ом.  Не  повезло  Феферу,  не  удалось  ему  сделать  снимок
исподтишка. Черный вор пытался выхватить аппарат. Да больше ему  ничего  и
не нужно было - только забрать фотоаппарат, дать Феферу пару раз под ребра
и разок-другой в живот и исчезнуть по возможности неторопливо  до  прихода
полиции. Но Фефер, несмотря на свой страх, все еще  не  сдавался.  Изменив
захват, негр взял Фефера за воротник и начал закручивать его, прижимая при
этом свою жертву к стенке, как он делал это с Сэммлером. Он  душил  Фефера
воротом его собственной рубашки. Темные очки от Диора, идеально круглые  и
голубоватые, не шелохнулись на плоском носу негра. Фефер  вцепился  в  его
развевающийся малиновый галстук, но ничего не мог с ним сделать.
   "Как спасти этого безмозглого, лезущего не в  свое  дело  идиота?  Негр
может его изувечить. А мне надо спешить. У меня совсем нет времени".
   - Эй,  кто-нибудь!  -  приказал  Сэммлер.  -  Помогите!  Разнимите  их,
помогите ему!
   Но конечно, "кто-нибудь" не откликнулся. Никто не подумал вмешаться,  и
внезапно Сэммлер  остро  почувствовал  себя  иностранцем:  голос,  акцент,
манеры, синтаксис, лицо, психология - все в нем было иностранным.
   Но Эмиль видел тут Эйзена. Сэммлер  огляделся  вокруг.  Да,  вот  он  -
бледный, с дурацкой улыбкой. Видно, давно ждет, что Сэммлер  заметит  его.
Теперь он был счастлив, что на него обратили внимание.
   - Что ты здесь делаешь? - сказал Сэммлер по-русски.
   - А вы, дорогой тесть, что вы здесь делаете?
   - Я? Я спешу в больницу к Элии.
   - А я был со своим юным другом в автобусе, когда он делал этот  снимок.
Снимок открытой сумочки. Я сам все это видел.
   - Какая глупость!
   Эйзен держал свою зеленую брезентовую сумку. Там  были  его  скульптуры
или медальоны. Куски со дна Мертвого моря - железопириты, или как их там.
   - Пусть он отдаст фотоаппарат.  Почему  он  не  отдает  фотоаппарат?  -
сказал Сэммлер.
   - А как нам с этим-то справиться? - сказал Эйзен, явно не соглашаясь.
   - Нужно позвать полицию,  -  сказал  Сэммлер.  Он  бы  с  удовольствием
добавил: "И перестань улыбаться".
   - Но я не говорю по-английски.
   - Тогда помоги ему.
   - Лучше вы помогите ему, тесть. Я - иностранец и  калека.  Конечно,  вы
старше. Но я ведь только приехал в эту страну.
   Сэммлер сказал карманнику:
   - Отпусти. Сейчас же отпусти его.
   Большое черное лицо повернулось к нему.  Нью-Йорк  отразился  в  темных
линзах под жесткими полями шляпы. Возможно, негр узнал Сэммлера. Но  никак
этого не выразил.
   - Отдайте ему фотоаппарат,  Фефер.  Выпустите  его  из  рук,  -  сказал
Сэммлер.
   Фефер уставился на него с выражением мольбы и  отчаяния,  похоже  было,
что он вот-вот потеряет сознание. Но руку с аппаратом он не опускал.
   - Вы слышите, отдайте ему эту дурацкую штуку. Он хочет забрать  пленку.
Не будьте идиотом.
   Вероятно, Фефер надеялся,  что  вот-вот  из-за  угла  выскочит  машина,
полная полицейских. Ничем иным нельзя  было  объяснить  его  бессмысленное
упорство. Особенно  если  принять  во  внимание  силу  негра  -  ползучую,
верткую, цепкую, звериную мощь его хватки, чудовищные бугры  шейных  мышц,
жесткую напряженность ягодиц, когда  он  поднимался  на  цыпочки.  Ноги  в
блестящей крокодиловой коже! В светло-коричневых брюках,  стянутых  поясом
под цвет галстука - поясом  с  малиновым  отливом!  До  чего  же  все  это
подстегивало воображение.
