сообщить о карманном воре в автобусе на Риверсайд-драйв.
   - О'кей.
   - Простите?
   - О'кей, я сказал о'кей, докладывай.
   - Негр, примерно шесть  футов  ростом,  вес  -  около  двухсот  фунтов,
примерно тридцати пяти лет, очень красивый, очень хорошо одетый.
   - О'кей.
   - Я думал, я должен позвонить.
   - О'кей.
   - Вы собираетесь что-нибудь предпринять?
   - Ну, а для чего мы тут? А как тебя зовут?
   - Артур Сэммлер.
   - О'кей, Арт. А где ты живешь?
   - Дорогой сэр, я скажу вам,  но  сначала  я  хотел  бы  знать,  что  вы
намерены предпринять.
   - А что бы ты нам посоветовал?
   - Арестовать вора.
   - Для этого надо его поймать.
   - Вам следует посадить в автобус своего человека.
   - У нас  нет  человека  для  автобуса.  Тут  полно  автобусов,  Арт,  и
недостаточно людей. Полно  собраний,  банкетов,  всякой  всячины,  Арт,  с
которой полно хлопот. Разных съездов и митингов. И полно  покупательниц  у
Лорда и Тейлора, у Бонвиста и Сакса, которые бросают сумки в кресла, когда
идут в примерочную.
   - Я понимаю. У вас не хватает сотрудников и много более важных дел.  Но
я могу опознать его.
   - Как-нибудь в другой раз.
   - Вы не хотите, чтобы я его опознал?
   - Конечно, хотим, но у нас большой список.
   - Но меня-то хоть включили в ваш список?
   - Ну да, Аби.
   - Артур.
   - Арти.
   Подавшись вперед в свете яркой лампы, Артур Сэммлер позволил себе криво
улыбнуться. Он был ушиблен, ушиблен,  как  мотоциклист,  в  лицо  которого
попал  камешек  с   дороги.   Америка!   (Он   говорил   сам   с   собой.)
Разрекламированная во вселенной как самая желанная,  самая  образцовая  из
всех наций!
   - Итак, если я вас правильно понял, офицер -  господин  детектив?  Этот
человек  будет  грабить  людей  и  дальше,  но  вы  не   намерены   ничего
предпринимать. Правильно?
   Это было правильно, это  подтверждалось  тишиной  в  трубке,  необычной
тишиной. Мистер Сэммлер сказал:
   - До свидания, сэр.
   После этого Сэммлер вместо того, чтобы избегать автобуса,  стал  ездить
им чаще, чем обычно. Вор  ездил  всегда  одним  и  тем  же  маршрутом,  он
специально наряжался для поездки, для  работы.  Он  появлялся  в  автобусе
этаким великолепным франтом. Сэммлер  был  однажды  потрясен,  хоть  и  не
удивлен, увидев в его ухе  золотую  серьгу.  Это  было  уже  слишком,  это
невозможно было хранить в секрете, и он впервые рассказал своей племяннице
Марго, в квартире которой он жил,  и  своей  дочери  Шуле  о  надменном  и
поразительном красавце карманнике, об этом  африканском  принце,  об  этом
большом  черном  звере,  который  охотится  между   кольцом   Колумбус   и
Верди-сквер.
   Марго объявила, что это восхитительно. Все  восхитительное  она  готова
была обсуждать с утра до ночи, со всех точек зрения с невыносимым немецким
педантизмом. Кто такой этот  негр?  Его  происхождение,  его  классовые  и
социальные симпатии и антипатии, его психология, его истинные эмоции,  его
эстетика. Революционер? Может быть, он представитель "Черных пантер"? Если
бы Сэммлер не углублялся в собственные мысли, он едва ли  мог  бы  вынести
эти беседы с Марго. Она  была  славная  баба,  но  становилась  невыносимо
скучной, когда пускалась в теоретические рассуждения:  стоило  ей  завести
серьезную беседу, и собеседник просто  пропадал.  Именно  поэтому  он  сам
молол свой кофе, кипятил  воду  в  колбе,  хранил  в  увлажнителе  луковые
крекеры и даже мочился в умывальник (поднимаясь на цыпочки и  размышляя  о
томительной печали,  в  которой,  согласно  Аристотелю,  пребывает  всякое
животное после родовых мук). Потому что философствования Марго  губили  бы
ему утро за утром. Он был научен горьким опытом: однажды она целую  неделю
занималась анализом фразы Ханны Ардент о  банальности  зла  и  всю  неделю
продержала его на кушетке  в  своей  гостиной  (кушетка  была  сделана  из
поролона, положенного на деревянные  планки,  на  ножках  из  двухдюймовых
водопроводных  труб,  со  спинкой  из  трапециевидных  подушек,  обтянутых
темно-серой дерюгой). Он так и не заставил себя сказать, что он  думал  по
поводу  фразы.  Во-первых,  она  редко  останавливалась,  чтобы   слушать.
