дарство вложило в них миллиардные ассигнования. Но,  как
сказал  кто-то:  что  такое  государственные  деятели?   Передовой   отряд
гадаренских свиней! Кто это сказал? Он никак не мог вспомнить. Сам он  был
не слишком циничен в подобных вопросах. Он не был противником цивилизации,
государственных институтов, политики и порядка. Когда могила была  вырыта,
государственные институты не вступились за него. Ни политика,  ни  порядок
не вмешались в дело спасения Антонины.  Но  какой  смысл  связывать  общие
вопросы с личными невзгодами - обвинять, например, Черчилля или  Рузвельта
в том, что они все знали (а они, без сомнения, знали) и все же не решались
разбомбить Освенцим. Действительно, почему было не разбомбить Освенцим?  А
они этого не сделали. Ну, так не сделали. И  ни  за  что  бы  не  сделали.
Праведный гнев, справедливые упреки - это не для Сэммлера.  Индивидуум  не
может быть верховным судьей. Каждый  должен  находить  критерии  для  себя
самого, и потому индивидуальное суждение может быть только  частичным.  Но
никак не окончательным. Ни  в  коем  случае.  Никто  не  способен  собрать
воедино   во    взаимоудовлетворительном    сочетании    органическое    и
неорганическое,   естественное    и    искусственное,    человеческое    и
сверхчеловеческое, как бы изощрен и увлекателен ни был его  разум,  -  все
придуманное человеком будет антропоморфной и зыбкой,  изобретательной  или
декоративной схемой. Несомненно, к  моменту  отбытия  с  этой  планеты  на
другую должен быть  подведен  какой-то  итог,  завершен  какой-то  период.
Похоже,  что  все  чувствуют  сейчас  эту  необходимость.   Все   как   бы
одновременно ощутили, каждый по своему, этот привкус конца общеизвестного.
И в  процессе  подведения  итогов  каждый,  по  всей  вероятности  каждый,
невольно выпячивает свой собственный стиль,  обращаясь  к  своему  личному
опыту, к тому, что его отличало от прочих. Уоллес в день,  когда  решается
судьба его отца, с ревом и грохотом кружит над  домом,  делая  фотоснимки.
Шула, прячась от Сэммлера, наверняка уже рыщет по  дому  в  поисках  этого
сокровища, этих незаконных абортных долларов. Анджела, пачкая  все  вокруг
своими избыточными женскими  флюидами,  рыщет  по  миру  в  поисках  новых
эротических впечатлений. То же самое и Эйзен со своим искусством,  и  негр
со своим членом. И временами, хоть и не всегда, то же самое - он, Сэммлер,
со своими краткими тезисами, в которых элиминируется ненужное и выявляется
необходимое.
   Глядя в окно роскошного автомобиля,  стоившего  больше  двадцати  тысяч
долларов, мистер Сэммлер отмечал, что наряду с ощущением конца  известного
у него, несмотря ни на  что,  усиливается  предчувствие  новых  поворотов,
новых начал. Замужество для Марго, Америка для Эйзена, деловой  успех  для
Уоллеса, любовь для Говинды. Все рвутся  прочь  с  этой  дышащей  смертью,
прогнившей, порочной, раздражающе грязной, грешной Земли. Но  уже  смотрят
на Луну, на Марс и планируют там города. На что-то надеются.
   Он постучал монетой в стеклянную перегородку. Они  подъезжали  к  будке
для сбора пошлины.
   - Не беспокойтесь, мистер Сэммлер. Я сам.
   Но Сэммлер настаивал:
   - Вот деньги, Эмиль, возьмите.
   Судя по стрелкам  циферблата,  их  путешествие  было  стремительным.  В
промежутке между часами пик машины мчались  без  задержки  по  безупречным
серовато-желтым шоссе. Эмиль точно знал, как надо ехать. Он был образцовым
водителем образцовой машины. Он въехал в город по Сто двадцать пятой улице
под высоким железнодорожным мостом, пересекающим район боен. Сэммлер  даже
любил этот замысловатый мост и причудливые тени,  которые  он  отбрасывал.