   - Эйзен! - скомандовал Сэммлер в ярости.
   - Да?
   - Я прошу тебя сделать что-нибудь!
   - Пусть они сделают  что-нибудь.  -  Он  взмахнул  зеленой  брезентовой
сумкой в направлении зевак. - Я ведь всего сорок восемь часов как приехал!
   Мистер Сэммлер снова повернулся к толпе, всматриваясь в  лица.  Неужели
никто не поможет? Выходит, он до сих пор - до сих пор! -  еще  верит,  что
кто-то придет на помощь со стороны?  Всюду,  где  люди,  есть  надежда  на
помощь. Это одновременно инстинкт  и  рефлекс.  (Негаснущая  надежда?)  Он
скользил взглядом по лицам людей, столпившихся вокруг  тротуара,  -  лицо,
лицо, лицо, румяное, бледное, смуглое,  худое,  полное,  угрюмое,  сонное,
глаза - голубые,  карие,  черные,  -  удивляясь  странной  общности  в  их
бездействии. Все они ожидали - о! наконец-то!  -  удовлетворения  каких-то
своих раздраженных, возбужденных, неутоленных, обманутых надежд,  утешения
для изголодавшихся душ. Вот сейчас ему ка-ак влепят! А черные лица? То  же
самое желание. По другую сторону черты. Но то же самое.  У  Сэммлера  было
ощущение, что воздух вокруг наполнен лаем, хоть не слышно было ни звука. И
вдруг его поразила мысль, что всех их объединяет  блаженство  присутствия.
Как будто было сказано - да, именно так! - блаженны присутствующие. Они  и
здесь и в то же время не здесь. Они как бы присутствуют и отсутствуют. Вот
они - стоят в экстазе и ждут. Вот их высшая привилегия! И никто  не  может
прекратить драку - только Эйзен. Странная это драка  все-таки...  Сэммлеру
не верилось, что чернокожий вор будет душить Фефера  до  потери  сознания;
нет, он просто будет закручивать ворот на его шее до тех пор,  пока  Фефер
не отдаст фотоаппарат. Конечно,  всегда  оставалась  вероятность,  что  он
стукнет его или  всадит  нож.  Но  хуже  всего,  страшнее,  чем  само  это
происшествие,  было  то  чувство,  которое  все   настойчивее   охватывало
Сэммлера.
   Это было чувство ужаса, и оно росло, росло и росло. Что  за  ужас?  Как
его описать? Он - человек, вернувшийся из мертвых. Он возвратился к жизни.
Он опять рядом с другими. Но в чем-то главном  он  совершенно  одинок.  Он
стар. Ему недостает простой физической силы. Он знает, что нужно  сделать,
но у него нет сил сделать это. Ему приходится обращаться  к  другому  -  к
Эйзену! К человеку, который и сам вне всего  этого,  на  другом  пути,  на
другой орбите, с совсем другим, иноземным центром. Сэммлер был бессилен. А
бессилие равнозначно смерти. И вдруг он увидел  себя  самого:  фигура,  не
стоящая на ногах, а как-то странно наклоненная, словно откинутая назад,  в
прошлое, - и почему-то в профиль, - себя как человека в прошедшем времени.
Это был вовсе не он. Это был некто - и это особенно потрясло его  -  нищий
духом. Некто между состояниями: между человеческим и нечеловеческим, между
содержательностью и пустотой, наполненностью  и  вакуумом,  значимостью  и
незначимостью, этим светом - и никаким.  Некто  -  летучий,  неподвластный
силам притяжения, свободный, слегка испуганный, неуверенный в цели  своего
полета, опасающийся, что ничто не ждет его в конце пути.
