Сол Беллоу.
   Планета мистера Сэммлера

   -----------------------------------------------------------------------
   Saul Bellow. Mr. Sammler's Planet (1970).
   М., ООО "Издательство АСТ", 2000. Пер. - Н.Воронель.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 8 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1

   Вскоре после рассвета или того, что могло  бы  считаться  в  нормальном
небе рассветом, мистер Артур Сэммлер открыл мохнатый глаз, окинул взглядом
все книги и бумаги своей вестсайдской спальни и  всерьез  заподозрил,  что
книги были не те и бумаги не те. Вообще-то это уже не играло никакой  роли
для праздного человека, давно перевалившего за  семьдесят.  Только  чудаки
настаивают на своей правоте. Правота в значительной степени была  вопросом
объяснения.  Интеллектуальный  человек  превратился  в  объяснителя.   Все
объясняли всем: родители детям, жены  мужьям,  лекторы  публике,  эксперты
дилетантам, коллеги коллегам, доктора пациентам, каждый самому себе. Корни
этого, пружины того, истоки событий,  историю,  структуру,  все  отчего  и
почему. В основном все это в одно ухо входило, из другого  выходило.  Душе
хотелось  своего.  У  нее  было  свое  врожденное  знание.  Она   печально
барахталась в сложных сетях объяснений - бедная птица, не знающая, куда ей
лететь.
   Глаз закрылся  поспешно.  Голландский  труд,  подумал  мистер  Сэммлер,
качают и  качают  воду,  чтобы  сохранить  несколько  акров  сухой  земли.
Наступающее  море  -  отличная   метафора   для   вторжения   умножающихся
сенсационных фактов, земля же - это земля идей.
   Уж раз у него не было  работы,  ради  которой  стоило  просыпаться,  он
подумал, что  может  дать  сну  еще  одну  возможность  разрешить  условно
кое-какие трудности его реальной жизни, и плотнее завернулся в отключенное
одеяло с электрическим подогревом, ощущая все мышцы и  сухожилия.  Кончики
пальцев с удовольствием коснулись атласного края. Хоть тело все  еще  было
полно дремотой, сон больше не приходил. Пора приходить в сознание.
   Он сел и включил электрический кипятильник. Вода была приготовлена  еще
перед сном. Он любил следить, как  преображается  пепельно-серая  спираль.
Она пробуждалась к жизни с яростью, разбрасывая  вокруг  крошечные  искры,
потом, красная и неподвижная, погружалась в недра пирексовой  лабораторной
колбы и раскалялась добела. Он видел только одним  глазом,  правым.  Левый
мог различать лишь свет и тьму. Зато зрячий глаз  был  ярко-черный,  остро
наблюдательный под нависающей, как у некоторых собак, бахромчатой  бровью.
У него было маленькое  для  его  роста  лицо.  Это  сочетание  делало  его
заметным.
   Он думал как раз об  этой  заметности:  она  беспокоила  его.  Вот  уже
несколько дней  мистер  Сэммлер,  возвращаясь  ранним  вечером  в  обычном
автобусе из библиотеки на Сорок второй улице, наблюдал  работу  карманного
вора. Тот садился  в  автобус  на  площади  Колумбус.  Свою  работу,  свое
преступление он совершал при подъезде к Семьдесят второй улице. Если б  не
рост мистера Сэммлера и не его привычка ездить стоя, держась за ремень, он
никогда бы не заметил ничего своим единственным глазом. И  вот  теперь  он
терзался, не придвинулся ли слишком близко, не был ли и он  тоже  замечен.
Хоть он и носил темные очки, чтобы защитить глаза от яркого света, его все
же нельзя было принять за слепого. Он носил не  трость,  а  лишь  складной
зонтик на английский манер. А главное, в его  облике  не  было  ничего  от
слепого. Карманный вор сам был в темных очках.  Это  был  могучий  негр  в
пальто из верблюжьей шерсти, одетый с удивительной элегантностью, то ли от
мистера Фиша с Вест-Энда, то ли от  Торнбулла  и  Эссера  с  Джермин-стрит
(мистер Сэммлер знал свой Лондон). Очки негра  -  образцовые  круги  цвета
блеклой фиалки в прелестной золотой оправе - направлены были на  Сэммлера,
но лицо при этом выражало лишь наглость крупного животного. Сэммлер был не
робкого десятка, но в  жизни  у  него  было  достаточно  неприятностей.  С
большей частью он вынужден был примириться, но никак не  мог  принять  это
как должное. Он подозревал, что вор  заметил,  как  высокий  седой  старик
(быть может, притворяющийся слепым) наблюдал  за  малейшими  деталями  его
работы. Уставясь вниз, словно наблюдая  операцию  на  сердце.  И  хоть  он
сдержался, решив не отворачиваться, когда  вор  взглядывал  на  него,  его
старое,  замкнутое,  интеллигентное  лицо  побагровело,  короткие   волосы
вздыбились, губы и десны пересохли. Он чувствовал напряжение, тошнотворный
спазм где-то у  основания  черепа,  где  тесно  сплелись  нервы,  мускулы,
кровеносные  сосуды.  Словно   дыхание   военной   Польши   пробежало   по
изуродованным узлам - по нервам-спагетти, так он представлял себе это.