Во-вторых, он не был уверен, что будет понят. Кроме того, большая часть ее
семьи была уничтожена нацистами, как и у него,  хотя  сама  она  уехала  в
1937-м. Не то что он. Война настигла его, когда он вместе с Шулой и  своей
покойной женой отправился  в  Польшу.  Они  поехали,  чтобы  ликвидировать
предприятие его  тестя.  Этим  вполне  могли  заняться  адвокаты,  но  для
Антонины было важно наблюдать за всем  лично.  Она  погибла  в  1940-м,  а
крохотная фабрика оптических инструментов, принадлежавшая  ее  отцу,  была
демонтирована  и  отправлена  в  Австрию.  Им  не  уплатили   послевоенных
репараций.   Марго   же   получала   возмещение   от    западногерманского
правительства за собственность ее семьи во Франкфурте. Эркин оставил ей не
слишком много, она нуждалась в этих немецких деньгах. Невозможно спорить с
человеком, который столько перенес. Конечно,  она  признавала,  что  и  он
перенес немало. Но он все же  выкарабкался,  хотя  потерял  жену  и  глаз.
Однако они могли бы обсуждать вопрос о  банальности  зла  с  теоретической
точки зрения. Как отвлеченную  проблему.  Дядя  Артур  сидит  в  неуклюжем
кресле, высоко задрав колени; темные очки скрывают его глаза и  поседевшие
брови, набухшая извилистая вена прорезает складки лба,  рот  сжат.  Он  не
намерен отвечать.
   А Марго говорит не смолкая: "Суть ее  идеи  в  том,  что  там  не  было
великого духа зла. Эти люди были слишком  незначительны,  дядя.  Это  были
обычные представители низших классов,  администраторы,  мелкие  чиновники,
люмпен-пролетарии. Массовое общество не производит  великих  преступников.
Это все из-за того, что труд распределяется на всех членов общества, и это
полностью разрушает идею ответственности. Разделение труда повинно в этом.
Это как если бы вместо леса с огромными деревьями  пришлось  бы  думать  о
карликовых деревьях с мелкими корнями. Современная цивилизация не  создает
больше крупных индивидуальностей".
   Только покойный Эркин, обычно нежный и снисходительный,  умел  заткнуть
рот Марго. Это был высокий, наполовину лысый  мужчина  с  усами,  отличный
человеческий экземпляр  с  отличными  изысканными  мозгами.  Он  занимался
политическими теориями. Он преподавал в  Хантер-колледже  -  учил  женщин.
Очаровательных, безмозглых идиоток - как он их обычно  называл.  Время  от
времени попадался сильный женский интеллект, но слишком сердитый,  слишком
неудовлетворенный, слишком обремененный, бедняга, сексуальными проблемами.
Авиакатастрофа оборвала его жизнь, когда  он  летел  в  Цинциннати,  чтобы
прочесть лекцию в каком-то еврейском колледже. Сэммлер  замечал,  как  его
вдова старается теперь перевоплотиться в него. Она стала  специалистом  по
политическим теориям. Она говорила  от  его  имени,  как,  по  ее  мнению,
говорил бы он, и не было никого, чтобы защитить его идеи.  Обычная  судьба
Сократов  и  Иисусов.  Честно  говоря,  Эркин   находил   удовольствие   в
бесконечных рассуждениях Марго - это следовало признать. Чушь, которую она
несла, явно была ему приятна, он улыбался  в  усы,  вытянув  длинные  руки
вдоль  трапецеидальных  подушек,  скрестив  длинные  ноги  в  носках,   он
сбрасывал туфли немедленно,  как  только  садился.  Но  если  ее  болтовня
слишком затягивалась, он обычно говорил: "Хватит, хватит этого веймарского
смальца. Кончай, Марго!" Теперь его  мужественный  окрик  никогда  уже  не
прозвучит в этой нелепой гостиной.
   Марго была маленькая, кругленькая, пышная. У нее были пухлые, заманчиво
округлые,  особенно  над  коленками,  ноги,  обтянутые  сетчатыми  черными
чулками. Сидя, она выставляла ступню, как балерина,  -  вытягивая  подъем.