   - Эйзен, разними их, - сказал  он.  -  Он  вот-вот  задохнется.  Сейчас
явится полиция и начнет заталкивать всех в машину. А мне надо идти. Стоять
здесь - просто безумие. Пожалуйста. Я прошу, просто отними у него аппарат.
Отними, и все будет в порядке.
   И тут красавчик Эйзен,  ухмыляясь,  пожимая  и  поводя  плечами,  чтобы
ослабить тугую джинсовую ткань пиджака, отодвинулся от  Сэммлера  с  таким
видом, словно собирался сделать что-то забавное по его личной просьбе.  Он
закатал правый рукав, обнажив руку,  поросшую  густыми  черными  волосами.
Затем он широко размахнулся и изо всех сил ударил карманника своей тяжелой
брезентовой сумкой сбоку по лицу. Это был страшный удар.  С  вора  слетели
очки, шляпа. Фефер высвободился не сразу. Казалось, негр  прилег  на  него
отдохнуть, оглушенный. Эйзен был рабочий, литейщик. Но тут была не  только
профессиональная сила, тут была и сила сумасшедшего. Что-то безмерное,  не
знающее удержу прорвалось в том, как он прицелился, как примерился к росту
негра, - какая-то стойкая дефективность. В этот удар он  вложил  все  свои
свойства: все - и самодисциплину, и способность к убийству. "Господи,  что
я натворил! Ведь это хуже всего, это самое худшее".  Сэммлер  был  уверен,
что Эйзен раздробил лицо негра. А теперь он опять  собирался  ударить  его
своими медальонами. Негр отпустил Фефера и начал медленно  поворачиваться.
Губы его раздвинулись, обнажив зубы. У него была глубоко  рассечена  кожа,
из распухшей щеки текла кровь. Эйзен брякнул своими железками и  расставил
ноги пошире. "Он убьет эту падлу!" - сказал кто-то в толпе.
   - Не бей его, Эйзен. Я не просил об этом.  Слышишь,  что  я  сказал?  -
спросил Сэммлер.
   Но брезентовая сумка с грузом уже обрушилась на негра с другой стороны.
Замах был широкий и прицельно точный. Удар был сильнее  первого,  он  сбил
негра с ног. Тот не рухнул на асфальт. Он просто медленно опустился, будто
решил полежать на улице. Кровь текла из рваных ран на его  щеках.  Тяжелый
металл изрезал лицо даже сквозь брезент.
   Эйзен уже снова вскидывал свое оружие,  чтобы  опустить  его  прямо  на
череп негра. Сэммлер схватил его за руку и оттащил в сторону.
   - Ты убьешь его. Ты хочешь выбить из него мозги?
   - Так вы же сами сказали, тесть!
   Они препирались по-русски на глазах толпы.
   - Вы же сказали, чтобы я что-нибудь сделал! Вы сказали,  что  вам  надо
идти. И что я должен что-то сделать. Вот я и сделал...
   - Но я не говорил, чтобы ты добивал его этими проклятыми  железками.  Я
вообще не просил тебя, чтобы ты его бил.  Ты  сумасшедший,  Эйзен,  совсем
сумасшедший. С тебя станется убить его на месте.
   Карманник сделал  попытку  приподняться  на  локтях.  Сейчас  его  тело
опиралось на полусогнутые руки. Кровь густым потоком стекала на асфальт.
   - Я просто в ужасе! - сказал Сэммлер.
   Эйзен, красивый, кудрявый, хотя и взмокший от пота, с  той  же  улыбкой
стоял, странно расставив  свои  беспалые  ноги,  и,  казалось,  забавлялся
нелепой непоследовательностью Сэммлера. Он сказал:
   - Такого человека нельзя ударить один раз. Уж если бить, так  бить  как
следует. Иначе он убьет вас. Вы же знаете. Вы же воевали, как и я. Вы были
в партизанском отряде. У вас был автомат. Что ж, вы не знаете, что  ли?  -
Этот смех, эта логика! Он смеялся, рассуждая о сэммлеровской нелепости,  и
все повторял, уже заикаясь: - Если вы за - так за. Если вы  против  -  так
против. Да или нет? Отвечайте.