   Автобусы были еще сносны, подземка была  просто  убийственной.  Неужели
придется отказаться от поездок в автобусе? Не надо было лезть  не  в  свое
дело, это не занятие для человека за семьдесят, да  еще  в  Нью-Йорке.  Но
мистер Сэммлер никогда не чувствовал своего истинного возраста, никогда не
мог понять, что здесь он ни  от  чего  не  защищен,  ибо  нет  у  него  ни
общественного положения, ни привилегий отрешенности  от  мирских  невзгод,
которую в Нью-Йорке мог  дать  лишь  ежегодный  доход  в  пятьдесят  тысяч
долларов, - членство в клубе, такси, швейцар, надежно охраняемый  подъезд.
Для  него  оставались  автобусы  или  грохочущая   подземка   и   обед   в
кафе-автомате. Для серьезных жалоб не было причин, но годы в  Англии,  два
десятилетия  в  Лондоне  в  качестве  корреспондента  варшавских  газет  и
журналов, создали у него привычки, не вполне подходящие для  эмигранта  на
Манхэттене. Его лексикон пестрил выражениями, которые были  бы  уместны  в
профессорской в Оксфорде,  его  лицо  было  лицом  посетителя  Британского
музея. Еще школьником  в  Кракове  перед  Первой  мировой  войной  Сэммлер
влюбился в Англию. Потом из него вышибли большую  часть  этой  ерунды.  Он
заново  пересмотрел  все  аспекты   англомании,   скептически   переоценив
Сальвадора де Мадариага, Марио Праца, Андре Моруа и полковника Брамбля. Он
постиг суть явления. Но сейчас, в автобусе, лицом к лицу с этой элегантной
скотиной, опорожняющей чужую сумку  на  его  глазах  -  эта  сумка  так  и
осталась незакрытой, - он вновь впал в английский  тон.  Сухое,  чопорное,
сдержанное лицо свидетельствовало, что никто не пересекает ничьих  границ:
каждый занят своим делом. Но в недрах высоких подмышек у мистера  Сэммлера
было мучительно горячо и мокро, когда он висел на ремне,  впрессованный  в
чужие тела, принимающие его вес и нагружающие его своим, в  то  время  как
пузатые шины с рычанием описывали гигантский полукруг по Семьдесят  второй
улице.
   Он действительно не понимал своего возраста и точки  жизни,  к  которой
приближался. Об этом  можно  судить  по  его  походке.  На  улице  он  был
стремительно  легок,  быстр  и  неосторожен,  старческие  прядки   задорно
топорщились на его затылке. Пересекая улицу,  он  поднимал  свой  складной
зонтик, чтобы указать автобусам, автомобилям и быстрым грузовикам, куда он
намеревается свернуть. Они вполне могли переехать его, но он  не  способен
был избавиться от этой повадки шагающего слепца.
   С карманным вором он проявил ту же неосторожность.  Он  знал,  что  вор
работает  в  автобусе,  идущем  по  Риверсайд-драйв.  Он  видел,  как  тот
опорожнял кошельки, и сообщил об  этом  в  полицию.  В  полиции  не  очень
заинтересовались этим сообщением. Мистер Сэммлер почувствовал себя дураком
из-за того, что сразу же побежал к телефонной  будке  на  Риверсайд-драйв.
Телефон, конечно, был разбит вдребезги. Почти все  телефоны-автоматы  были
разбиты, изувечены. Кроме того, их  использовали  как  писсуары.  Нью-Йорк
становился хуже, чем Неаполь или Салоники. В этом смысле он превращался  в
азиатский, африканский город. Даже богатые  кварталы  не  были  безопасны.
