -  сказал  Сэммлер.  -
Марго нужна твоя помощь.
   - О папа! - Она попыталась тихим голосом по-польски объяснить ему,  как
ей хочется остаться в гостиной.
   - Шула! Сейчас же иди. Немедленно!
   Она послушалась, щеки ее вспыхнули  румянцем  обиды.  Перед  Лалом  она
хотела проявить дочернюю почтительность, но зад  ее  выражал  раздражение,
когда она выходила из комнаты.
   - Я ни за что не узнал бы ее, она совершенно  преобразилась,  -  сказал
Лал.
   - Неужели? Все дело в парике. Она часто носит парик.
   Он запнулся. Говинда о чем-то задумался. Скорее всего  о  том,  как  он
будет вынимать свою рукопись из  ящика  в  камере  хранения.  Украдкой  он
пощупал карман пиджака, проверяя, на месте ли ключи.
   - Вы поляк? - спросил он.
   - Был поляком.
   - Артур?
   - Да. В честь Шопенгауэра, которым зачитывалась моя мать.  В  то  время
Артур было лучшим из всех имен, которое можно было дать  мальчику:  вполне
интернациональное, отнюдь не еврейское, культурное имя. Одинаково звучащее
на всех языках. Хоть  сам  Шопенгауэр  не  любил  евреев.  Он  называл  их
вульгарными оптимистами. Оптимисты? Когда  живешь  неподалеку  от  кратера
Везувия, лучше быть оптимистом. Когда  мне  исполнилось  шестнадцать,  моя
мать подарила мне "Мир как воля или представление".  Естественно,  в  этом
было лестное предположение, что я уже достаточно серьезен и глубокомыслен.
Как великий Артур. Так что я изучил его систему и помню ее до сих  пор.  Я
узнал, что только представления не подчиняются воле  -  космической  силе,
воле, которая определяет порядок вещей. Воля  -  это  ослепительная  мощь.
Внутренняя созидательная ярость вселенной. Все, что мы видим, - это только
ее проявление. Как в индийской философии: Майя - покров видимого,  который
составляет суть человеческого опыта. Да, помнится,  согласно  Шопенгауэру,
вместилище воли находится в человеческих существах...
   - А где именно?
   - Вместилище воли находится в половых органах.
   Вор в парадном был согласен с  этим  определением.  Он  вытащил  орудие
воли. Он отдернул не покров Майя, а только один из  его  слоев  и  показал
Сэммлеру свое метафизическое полномочие.
   - И вы действительно были другом знаменитого Герберта Уэллса  -  это-то
по крайней мере правда?
   - Я бы не хотел декларировать свою дружбу с человеком, которого  нет  в
живых, чтобы подтвердить или опровергнуть это, но было время, когда  мы  с
ним часто встречались, ему тогда было за семьдесят.
   - Значит, вы жили в Лондоне?
   - Так оно и было. Мы жили в Лондоне, на Вобурн-сквер, возле Британского
музея. Мы часто гуляли со стариком. В то время  у  меня  было  не  слишком
много собственных идей, я больше слушал  его.  Научный  гуманизм,  вера  в
независимое будущее, в активное доброжелательство, в разум, в цивилизацию.
Идеи в наши дни скорее непопулярные. Конечно, мы пользуемся  цивилизацией,
но мы ее не любим. Я думаю, вы понимаете, что я  имею  в  виду,  профессор
Лал.
   - Надеюсь, что понимаю.
   - И все-таки,  пожалуй,  Шопенгауэр  не  назвал  бы  Уэллса  вульгарным
оптимистом. У Уэллса было много мрачных предвидений. Возьмите, к  примеру,
книгу "Война миров". Там марсиане являются на  Землю,  чтобы  покончить  с
людьми. Они обращаются с людьми, как американцы обращались с  бизонами,  с
разными  другими  животными,  да,  собственно  говоря,  и   с   индейцами.
Уничтожают.
   - Ну да, уничтожение. Я предполагаю,  вы  лично  познакомились  с  этим
явлением.
   - В некотором роде да.
   - Правда? - сказал Лал. -  Я  тоже  видел  кое-что  в  этом  роде.  Как
пенджабец.
   - Так вы - пенджабец!
   - Да, и в сорок седьмом году я был студентом университета в Калькутте и
свидетелем чудовищной резни, когда  мусульмане  и  индуисты  убивали  друг
друга. С тех пор это так и зовут - Великой калькуттской резней. Я думаю, я
насмотрелся на маниакальных убийц.
   - О!
   - Да-да, раскалывающих черепа дубинками и пропарывающих животы  острыми
железными прутьями. И на горы трупов. И на насилие, поджоги, грабежи.