Тени, отражавшиеся в блестящих боках мясных фургонов. В говяжьих и  свиных
тушах, завернутых в целлофан, забрызганных кровью. Обилие съедобных  вещей
всегда радует сердце человека, чуть не умершего с голоду. И вид рабочих  с
боен - таких коренастых и широкоплечих мясников в  белых  халатах  -  тоже
радует глаз. Над рекой стоял какой-то двусмысленный запах. Нельзя  было  с
уверенностью сказать, чем это пахнет - речной сыростью или кровью. Однажды
Сэммлер видел там крысу, которую принял за таксу. Ветер, дующий  из  этого
освещенного электрическим светом пространства, был насыщен ароматом мясной
пыли. Эта  пыль  летела  из-под  полотен  ленточных  пил,  вгрызающихся  в
замороженный жир, кромсающих мраморно-алое порфирово-заледенелое мясо и  с
визгом рассекающих кости. Тут не погуляешь. Все тротуары  были  скользкими
от жира.
   Потом поворот и - вниз по Бродвею. Улица ползла вверх, а метро  уходило
все ниже. Наверху - дома из коричневого камня, внизу  -  черные  тени  над
стальными путями. Потом - многоквартирные  дома,  пуэрториканская  нищета.
Потом - университет, тоже нищета, но в другом роде. В городе было  слишком
жарко. Весна уже потеряла привкус зимы  и  входила  в  ранг  лета.  Сквозь
колоннаду Сто шестнадцатой улицы  Сэммлер  вглядывался  в  кирпичные  кубы
зданий. Он почти ожидал, что увидит здесь Фефера или того бородатого парня
в джинсах, который кричал в университете, что у Сэммлера  "не  стоит".  Он
видел зеленеющие деревья. Но зелень в городе давно уже не вызывала никаких
ассоциаций с мирным святилищем. Старинная  парковая  поэзия  была  предана
анафеме. Не в моде сейчас густая  тень,  зовущая  к  размышлениям.  Правда
нынче пахнет трущобами. Ей требуется мусор в качестве декорации. Мечты под
листвой? Это все в прошлом. Только в особых случаях (ради лекции у Фефера,
например, - когда это было, двадцать четыре, сорок  восемь  часов  назад?)
Сэммлер позволял себе появляться здесь. Отправляясь  на  прогулки,  он  не
решался забираться в такую  даль.  И  вот  теперь  из  окна  гранеровского
"роллс-ройса" он пытался разглядеть эту подкультуру  недопривилегированных
(недавнее  терминологическое  достижение  "Нью-Йорк  таймс")  -   вот   ее
карибские  фрукты,  ее  наголо  ощипанные  цыплята  с   вялыми   шеями   и
голубоватыми  веками,  ее  волнообразно  набегающие   запахи   бензина   и
растопленного сала. Вот и Девяносто шестая улица,  запрокинутая  вверх  ко
всем четырем углам, -  киоски  и  кинотеатры,  крепостные  стены  стянутых
проволокой газетных пачек. И разноцветные  сигналы  тревоги  полощутся  на
ветру. Бродвей всегда был вызовом, и  Сэммлер  принимал  этот  вызов  даже
тогда, когда, как сегодня, он мчался, чтобы  повидать  Элию,  возможно,  в
последний раз. Он никогда не соглашался с Бродвеем. Он всякий  раз  словно
вступал с ним в спор - а почему, собственно? И все-таки  каждый  раз  спор
возобновлялся. Ибо Бродвей всегда  что-то  утверждал.  Через  конвергенцию
бесчисленных  движений  и  воли  эта  толпа  сигнализировала,   передавала
утверждение о том, что действительность ужасна и что окончательная  правда
о человечестве губительна и невыносима. Сэммлер отвергал всем сердцем этот
вульгарный, трусливый вывод; он  был  неопровержимой  догмой  для  местной
черни, которая сама была метафизичной и из собственной жизни  вынесла  эту
интерпретацию действительности, этот взгляд на истину. Сэммлер не  мог  бы