Она упирала в ляжку маленький сильный кулачок. Эркин  сказал  как-то  дяде
Сэммлеру, что она может служить первоклассным орудием в  руках  того,  кто
сумеет направить ее к нужной цели. "У нее хорошая душа, - говорил Эркин, -
но ее энергетические запасы могут быть использованы чудовищно  неразумно".
Сэммлер и сам понимал это. Она не способна была помыть помидор, не замочив
рукавов.  Ее  квартиру  ограбили,  потому  что  она  открыла  окно,  чтобы
полюбоваться закатом, и забыла его закрыть. Грабители проникли через  окно
столовой с крыши, расположенной как раз под ним. Сентиментальная  ценность
ее брошей, колец, цепочек и гребней для волос не была  признана  страховой
компанией. Теперь окна были заколочены гвоздями и прикрыты шторами. Теперь
в  доме  ели  при  свечах.  Света  было  достаточно,   чтобы   рассмотреть
развешанные по стенам копии из Музея современного искусства и  саму  Марго
по ту сторону стола, она разливала суп, расплескивая его на  скатерть:  ее
прелестную улыбку, томную и нежную, открывающую не слишком хорошие  мелкие
зубы, ее темно-голубые глаза, не замутненные  никаким  злом.  Утомительное
создание,  доброжелательное,  неунывающее,  целеустремленное  и  неумелое.
Чашки и вся остальная посуда всегда были покрыты жирной пленкой. Она часто
забывала спустить воду в уборной. Но со всем этим легко было  примириться.
Злейшим бичом была ее серьезность  -  эта  способность  рассматривать  все
сущее с чисто немецкой твердолобостью. Как будто ей недостаточно было быть
еврейкой - бедная девочка была еще и немкой в придачу.
   "Ну вот. А каково ваше  мнение,  дядя  Артур?"  Наконец-то  удосужилась
спросить. "Я знаю, вы много думали об этом. Вы ведь столько пережили. И вы
с Ашером столько говорили об этом безумце - о Румковском. О царе иудейском
из Лодзи... Что вы можете сказать?"
   У дяди Сэммлера щеки были вполне упругие,  цвет  лица  его  был  вполне
хорош для человека за семьдесят, кожа не была слишком  морщиниста.  Однако
левая сторона лица, со стороны слепого  глаза,  была  изборождена  тонкими
линиями, этаким морозным узором, напоминающим трещины на стекле.
   Отвечать  не  имело  смысла.  Ответ  породил  бы  новые  споры,   новые
объяснения. Тем не менее другое человеческое существо обращалось к нему  с
вопросом. Он был старомоден. Простая учтивость требовала, чтобы он  как-то
откликнулся.
   "Попытка представить величайшее преступление века  скучным  не  так  уж
банальна.  Политически  и  психологически  идея  немцев  была   гениальна.
Банальность была простым камуфляжем. Если  хочешь  избежать  проклятия  за
убийство, заставь  его  выглядеть  обыденным,  скучным  или  заурядным.  С
чудовищной политической проницательностью  они  нашли  способ  маскировки.
Интеллектуалы этого не понимают. Они  черпают  свои  суждения  о  подобных
вещах из литературы. Они ожидали преступника-героя типа Ричарда III. Что ж
ты думаешь, нацисты не ведали, что такое  убийство?  Все  (за  исключением
немногих синих чулков) отлично знают, что это такое. Это знание старо, как
мир. Лучшие и чистейшие представители  человечества  с  древнейших  времен
знали, что жизнь священна. Отвергнуть это старое представление - отнюдь не
банально. Нужен  был  заговор  против  самой  идеи,  что  жизнь  священна.
Банальностью замаскировалось властное стремление уничтожить совесть. Разве
это заурядный замысел? Только если заурядна сама человеческая жизнь.  Враг
этой твоей профессорши - современная цивилизация.  Она  просто  использует
Германию  для  атаки  на  двадцатый  век  -  чтобы   низвергнуть   его   в
терминологии, придуманной немцами. Чтобы извлечь  пользу  из  исторической
трагедии для преуспеяния дурацких идей веймарских интеллектуалов".