Словно ты открывал инкрустированную дверь прямо в деградацию,  из  роскоши
византийской сверхцивилизации попадая прямиком в естественное состояние, в
цветной варварский мир, врывающийся снизу. Впрочем, варварство обитало  по
обе стороны инкрустированной двери. В вопросах секса, например. Все  дело,
как мистер Сэммлер начал теперь понимать, сводилось к захвату  привилегий,
к свободе варварства под защитой всех  порядков  цивилизации  -  права  на
собственность, рафинированной технологической организации и всего прочего.
Да, по-видимому, это так.
   Мистер Сэммлер молол кофе в квадратной  коробке,  зажатой  между  тощих
колен, проворачивая рычажок против часовой стрелки. В будничных  действиях
он проявлял специфически педантичную сознательность.  В  Польше,  Франции,
Англии молодые джентльмены его времени не имели никакого  представления  о
кухне. Теперь он делал вещи, которые когда-то делали за него  горничные  и
кухарки. Он делал  их  с  покорностью  священника.  Признание  социального
падения. Историческое крушение. Перерождение  общества.  В  этом  не  было
личного унижения. Эти идеи  он  изжил  еще  в  Польше  во  время  войны  -
полностью изжил весь этот бред, особенно идиотскую боль  из-за  потерянных
классовых  привилегий.  Настолько,  насколько  позволял  ему  единственный
зрячий глаз, он делал все  сам:  штопал  себе  носки,  пришивал  пуговицы,
чистил раковину, проветривал зимние вещи весной и брызгал на них жидкостью
от моли. Конечно, все это  могли  делать  женщины  -  его  дочь  Шула  или
племянница (по жене) Марго Эркин, в чьей квартире он жил. Они  делали  для
него кое-что, когда вспоминали об этом. Иногда они делали даже многое,  но
ненадежно,  бессистемно.  Ежедневный  быт  он  взял  на  себя.  Это   даже
составляло часть  его  молодости  -  молодости,  сохраняемой  с  некоторой
судорожностью. Сэммлер  хорошо  знал  эту  судорожность.  Что  могло  быть
забавнее ее. У старух,  носивших  пестрые  колготки,  у  старых  женолюбов
Сэммлер подмечал эти судороги, этот трепет радости, что и они  подчиняются
полновластному молодежному стилю. Власть есть власть - правители,  короли,
боги. И конечно, никто не умеет уйти вовремя. Никто не способен,  сохраняя
достоинство, принять смерть.
   Он поднял над колбой маленький ящик  мельницы  с  коричневым  порошком.
Красная спираль раскалялась все яростнее - белее, добела.  Витки  ярились.
Разбрызгивались  бусинки  воды.  Один  за  другим   пузырьки-первопроходцы
грациозно всплывали на поверхность. Потом  они  забурлили  все  разом.  Он
всыпал порошок. Потом бросил кусок сахара в чашку.  В  ночном  столике  он
хранил  пакет  луковых  крекеров  от  Забара.  Пакет  был  пластиковый   -
прозрачный маточный пузырь, стянутый  белым  пластиковым  зажимом.  Ночной
столик, окантованный медью - когда-то это был увлажнитель, - сохранял пищу
свежей. Он принадлежал раньше мужу Марго, Ашеру Эркину.  Сэммлер  тосковал
по Эркину, он жалел и оплакивал Эркина, славного парня, погибшего три года
назад в авиакатастрофе. Когда вдова предложила Сэммлеру занять  спальню  в
большой опустевшей квартире на  Западной  Девяностой  улице,  он  попросил
оставить  ему  эркиновский  увлажнитель.  Сентиментальная  Марго  сказала:
"Конечно, дядя. Какая прекрасная мысль.  Ведь  вы  любили  Ашера".  Марго,
родом из Германии, была романтична. Сэммлер был совсем другой человек.  Он
даже не был ей дядей. Она была племянницей его жены, умершей  в  Польше  в
1940-м. Его покойной жены. Покойная тетка вдовы! Куда ни посмотришь, всюду
покойники. К этому не просто было привыкнуть.