   - Представляю себе.
   Сэммлер  разглядывал  его.  Интеллигентный  и  отзывчивый   человек   с
выразительным лицом.  Конечно,  такого  рода  выразительность  может  быть
признаком повышенной субъективности и  некоторой  странности  ума.  Но  не
опережающего разум воображения. Ему все больше и больше казалось, что этот
Лал, как покойный Ашер Эркин, был человеком, с которым можно поговорить.
   - Значит, для вас это не теоретический вопрос. Как и для меня.  Но  эти
прекрасные доброжелательные джентльмены - мистер  Арнольд  Беннет,  мистер
Герберт Уэллс,  обедающие  в  "Савое"...  Олимпийцы,  вышедшие  из  низших
классов. Такие милые. Такие серьезные. Настоящие англичане. Я был польщен,
что мистер Уэллс избрал меня слушателем его монологов. К тому же я  был  в
него влюблен.  Конечно,  со  времен  Польши  тридцать  девятого  года  мои
представления сильно изменились. Стали совсем другими. Как и мое зрение. Я
вижу, вы стараетесь разглядеть, что скрывается за этими темными  стеклами.
Не беспокойтесь, там все в порядке. Один глаз выполняет свои функции.  Как
в поговорке: среди слепых кривой - король. Уэллс написал  рассказ  на  эту
тему. Не очень хороший рассказ. Во всяком  случае,  я  нахожусь  не  среди
слепых, я просто крив на один глаз.  Что  же  касается  Уэллса...  он  был
писатель. Он писал, писал, писал.
   Сэммлеру показалось, что Говинда Лал хочет  что-то  сказать.  Когда  он
остановился, между ними пробежало несколько  молчаливых  волн,  содержащих
невысказанные вопросы. Вы? Нет, вы,  сэр.  Вы  говорите!  Лал  внимательно
слушал. Была чуткость в этом волосатом создании,  в  животном  блеске  его
карих глаз, в благовоспитанности его полной внимания позы.
   - Вы хотели, чтобы я рассказал побольше об Уэллсе, раз уж  Уэллс  стоит
за всем этим?
   - Это было бы очень любезно с вашей стороны, - сказал Лал. - Я вижу, вы
сомневаетесь в ценности того, что Уэллс писал.
   - Конечно, сомневаюсь. Серьезно сомневаюсь. Всеобщее образование  вкупе
с  дешевым  книгопечатанием  превращает  бедных  мальчиков  в  богатых   и
могущественных. Диккенс стал богат. Шоу хвастал, что стал человеком  после
того, как прочел Карла Маркса. Не знаю, правда ли  это,  но  марксизм  для
широкой публики сделал его миллионером. Если  вы  пишете  для  элиты,  как
Пруст,  вы  не  станете  богатым,  но  если   ваша   тема   -   социальная
справедливость,  а  ваши  идеи   радикальны,   вы   будете   вознаграждены
богатством, почестями и влиянием.
   - Чрезвычайно интересно.
   - Вы находите? Простите меня, но  сегодня  у  меня  тяжело  на  сердце.
Сегодня я мрачен и болтлив. А когда я встречаю кого-либо, кто мне приятен,
я становлюсь прямо несносно болтливым.
   - Нет-нет, пожалуйста, продолжайте свое объяснение.
   - Объяснение? Я категорически возражаю против  развернутых  объяснений.
Их  стало  слишком  много.  Это  делает  интеллектуальную  жизнь  человека
неуправляемой. Но я много думал о проблеме Уэллса - Шоу  и  о  людях  типа
Маркса, Жан-Жака Руссо, Марата, Сен-Жюста,  о  замечательных  ораторах,  о
писателях,  начавших  без  всякого  капитала,  кроме  капитала  разума,  и
достигших  колоссального  влияния.  И  обо  всех  остальных  -  о   мелких
адвокатах,    о    читателях,    очковтирателях,     фельетонистах,     об
ученых-любителях, прожигателях жизни, свободных художниках,  либреттистах,
предсказателях судьбы, о шарлатанах и изгоях. О сумасшедшем провинциальном
адвокате, который потребовал голову короля и эту голову  получил.  Во  имя
народа. Или о Марксе - студенте, университетском парнишке, писавшем книги,
которые покорили мир.  Он  действительно  был  замечательный  журналист  и
публицист. Как журналист, я в состоянии судить о мере его одаренности. Как
многие журналисты, он черпал материал из газетных статей,  из  европейской
прессы, но делал  это  исключительно  здорово  и  писал  об  Индии  или  о
гражданской войне в Америке, не имея  ни  о  том,  ни  о  другом  никакого
представления. Зато он был необычайно проницателен,  пророчески  догадлив,
он великолепно владел оружием  полемики  и  риторики.  Его  идеологический
гашиш обладал мощным обаянием. Словом, вы понимаете, что я  имею  в  виду:
люди  завоевывают  авторитет,  гении  из  плебеев  поднимаются  сперва  до
дворянских привилегий, а затем - до всемирной славы, и все  это  благодаря
тем благам, которые они, как  все  бедные  дети,  приобрели  в  результате
образования - благодаря азбуке, словарю и учебнику  грамматики,  благодаря
классикам. Наконец,  воспарив  над  своими  трущобами  и  мелкобуржуазными
гостиными, они  обращаются  к  многомиллионным  массам.  Они-то  и  задают
условия; они произносят речи,  а  затем  история  следует  за  их  речами.