   От этого рассуждения Сэммлер совсем упал духом.
   - Где Фефер? - сказал он и оглянулся.
   Фефер стоял, прижавшись лбом к обшивке автобуса, и постепенно  приходил
в  себя.  И  без  сомнения,  играл  на  публику.  Это  представление  было
отвратительно Сэммлеру.
   Будь они прокляты, все  эти  совпадения!  -  думал  он.  Будь  они  все
прокляты, ведь Элия ждет его. И только Элию хотел он  видеть.  Только  для
Элии были у него слова. Для них для всех у него слов не было.
   Потом он услышал, как кто-то спросил:
   - А где же полиция?
   - Заняты. Как всегда. На задании, выписывают где-нибудь квитанции.  Эти
говнюки. Всегда, когда надо, их нет.
   - Ого, сколько крови! Надо вызвать "скорую помощь".
   Тускло отсвечивали завитки волос на угольно-пористой голове  негра,  из
которой все еще сочилась кровь, глаза его были закрыты. Но он  явно  хотел
подняться на ноги. Все делал попытки встать.
   Эйзен сказал Сэммлеру:
   - Это тот самый, правда? Тот самый, о котором вы рассказывали,  который
преследовал вас? Который показал вам свою шишку?
   - Уйди от меня, Эйзен!
   - А что мне было делать?
   - Уходи поскорее. Убирайся прочь отсюда. А то  влипнешь  в  историю,  -
сказал Сэммлер. Он обратился к Феферу: - Что вы скажете теперь?
   - Я поймал его на месте преступления. Пожалуйста, подождите минутку, он
повредил мне горло.
   - Ерунда, не разыгрывай передо  мной  умирающего.  Вот  этому  человеку
действительно плохо.
   - Я клянусь, он пытался открыть сумочку, у меня есть два снимка.
   - Два снимка, подумать только!
   -  Вы,  кажется,  сердитесь,  сэр?  Почему,  собственно,  вы  на   меня
сердитесь?
   И тут Сэммлер увидел полицейскую машину с  вращающимся  прожектором  на
крыше, оттуда лениво вышел полицейский и начал расталкивать  толпу.  Эмиль
оттащил Сэммлера куда-то за автобус и сказал:
   - Вам все это ни к чему. Нам надо спешить.
   - Ну конечно.
   Они перешли через улицу. Нельзя впутываться в эти дела с полицией.  Его
могут задержать на несколько часов. Ему вовсе не следовало заезжать домой.
Надо было ехать прямо в больницу.
   - Я бы хотел сесть впереди, рядом с вами, Эмиль.
   - Конечно, пожалуйста, как вам угодно! Ого, как вас трясет! - Он  помог
Сэммлеру сесть в машину. У Эмиля у самого дрожали руки, а Сэммлера  просто
била  лихорадка.  Откуда-то  снизу  по  ногам  поднималась  отвратительная
слабость.
   Могучий мотор заработал. Из  кондиционера  хлынула  струя  прохлады.  И
"роллс-ройс" влился в поток машин.
   - В чем же там было дело?
   - Хотел бы я знать, - сказал Сэммлер.
   - А кто этот черный тип?
   - Бедняга, понятия не имею, кто он такой.
   - Да, ему пару раз здорово приложили!
   - Эйзен - жестокий человек.
   - Что у него там, в этой сумке?
   - Куски металла. Я чувствую  себя  ответственным,  Эмиль:  ведь  это  я
обратился к Эйзену за  помощью,  потому  что  мне  так  хотелось  поскорее
попасть к доктору Гранеру.
   - Может, у этого парня крепкий  череп.  Наверное,  вам  не  приходилось
видеть, как бьет человек, который хочет убить. Хотите  прилечь  на  заднем
сиденье на десять минут? Я могу остановиться.
   - Что, я очень плохо выгляжу? Нет-нет, Эмиль, не нужно. Я только закрою
глаза.