   Споры! Объяснения! - думал Сэммлер. Все все  всем  объясняют,  пока  не
созреет новая общепринятая точка зрения. Эта точка зрения, повторяя судьбу
всего, что люди говорили в прошлом веке, тоже будет фикцией. Может быть, в
новом варианте окажется больше элементов, подсказанных реальностью.  Тогда
считалось,  что  главное  -  восстановить  полноту  жизни,  ее  нормальное
полнокровие. И разумеется, к черту все основополагающие принципы прошлого,
только бы вернуться к природе, а к  природе  необходимо  вернуться,  чтобы
сохранить  в  равновесии  достижения  современного  Метода.   Немцы   были
великолепными последователями Метода в  области  индустрии  и  войны.  Для
отдыха  от  рационализма  и  расчетливости,  от   механизации,   планового
хозяйствования и техницизма у них были романтика, мифомания,  своеобразный
эстетический фанатизм.  Но  и  это  были  машины  -  эстетическая  машина,
философская  машина,  мифотворческая  машина,  культуртрегерская   машина.
Машина в смысле полной систематизации процессов.  Система  же  требует  не
величия, а заурядности. Система всегда основана на труде. Труд на службе у
искусства приводит  к  банальности.  Отсюда  чувствительность  культурного
немца ко всему банальному. Банальность разоблачает господство и могущество
Метода, а также  их  подчиненность  Методу.  Сэммлер  давно  уже  все  это
разгадал. Ополчаясь против опасностей и несчастий, таящихся в объяснениях,
он сам был неплохим объяснителем. И даже в старое доброе время, в дни  его
англомании, в добрые, славные двадцатые  и  тридцатые,  когда  он  жил  на
Грейт-Рассел-стрит, когда он водил дружбу с  Мэйнардом  Кейнсом,  Литтоном
Стрейчи и Гербертом Уэллсом, когда он разделял "английские"  вкусы,  перед
тем как началось  огромное  физическое  давление  войны,  с  ее  объемами,
пустотами и зияниями (это было время прямого  воздействия  на  индивидуум,
биологически сравнимого с рождением), даже тогда  он  не  слишком  доверял
своим суждениям о Германии.  Веймарская  Республика  ни  в  коей  мере  не
казалась  ему  привлекательной.  Впрочем,  было  одно  исключение   -   он
восхищался ее Планками и Эйнштейнами. Вряд ли кем-либо другим.
   И уж во всяком случае, он не  собирался  становиться  одним  из  добрых
европейских дядюшек, с которыми Марго этого мира  могли  вести  длительные
дискуссии на высшем уровне. Она была бы в восторге, если бы он  в  течение
двух часов бегал за ней по всей квартире, пока она,  распаковывая  покупки
от бакалейщика, искала бы колбасу к ленчу, колбасу, давно уже  лежащую  на
полке; или пока бы она застилала  постель,  взбивая  подушки  коротенькими
крепкими руками (она набожно сохраняла обстановку в спальне - все было как
до гибели Ашера: его вертящееся кресло, его скамеечка для ног, его  Гоббс,
Вико, Хьюм и Маркс с замечаниями на полях), - и все это время  продолжался
бы спор. Он обнаружил, что если б ему даже и  удалось  ввернуть  словечко,
она бы  тут  же  вычеркнула  и  отвергла  его  немедленно.  Марго  мчалась
напролом, исполненная невероятной воли к добру. И она действительно хотела
добра (в этом-то и было дело), она  всегда  была  бесконечно,  болезненно,
безнадежно на стороне добра и справедливости в любом  человеческом  споре:
за  творчество,  за  молодых,  за  черных,  за  бедных,  за  униженных   и
оскорбленных, за грешников и голодающих.
   Одно замечательное высказывание Ашера Эркина надолго дало Сэммлеру пищу
для  размышлений.  Он  сказал,  что  научился  делать  добро,  как   будто
предаваясь пороку. Должно быть, он имел в виду свою жену как  сексуального
партнера. Она, вероятно, побуждала его к эротической  изобретательности  и
превращала моногамию  в  захватывающее  противоборство.  Марго,  постоянно
вспоминавшая Ашера, называла его по-немецки - Муж, мужчина: "Когда мой Муж
был жив... мой Муж обычно говорил". Сэммлер жалел  овдовевшую  племянницу.
Но критиковать ее можно было бесконечно.  Она  была  утомительна  в  своей
возвышенности, она вечно безжалостно покушалась на чужое время,  на  чужие
мысли,  на  чужой   покой.   Она   говорила   ерунду,   она   собирала   и
коллекционировала ерунду, она даже выращивала ерунду.  Взять,  к  примеру,
все эти растения, которые она пыталась  разводить.  Она  сажала  в  горшки
косточки авокадо, семена лимона, душистый горошек и даже  картофель.  Было
ли на свете что-либо более убогое и унылое,  чем  эти  ростки  в  горшках?