Подумайте о войнах и революциях, на которые нас заранее подписали.
   - Несомненно, газеты Индии несут огромную ответственность  за  все  эти
бунты, - сказал Лал.
   - Можно сказать одну вещь в  пользу  Уэллса:  он  по  крайней  мере  не
потребовал, чтобы цивилизацию принесли в жертву его личным разочарованиям.
Он не превратился в объект культа, в особу королевского ранга, в  великого
героя и вождя масс. Он не стыдился слов, а многие стыдятся.
   - Как это понять, сэр?
   - Видите ли, - сказал мистер Сэммлер, - в  великие  буржуазные  периоды
писатели стали аристократами.  Но,  став  однажды  аристократом  благодаря
своему искусству слагать слова, они чувствуют себя обязанными  перейти  от
слов к делам, к поступкам. Очевидно, для настоящей  аристократии  заменять
поступки словами постыдно. Посмотрите на карьеру мосье  Мальро  или  мосье
Сартра.  А  еще  раньше?  Вспомните,  как  Гамлет,  почувствовавший   свое
унижение, восклицает: как шлюха, отвожу словами душу...
   - И упражняюсь в ругани, как баба, как судомойка.
   - Да, это конец цитаты. Или к Полонию:  "Слова,  слова,  слова".  Слова
нужны старикам или  юношам  с  рано  состарившимся  сердцем.  Что  ж,  это
естественно для принца, отец которого был убит. Но когда люди из презрения
к бессильной и бесполезной  болтовне  шарахаются  к  благородным  деяниям,
ведают ли они, что творят? Когда они призывают к кровопролитию и  защищают
террор, когда они предлагают разбить все яйца,  чтобы  состряпать  великий
исторический омлет, понимают ли они, к чему призывают? Когда они разбивают
зеркало молотком, воображая, что это способ его починить,  смогут  ли  они
собрать воедино осколки? Мне не совсем ясно, какую пользу можно извлечь из
моего разоблачительного  рассуждения.  Ведь  я  не  могу  утверждать,  что
человека во всей его сложности можно объяснить и проконтролировать.  Я  бы
не поручился, что человек - существо управляемое. Но вот Уэллс склонен был
верить, что это так. Он долго считал, что  цивилизацию  меньшинства  можно
сделать доступной для  многомиллионных  народных  масс  и  что  это  можно
осуществить в нормальных условиях.  В  пристойных,  благородно-английских,
викторианских,  эдвардианских,  благоразумных,  благодарных  условиях.  Но
Вторая  мировая  война  привела  его  в  отчаяние.  Он  начал   сравнивать
человечество с крысами в клетке, которые ожесточенно кусают и грызут  друг
друга. Действительно, все напоминало крысиные  клетки.  Очень  напоминали.
Вот и все, что я мог бы сказать об Уэллсе. Да и вам он уже надоел,  доктор
Лал, мне кажется.
   - О, я вижу, вы хорошо знаете этого человека, - сказал  Лал.  -  И  как
ясно вы все изложили. У вас дар - выражаться сжато. Хотел  бы  я  обладать
вашим талантом. Мне так этого не хватало, когда я писал свою книгу.
   - Та часть вашей книги, которую я успел прочесть, написана очень ясно.
   - Я надеюсь, вы дочитаете ее до конца. Простите меня,  мистер  Сэммлер,
но я совершенно сбит с толку. Я ведь не знаю, куда миссис  Эркин  привезла
меня и где мы находимся. Вы что-то объясняли, но я не понял.
   -  Мы  в  округе  Вестчестер,  неподалеку  от  Нью-Рошели,   дом   этот
принадлежит моему племяннику доктору Арнольду Элии Гранеру. Он в настоящий
момент лежит в больнице.