   Сэммлера душил гнев. Он просто  ненавидел  Эйзена  из-за  этого  негра.
Конечно, у негра мания величия.  Но  надо  признать,  есть  в  нем  что-то
царственное. Эта его  одежда,  эти  темные  очки,  эти  яркие  цвета,  эта
варварски величественная  манера.  Вероятнее  всего,  он  сумасшедший.  Но
сумасшедший, одержимый идеей аристократизма. И  как  Сэммлер  сочувствовал
ему, чего бы он не  дал,  чтобы  предотвратить  эти  жестокие  удары.  Как
красна, как густа была его  кровь,  и  как  ужасны  эти  древние,  колючие
металлические чурки! А Эйзен? Он, конечно, жертва войны, и  не  надо  было
забывать, что он тоже сумасшедший. И место ему в сумасшедшем доме. У  него
мания убийства. Если бы только, думал Сэммлер, Шула и Эйзен  были  чуточку
менее сумасшедшими. Хоть чуточку. Жили бы они и дальше в Хайфе,  эти  двое
чокнутых, в своей выбеленной известкой клетке,  и  играли  бы  в  кассино.
Потому  что  в  перерывах  между  грандиозными  спектаклями  с  воплями  и
мордобоем, приводившими в ужас соседей, они сразу же  садились  за  карты.
Так нет же! Эти люди имеют право считаться нормальными.  Более  того,  они
имеют право передвигаться в пространстве. У них есть паспорта,  билеты.  И
вот пожалуйста - бедняга Эйзен прибывает в Америку со своими  медальонами.
Бедная, заблудшая душа, бедняга Эйзен с его собачьей улыбкой!
   Сколько удовольствия от  жизни  они  получают!  Уоллес,  Фефер,  Эйзен,
Анджела и даже Брук. Они так весело смеются! Дорогие братья,  давайте  все
вместе будем людьми. Давайте погуляем на этой веселой ярмарке и все вместе
пробежимся по забавной дорожке! Будем развлекать своих родных  и  близких.
Охота за  сокровищами,  цирковые  полеты,  космические  кражи,  медальоны,
парики,  сари  и  бороды!  Да  это  же  все  благотворительность,   чистая
благотворительность, учитывая нынешнее  положение  вещей  и  бессмысленную
слепоту жизни. Страшно! Лучше  бы  не  родиться!  Невыносимо!  Давайте  же
развлекать друг друга, пока мы живы!
   - Я поставлю машину здесь и поднимусь вместе с вами, - сказал Эмиль.  -
Пусть меня штрафуют, если им охота.


   - Доктор еще не вернулся? - спросил Эмиль.
   - Видимо, нет. Анджела сидит в палате одна.
   - Ну ладно. Если я вам буду нужен - я тут, у входа.
   - Я уже выкуриваю по три пачки в день. Опять у меня кончились сигареты,
Эмиль. Даже газету прочесть не могу - никак не сосредоточиться.
   - Бенсон и Хеджес, да?
   Когда он ушел, она сказала:
   - Не люблю посылать пожилого человека с поручениями.
   Сэммлер не ответил. Он держал свою шляпу в руках, не хотел класть ее на
свежезастланную постель.
   - Эмиль был в папиной шайке. Они очень привязаны друг к другу.
   - Как дела?
   - Если бы знать! Его увезли вниз делать анализы, но два часа - это  так
долго. Надеюсь, доктор Косби знает свое дело. Мне он не слишком  нравится.
На меня такие типы не действуют.  Ведет  себя  так,  как  будто  командует
военной школой на Юге. Но я же не его кадет! Меня он муштровать не  может.
Грубый, холодный, отвратительный. Из тех  красавчиков,  которым  невдомек,
что женщинам они не нравятся. Садитесь на  этот  стул  с  прямой  спинкой,
дядя. Вам будет удобнее. Я хочу с вами поговорить.