поклясться, что угадал все точно, но именно  такое  представление  о  мире
создавал у него Бродвей  в  окрестности  Девяносто  шестой  улицы.  Жизнь,
такая,  как  здесь,  вся  насквозь  из  вопросов  и  ответов,   от   своих
интеллектуальных  вершин  до  самого  дна,  действительно  представала   в
странном, жалком и грязном виде. Когда все состоит из вопросов и  ответов,
то исчезает очарование. Если в жизни нет очарования, то она -  всего  лишь
список вопросов и ответов. Это -  палка  о  двух  концах.  Тем  более  что
вопросы никуда не годились. И  ответы  были  под  стать  вопросам.  Печать
нищеты духа лежала на лицах прохожих. И его самого тоже  не  миновала  эта
болезнь - болезнь одиночки, объясняющего самому себе, что есть что  и  кто
есть кто. Результат можно было предвидеть и предсказать. Так, проезжая  по
Бродвею в роскошном лимузине, мистер Сэммлер  бежал  по  собственной  (как
Уоллес назвал ее?) - по собственной беговой дорожке. Как турист.  А  потом
Эмиль, развернувшись на Риверсайд-драйв,  лихо  подкатил  к  замызганному,
огромному, старому массиву жизненных удобств, где  обитали  они  с  Марго.
Часы показывали половину первого.
   - Я не задержусь надолго. Элия просил привезти кое-какие бумаги.
   Сердце сжимало, как тисками. Тут помогло бы глубокое дыхание, но он  не
мог заставить грудь вздыматься и опадать. В горле  стоял  комок.  Марго  и
Говинда еще  не  вернулись.  В  холле  бесполезно  горела  лампа-прищепка,
прикрепленная к спинке дивана над кленовыми подлокотниками и покрывалом из
домотканых платков. Казалось, что дом дышал покоем.  Или  ему  только  так
показалось, потому что у него не было времени присесть.  Он  надел  другие
ботинки, вытряхнул несколько долларов из копилки и сунул в карман газетные
вырезки. На столе стояла бутылка водки. Водку приносила Шула, она покупала
ее на зарплату, которую платил  ей  Элия.  Это  была  великолепная  водка,
"Столичная", импортируемая из Советского Союза. Сэммлер  открывал  бутылку
примерно раз в месяц. Сейчас он  открутил  пробку  и  выпил  рюмку.  Водка
потекла по пищеводу обжигающим потоком, и он поморщился. Первая помощь для
стариков. Затем он открыл дверь, ведущую на  черный  ход,  повернув  замок
так, чтобы дверь не захлопнулась от внезапного сквозняка и не оставила его
на площадке. Он сунул старые ботинки в воронку мусоросжигалки. Теперь  ему
не придется  слушать  запальчивые  утверждения  Шулы,  что  она  вовсе  не
испортила их в электрической духовке. Хватит. Они свое отслужили.
   На этот раз телевизор в парадном работал. Там качались  и  расплывались
беловато-серые фигуры, нестабильные по вертикальной оси. Сэммлер увидел на
экране свое смертельно бледное лицо. Мерцающий  образ  старика.  Вестибюль
вызывал в памяти крытые коврами подвалы в  заброшенных  театрах  -  места,
которых следовало избегать. Менее чем два дня назад карманник загнал его -
животом в спину - по этому самому прикрепленному бронзовыми кнопками ковру
в угол за флорентийским столом. Чтобы с безмолвием пумы расстегнуть пальто
цвета пумы и обнажиться. Был ли он одним из тех, кого  Гете  называл  eine
Nature - первобытной силой?
   Он остановил Эмиля, который собирался выйти из  машины,  чтобы  открыть
перед ним дверцу.
   - Я сам справлюсь с этой дверцей.
   - Тогда поехали. Откройте бар и выпейте чего-нибудь.
   - Надеюсь, сейчас еще нет большого движения?
   - Мы поедем прямо по Бродвею. Хотите включить телевизор?
   - Спасибо, не надо.