   Чтобы выпить грейпфрутовый сок, он пробил  две  треугольные  дырочки  в
жестяной банке, хранящейся на подоконнике. Занавески  раздвинулись,  когда
он потянулся за банкой, и он выглянул на  улицу.  Особняки  из  песчаника,
балюстрады,  оконные  фонари,  кованое  железо.  Как  марки  в  альбоме  -
серо-коричневая розетка зданий, перечеркнутая тусклой чернотой  решеток  и
гранями водосточных труб. Как тяжела  была  здесь  человеческая  жизнь,  в
шорах буржуазной солидности.  Печальная  попытка  достичь  постоянства.  А
теперь мы летим к луне. Имеем ли мы право на личные надежды, если  мы  как
пузыри  в  этой  колбе?  Впрочем,  люди  и  так   склонны   преувеличивать
трагический оттенок своего  бытия.  Они  слишком  подчеркивают  потерявшие
смысл гарантии: все,  во  что  раньше  верили,  чему  доверяли,  заключено
сегодня в черные рамки иронии. Так преобразилась ныне отвергнутая  чернота
буржуазной  стабильности.  Она  ничему  не  соответствовала.  Люди  теперь
оправдывают  лень,  глупость,  пустоту,  равнодушие,  похоть,  выворачивая
наизнанку прежнюю респектабельность.
   Все это мистер Сэммлер видел из восточного окна  -  мягко  вздымающееся
асфальтовое брюхо с  пупом  дышащего  паром  водосточного  люка.  Покрытые
щебнем боковые дорожки  с  гроздьями  мусорных  урн.  Песчаник  особняков.
Желтый  кирпич  высотных  зданий,  вроде  того,   где   жил   он.   Изящно
вздрагивающие металлические прутья похожих на  кнуты  антенн,  извлекающие
видения из пространства, несущие братство и общение заточенным в квартирах
людям. На западе Гудзон отделял Сэммлера от мощной промышленности Спрая  в
Нью-Джерси. Полыхающая электричеством весть об этом устремлялась в  ночное
небо: "СПРАЙТ". Впрочем, он был наполовину слеп.
   Однако  в  автобусе  он  видел  достаточно  хорошо.  Достаточно,  чтобы
рассмотреть, как совершалось преступление. Он сообщил об этом  в  полицию.
Они были не слишком потрясены. Конечно, он мог бы  избегать  именно  этого
автобуса, но вместо этого он стал вновь и вновь повторять переживание.  Он
направлялся к площади Колумбус и слонялся там, пока вновь не появлялся его
негр. Четыре захватывающих раза он переживал все это  вновь,  следил,  как
совершается  кража,  вновь  и  вновь   глядел,   как   мускулистая   рука,
проскальзывая из-за спины, приподнимала зажим сумки и  слегка  похлопывала
по ней, чтобы она раскрылась. Сэммлер наблюдал,  как  полированный  ноготь
негра без спешки, без преступного трепета отбрасывал в сторону пластиковый
пакет с социальным обеспечением или кредитными  карточками,  карандаш  для
век, губную помаду, розовые бумажные  платочки  и  щипком  открывал  замок
кошелька со сдачей, где весело зеленели доллары. Пальцы вынимали их так же
неторопливо. Затем спокойно, словно врач, трогающий живот  пациента,  негр
расправлял изгибы кожи и  поворачивал  золоченую  улитку  замка.  Сэммлер,
чувствуя, как ничтожно мал  его  череп,  съежившийся  от  напряжения,  как
стиснуты его зубы, продолжал  разглядывать  лакированную  сумку,  которая,
ограбленная и опустошенная, как ни в чем не бывало покачивалась на женском
бедре, и волна раздражения поднималась  в  нем.  Как  это  она  ничего  не
заметила? Ну и дура! Жить на свете с такими куриными мозгами! Инстинкты на
нуле, никакого представления о Нью-Йорке! А негр уже  отвернулся  от  нее,
его широкие плечи распирали  верблюжью  шерсть  пальто.  Темные  стекла  -
оригинальная модель от Кристиана Диора, могучее горло  схвачено  у  ворота
вишнево-струистым   шелком   галстука.   Усы   коротко   подстрижены   под
африканскими ноздрями. Хоть Сэммлер лишь слегка поворачивал голову  в  его
сторону,  он  мог  бы  поклясться,  что  от  лацканов  верблюжьего  пальто
доносится аромат французских духов. Заметил ли негр его? Может быть,  даже
проследил  за  ним  до  самого  дома?  Сэммлер  не   имел   ни   малейшего
представления.
   Он бы не дал  ни  гроша  за  блеск,  за  стиль,  за  высокое  искусство
воровства. Преступники не были для него  социальными  героями.  Как-то  он
обсуждал этот вопрос  со  своей  молодой  родственницей  Анджелой  Гранер,
дочерью доктора Арнольда Гранера из Нью-Рошели, который в  1947-м  вытащил
его в Штаты, выкопав из лагеря перемещенных лиц в Зальцбурге.  Ибо  доктор
Арнольд (Элия) Гранер сохранил семейные чувства, что типично  для  Старого
Света. Изучая списки беженцев,  опубликованные  в  еврейских  газетах,  он
обнаружил там имена Артура и Шулы Сэммлер. Анджела несколько раз в  неделю
бывала в их районе - ее психоаналитик жил за  углом  -  и  часто  забегала
проведать его. Она была из тех красивых, богатых, страстных девиц, которые
во все времена представляли важную социальную  и  человеческую  категорию.