Кустики и лозы стлались по земле, пытаясь вскарабкаться вверх по веревкам,
веерообразно прибитым  к  потолку  в  надежде  на  успех.  Стебли  авокадо
выглядели как обгоревшие черенки бенгальских огней, упавших с высоты после
вспышки,  на  них  топорщились  листики,  остроконечные,  ржавые,   вшивые
листики,  поеденные  червем.  Несомненно,  оно  о  чем-то  говорило,   это
ботаническое уродство, результат стольких взрыхлений  и  поливок.  Сколько
труда и усердия, сердца и души было сюда вложено!  В  первую  очередь  оно
говорило о каких-то разрозненных событиях, полных значения и смысла, но не
было способа  добраться  до  этого  смысла.  Марго  мечтала  о  беседке  в
гостиной, завесе из глянцевитых листьев и  цветов,  о  саде,  благоухающем
свежестью и красой, - она хотела взращивать что-то, пестовать что-то, быть
женщиной, воспитательницей.  Хозяйкой  садов  и  источников.  Человечество
помешано на символах и пытается сказать  нечто,  чего  не  знает  само.  А
вырастали и  развивались  на  веерообразных  веревках  какие-то  ощипанные
перья: ни павлиньего багрянца,  ни  нежной  синевы,  ни  истинной  зелени,
только тусклые пятна в поле зрения. Может,  их  спасало  от  окончательной
гибели ощущение доступного человеческого  тепла?  Но  и  в  этом  не  было
уверенности. Непрерывное напряженное анализирование доводило  Сэммлера  до
головной боли. Хуже всего было  то,  что  эти  изможденные  растеньица  не
способны были, не могли оправиться. Слишком мало света.  И  слишком  много
беспорядка.
   По части беспорядка еще хуже была его  дочь  Шула.  Он  жил  много  лет
вместе  с  Шулой  чуть  восточнее  Бродвея.  У  нее  было  слишком   много
странностей,  чтобы   старик   отец   мог   их   вынести.   Она   страстно
коллекционировала  всякий  хлам.  Попросту  говоря,  она  была  мусорщица.
Несколько раз он видел, как она рылась в бродвейских  мусорных  баках  (он
все еще называл их мусорными урнами). Она была не очень  стара,  не  дурна
собой и даже не слишком плохо одета, если  рассматривать  отдельно  каждую
вещь. Она бы казалась просто вульгарной, если бы не было  заметно,  что  у
нее не все дома. Она носила мини-юбку  из  бильярдного  сукна,  обнажающую
ноги, чувственные по очертаниям, но лишенные внутренней чувственности,  на
талии широкий кожаный пояс, грудь и плечи обтянуты  вышитой  гватемальской
рубахой из грубого полотна, на голове парик, который мог бы напялить разве
что мужчина,  изображающий  женщину  по  договоренности  с  торговцем.  Ее
собственные волосы вились мелким барашком. Это приводило  ее  в  отчаяние.
Она в слезах утверждала, что волосы у нее жидкие и  мужские.  Жидкими  они
действительно были, но уж  никак  не  мужскими.  Она  унаследовала  их  от
сэммлеровской матери; та была истерична, конечно, но никак не мужеподобна.
Но кто знает, сколько сексуальных трудностей и осложнений  связывала  Шула
со своими волосами?
   Начиная от мыска волос на лбу и вниз, дальше по  воображаемой  линии  -
вдоль  носа,  от  природы  тонкого,  но  испорченного  вечным  беспокойным
подергиванием, вдоль  вздорных  замечаний,  слетающих  с  губ  (припухших,
накрашенных темно-красной помадой), и еще дальше  вниз,  между  грудями  к
центру тела, - сколько тут было проблем для нее!  Сэммлер  слышал  не  раз
историю о том, как она пошла к хорошему парикмахеру, чтобы причесать  свой
парик, а парикмахер заявил: "Ради Бога, уберите эту штуку прочь,  я  такую
дешевку не причесываю!" Сэммлер так и не понял, произошло ли это однажды с
одним парикмахером-педерастом, или это повторялось несколько раз. Он видел
в характере своей дочери слишком много  разрозненных  элементов.  Деталей,
которые должны были бы соответствовать друг другу, но не  соответствовали.
Парики, к примеру, предполагали иудаистскую ортодоксальность; и правда,  у
Шулы было много еврейских знакомств. Она, казалось,  водила  знакомство  с
кучей раввинов из знаменитых синагог, как к западу