   И снова Сэммлер вдохнул спертый, пахнущий  кожей  воздух.  Он  не  стал
усаживаться поудобнее. Тиски  сдавливали  сердце  все  сильнее.  "Уже  так
стиснуло, что хуже быть не может", - сказал он  сам  себе,  но  стало  еще
хуже. Поток машин на улице  был  огромный,  приходилось  бесконечно  долго
ждать у светофоров. Фургоны развозчиков товаров тащили двойные  и  тройные
прицепы. Никогда еще езда по Манхэттену в легковой машине не казалась  ему
столь бессмысленной и мучительной. Его вдруг охватила острая  неприязнь  к
водителям этих огромных бесполезных машин, а затем  и  этот  поток  чувств
иссяк, опустошив его по пути. Уносимый вперед бесшумным мощным мотором, он
сидел в охлажденном  кондиционером  полумраке,  подложив  под  себя  сухие
ладони. Несомненно,  Элия  считал  для  себя  необходимым  содержать  этот
"роллс-ройс". В сущности, такая роскошная машина была ему вовсе ни к чему.
Ведь он - не бродвейский продюсер, не международный  банкир,  не  табачный
миллионер. Куда он ездил в этом автомобиле? В контору адвоката  Видика?  В
банк Хейдона и Стоуна, где у него счет? По праздникам в синагогу на  Пятой
авеню? К портным, Фелшеру и Китто на Пятьдесят седьмую улицу? И  синагогу,
и портных выбрала для него Хильда.  Сэммлер  отправил  бы  его  к  другому
портному. Элия был высокий мужчина с широкими  прямыми  плечами,  пожалуй,
даже слишком широкими, учитывая его худобу. Его зад  был  посажен  слишком
высоко. "Точно как у меня, если вдуматься". Запертый в молчаливой прохладе
"роллс-ройса", Сэммлер ясно видел это сходство. Фелшер и Китто делали Элию
чересчур щеголеватым. Шили ему чересчур узкие брюки.  Мужественная  шишка,
которая вздувалась, когда он садился, не соответствовала  его  облику.  Он
носил галстуки и носовые платки в  тон  от  Каунтесс  Мара;  и  остроносые
щегольские башмаки, которые вызывали представление  не  о  медицине,  а  о
Лас-Вегасе с его  скаковыми  лошадьми,  шлюхами  и  певицами  сомнительной
репутации. Детали его жизни, как-то странно сочетающиеся с его добротой.
   Походка гангстера  -  плечи  враскачку.  Двубортные  пиджаки.  Привычка
играть в джин и канасту на большие деньги,  манера  цедить  слова  уголком
рта. Отвращение к "культурным" врачам, любящим потолковать о Хайдеггере  и
Витгенштейне. Он считал, что у настоящих врачей нет времени на  эту  липу.
Он был великий ненавистник всякой липы. Он с легкостью мог позволить  себе
этот автомобиль, но не  желал  вести  образ  жизни,  ему  соответствующий.
Никаких бродвейских мюзик-холлов или личных  самолетов.  Его  единственной
эксцентричной выходкой была внезапная поездка в Израиль, когда он вошел  в
отель "Кинг Дэвид" без всякого  багажа,  руки  в  карманах.  Это,  по  его
мнению, было "спортивно". Конечно, у  Элии  были  свои  странности,  думал
Сэммлер. Ведь сама по себе профессия хирурга -  странная  вещь.  Вскрывать
ножом  бесчувственное  человеческое  тело.  Вытаскивать   оттуда   органы,
зашивать живую плоть, проливать кровь. Не  всякий  на  такое  способен.  И
возможно, этот автомобиль он содержит ради Эмиля. Ну что бы  делал  Эмиль,
не будь  этого  "роллс-ройса"?  Кажется,  это  было  самое  правдоподобное
решение. У Элии был исключительно сильный  инстинкт  покровительства.  Его
особым    удовольствием    была     тайная     благотворительность.     Он
благодетельствовал, применяя всевозможные уловки.  Уж  кто-кто,  а  я  это
знаю.  Как  странно,  как   поразительно   это   его   вечное   стремление
покровительствовать нам, облегчить нашу участь. Поразительно,  потому  что
Элия - хирург, он всегда  презирал  слабость  и  некомпетентность.  Только
великие и могучие инстинкты, их глубинная  хитрая  работа  заставляли  его
принимать сторону презренной слабости. Но не понятно, почему,  собственно,
Элия позволял себе эту роскошь - уважать только силу? Сам-то он всегда был
на крючке. Ведь Хильда была намного сильнее его. В  его  повадках  старого
мафиозо была претензия на безудержную свободу. Нет, настоящей преступницей
была малютка Хильда с ее ногами-жердочками, с ее взбитой прической,  с  ее
безупречно отутюженными юбками и сладкой благопристойностью. Она подцепила
Элию на крючок. И ему было неоткуда ждать помощи. Да и кто  бы  сумел  ему
помочь? Он был из тех, кто  сам  помогает  другим.  Без  всяких  встречных
обязательств. Как бы то ни было, скоро все  кончится.  Кончится  и  быльем
порастет.