Образование  никудышное  -  литература,  преимущественно  французская,   в
колледже Сары Лоренс. Сэммлеру пришлось вспомнить  Бальзака,  которого  он
читал  в  1913-м  в   Кракове.   Беглый   каторжник   Вотрен.   С   галер.
Trompe-la-mort. Нет, он не смог оценить романтику воровской жизни. Анджела
жертвовала деньги разным фондам  в  защиту  черных  убийц  и  насильников.
Впрочем, это было ее личное дело.
   Однако мистеру Сэммлеру пришлось признать, что теперь, когда он  увидел
карманного вора за работой, ему страстно захотелось увидеть  его  снова  -
сам не понимал почему. Это  было  впечатляющее  происшествие,  и,  вопреки
своим собственным твердым принципам, он теперь втайне  жаждал  повторения.
Сама собой пришла ему в голову одна подробность из  давно  прочитанного  -
тот момент в "Преступлении и наказании", когда Раскольников опустил  топор
на непокрытую голову старухи, - ее светлые  с  проседью,  жирно  смазанные
волосы, крысиный хвост ее косички, подобранный на затылке, осколок роговой
гребенки. Иными  словами,  тот  факт,  что  ужас,  преступление,  убийство
действительно  высвечивают  любое   событие,   любую   мельчайшую   деталь
обыденности. В зле было озарение, как в  искусстве.  Конечно,  это  как  в
сказке Чарлза Лэмба:  сжечь  дом,  чтобы  поджарить  поросенка.  Нужно  ли
сжигать все дотла? Ведь можно  обойтись  умеренным  пожаром  в  подходящем
месте. Но можно ли просить людей воздерживаться от поджогов, пока пожар не
будет организован в наилучшем месте  и  в  надлежащем  виде?  Ведь  и  сам
Сэммлер, хоть он, выйдя  из  автобуса,  и  направился  к  телефону,  чтобы
позвонить в полицию, тем не менее извлек из преступления  выгоду:  у  него
расширилось поле зрения. Вокруг стало светлее - пятый час пополудни, время
яркого предвечернего света. Мир,  Риверсайд-драйв,  был  свирепо  освещен.
Свирепо, потому что в этом свете все предметы были видны необычайно ясно и
эта  ясность  как  бы  издевалась  над  Сиюминутным  Наблюдателем  Артуром
Сэммлером. Прошу  всех  метафизиков  обратить  внимание.  Именно  так  это
бывает. Вы никогда больше не увидите ничего так  ясно.  Но  какой  вам  от
этого прок? В телефонной будке были металлический пол и плавно  скользящая
в петлях складная  зеленая  дверь,  но  от  пола  разило  засохшей  мочой,
пластиковый телефонный аппарат был разбит вдребезги, и только пенек трубки
болтался на конце шнура.
   Нигде в окрестностях  трех  кварталов  он  не  смог  найти  работающего
телефона, в  который  стоило  бы  опустить  десять  центов,  и  с  тем  он
отправился домой. Администрация дома установила в его подъезде  телевизор,
чтобы швейцар мог видеть, если  туда  проникнет  преступник.  Но  швейцара
почему-то никогда не было на месте,  жужжащий  прямоугольник  электронного
излучения был пуст.  Респектабельная  ковровая  дорожка,  коричневая,  как
подливка к жаркому, ластилась к  ногам.  Внутренняя  дверь  лифта  холодно
мерцала - податливая бронзовая ширма, вспыхивающая алмазами. Сэммлер вошел
в квартиру и опустился в  прихожей  на  кушетку,  которую  Марго  застлала
цветными платками от Вулворта, - связала их по углам и приколола к  старым
подушкам. Он набрал номер полиции и сказал:
   - Я хочу сообщить о преступлении.
   - О каком именно преступлении?
   - О карманном воре.
   - Минуточку, я соединю.
   Раздался долгий гудок. Деревянный голос то ли равнодушно, то ли  устало
ответил: "Да".
   Мистер  Сэммлер  на  своем  польско-оксфордском  английском  постарался
говорить сжато, четко и как можно ближе к  фактам.  Чтобы  сберечь  время.
Чтобы избежать сложных расспросов, ненужных подробностей.
   - Я хочу