   - Ах, вот как. Он что, очень болен?
   - У него кровоизлияние в мозг.
   - Аневризма? Оперативное вмешательство невозможно?
   - Невозможно.
   - О Господи! Вы, конечно, ужасно обеспокоены.
   - Он  может  умереть  завтра-послезавтра.  Он  умирает.  Очень  хороший
человек. Он вывез нас из депортационного лагеря, меня и Шулу,  и  все  эти
двадцать два года он заботился о нас  с  большой  теплотой.  Двадцать  два
года, ни на день не забывая о нас, ни разу, ни словом не попрекнув.
   - Настоящий джентльмен.
   - Да, настоящий джентльмен. Вы понимаете, ни я, ни моя  дочь  не  можем
заработать на жизнь. Я немного  подрабатывал  журналистикой,  но  вот  уже
пятнадцать лет как это кончилось. Да это и  был  ничтожный  заработок.  За
последнее время я написал только статью по-польски о Шестидневной войне  в
Израиле. Но мой проезд в Израиль оплатил доктор Гранер.
   - Он просто дал вам возможность быть философом?
   - Если можно считать меня философом. Я знаю много объяснений для разных
вещей. Честно говоря, большинство из них мне надоели.
   -  Значит,   вы   придерживаетесь   эсхатологической   концепции?   Это
чрезвычайно интересно.
   Сэммлер, которому не очень нравилось  слово  "эсхатологический",  пожал
плечами.
   - Вы считаете, нам надо вырваться в космос, доктор Лал?
   - Вы очень опечалены из-за своего племянника. Может быть, вы не  хотели
бы разговаривать?
   - Если уж разговор завязался и разум получил толчок к коловращению,  он
продолжает коловращаться и углубляется в проблемы, несмотря ни на  что.  И
может  быть,  это  делает  жизнь  более  сносной,  если  позволить  разуму
заниматься своим делом. Хотя я не вижу, с какой стати  жизнь  должна  быть
сносной. Мы живем в критические дни. Но что  поделаешь?  Разум  продолжает
крутить колесо мыслей.
   - Чертово колесо, - сказал хрупкий чернобородый Лал.  -  Надо  сказать,
что мне пришлось  сделать  одну  работу  для  Всемирного  технологического
института   в   Коннектикуте.   Это   крайне   изощренное    теоретическое
исследование, связанное с параметрами порядка в биологических системах, на
тему о самовоспроизводимости сложных механизмов. Хотя для вас  это  значит
не  много,  но  я  сторонник  концепции  "сигнал  -  отзыв",  связанной  с
возбуждением  одновременных  импульсов,   и   атомных   теорий   клеточной
проводимости. Поскольку вы упомянули Руссо,  вам  ясно,  что  человек  мог
родиться  свободным,  а  мог  и  не  родиться  свободным.  Но  я  могу   с
уверенностью утверждать, что он не мог бы существовать без  своих  атомных
цепей. Надеюсь, вам понравилась моя шутка. Ваше остроумие  доставляет  мне
большое удовольствие. Если это не взаимно, это ужасно огорчительно. Я имею
в виду цепную  структуру  мозговых  клеток.  Именно  они  ответственны  за
порядок, мистер Сэммлер. Однако у меня еще нет чертежей, чтобы вам все это
показать. Я  еще  не  такой  универсальный  гений.  Ха-ха-ха!  Но,  говоря
серьезно,  надо  признать,  что  биологическая  наука  развивается  сейчас
необычайно стремительно. Она так прекрасна, так стройна!  Быть  участником
этого развития  -  привилегия!  Химическая  структура,  лежащая  в  основе
жизненных процессов, так прекрасна! Это - истинная красота. Да, это  очень
большая привилегия. Я вдруг осознал, пока вы говорили,  что  желание  жить
беспорядочно - это  желание  отвергнуть  основной  принцип  биологического
управления. Который, как уже повсеместно признано,  является  единственным
орудием нашего освобождения, отправной точкой всех импульсов. Да что мы  -
с ума сошли, что ли? От порядка, от руководящих принципов человек  мечтает
оторваться, чтобы заполучить необъятное преимущество  бесконечной  свободы
или независимость от импульса. Биологические основы - как крестьянство, но
каждый представитель человечества считает себя принцем. Все те же стрекоза
и муравей. Когда-то героем наших мифов  был  муравей,  а  теперь  им  стал
кузнечик. Мой отец обучил меня  математике  и  французскому  языку.  Самым
главным страхом в жизни моего отца  был  страх,  что  его  студенты  будут
вырезать бритвой страницы Британс