   Сэммлер уселся поудобнее и подальше от света, он не в силах был  видеть
окно, за которым не было ничего, кроме синего неба.  Предстоял  неприятный
разговор. Он был так взбудоражен, что улавливал малейшие  сигналы.  Другая
женщина горела бы как в лихорадке, Анджела же была бледна,  как  воск.  Ее
забавный хриплый голос,  -  вероятно,  она  подражала  Талуле  Бэнкхэд,  -
потерял всю свою забавность. Горло вздувалось, набухало, светло-коричневые
брови, подрисованные вразлет, как крылья, все время поднимались. Время  от
времени она бросала на  него  молящий  взгляд.  При  этом  она  явно  была
рассержена. Все давалось ей с трудом. Даже морщить  лоб  ей  было  трудно.
Что-то в ней было нарушено. К  атласной  блузке  с  большим  декольте  она
надела мини-юбку. Нет, Сэммлер ошибся, это была микро-юбка, просто зеленая
полоска ткани,  опоясывающая  бедра.  Крашенные  под  седину  волосы  туго
стянуты назад, кожа великолепная (гормоны). На щеках поблескивают  большие
золотые серьги.  Крупная  полная  женщина,  одетая  как  девочка,  зазывно
играющая в ребенка, - а ее-то уж никак не примешь за мальчика! Сидя  рядом
с нею, Сэммлер отметил,  что  она  не  благоухает,  как  обычно,  арабским
мускусом. Сегодня от нее исходил  ее  собственный  запах,  очень  сильный,
солоноватый, напоминающий запах слез и морского прилива, запах ее  женских
соков. Слова Элии точно передавали производимое ею впечатление, он сказал:
"Слишком много секса". Даже белая губная помада намекала на извращенность.
Любопытно, это не  отвращало  Сэммлера.  Он  не  чувствовал  предубеждения
против извращений, против избытка секса. Ничего он не чувствовал.  Слишком
позднее время дня. И слишком жарко. Другие, куда  более  искажающие  жизнь
силы поработали сегодня.  Удар  эйзеновских  медальонов  по  черному  лицу
карманника еще жил в нем.  Его  собственные  нервы  просто  и  элементарно
связали этот удар с тем ударом приклада, которым около тридцати лет  назад
выбили ему  глаз.  Это  ощущение  удара,  падения  -  можно,  оказывается,
пережить все это вновь. Стоило ли переживать все это  вновь?  Он  сидел  и
ждал, когда же наконец каталка Элии упруго толкнется в дверь палаты.
   - Уоллес не появлялся? Он должен был приземлиться в Ньюарке.
   - Не появлялся. Да, я должна ведь еще рассказать  вам  о  моем  братце.
Когда вы его видели? Марго уже рассказала мне про трубы.
   - Во плоти? Я видел его прошлой ночью. А сегодня утром я  видел  его  в
небе.
   - А, так вы видели, как этот идиот барахтается в воздухе?
   - А что, с ним что-нибудь случилось?
   - Не беспокойтесь,  он  не  ранен.  Хотела  бы,  чтобы  он  хоть  разок
хорошенько трахнулся, но он прямо какой-то голливудский трюкач.
   - Он что, попал в катастрофу?
   - А что вы думали? Об  этом  уже  передавали  по  радио.  Он  зацепился
колесом за дом.
   - О Господи! Ему пришлось прыгать с парашютом? Это был ваш дом?
   - Он попал в катастрофу, когда  приземлялся.  Над  каким-то  городом  в
Вестчестере.  Одному  только  Богу  известно,  почему  этот  урод   должен
болтаться  где-то  в  небе,  снося  крыши  с  домов,  когда  у  нас  такие
неприятности! Меня это просто сводит с ума!
   - Неужели Элия слышал об этом по радио?
   - Нет, он не слышал. Он уже был в лифте.
   - Значит, Уоллес не ранен?
   - Уоллес на седьмом небе от восторга. Ему должны наложить швы на щеке.
   - Понятно. У него будет шрам. Все это ужасно.
   - Вы слишком уж ему сочувствуете.
   - Допускаю, что всякое сострадание утомительно.