   А наш мир, верно ли, что он вот-вот  переменится?  Зачем?  Как?  Просто
двинется в космос, прочь от Земли? А  переменятся  ли  человеческие  души?
Ожидаются ли новости в поведении? Почему? Попросту потому, что  мы  устали
от старого поведения? Этого явно недостаточно для перемен. Так почему  же?
Потому, что мир уже рассыпается? По крайней мере  Америка,  если  не  весь
мир. Ну, если еще не рассыпается, то, во всяком случае, сотрясается.
   Эмиль  опять  вел  машину  вниз  от  Семьдесят  второй   улицы.   Поток
автомобилей слегка поредел. Тут уже не было товарных  фургонов,  создающих
пробки. Приближался Линкольновский центр, а  за  ним  на  кольце  Колумбус
вздымался  Хантингтон-Харфордбилдинг,   здание,   которое   Брук   называл
Тадж-Махал. "Ну разве это не смешно?" - восклицал Брук. Он обычно  хохотал
до слез от собственных шуток. Похожий на обезьяну, он  складывал  руки  на
животе, зажмуривался и высовывал язык. Ну и домик! Весь из  дыр.  Но  зато
там можно получить обед всего за три доллара. Он просто  бредил  этим:  за
такую цену - гавайские цыплята и шафранный рис. В конце  концов  он  повел
туда старика. Обед был действительно великолепный.  А  вот  Линкольновский
центр  мистер  Сэммлер  видел  лишь   снаружи.   Он   был   равнодушен   к
исполнительскому искусству и избегал больших скоплений народа. Выставки  -
электрическую живопись и обнаженные модели - он посещал только потому, что
Анджела желала держать его в курсе современного искусства. Но он пропускал
в "Таймс" страницы, посвященные художникам, певцам  и  актерам.  Он  берег
свой  единственный  читающий  глаз   для   более   интересных   вещей.   С
недоброжелательным интересом он отметил, что сносятся милые старые дома  и
развалюхи и возводятся новые здания.
   Вдруг, почти у  самого  въезда  в  Линкольновский  центр,  Эмиль  резко
затормозил машину и опустил стеклянную перегородку.
   - Почему вы остановились?
   - Что-то происходит на  той  стороне  улицы,  -  сказал  Эмиль.  Собрав
гармошкой все складки лица, он всматривался  в  происходящее,  словно  оно
требовало  его   особого   внимания.   Ради   чего,   собственно,   стоило
останавливать машину в такую минуту? - Вы не узнаете  этих  людей,  мистер
Сэммлер?
   - Каких людей?  Что  там,  машины  столкнулись?  Задержка  движения?  -
Конечно, он не смел приказывать Эмилю ехать дальше, но он  все  же  сделал
неопределенный  жест,  нечто  вроде  взмаха  руки.  Он  как  бы   указывал
направление - вперед.
   - Нет, я думаю, вы захотите задержаться, мистер Сэммлер.  Я  вижу,  там
ваш зять. Разве это не он там, с зеленой сумкой? А тот, другой, - ведь это
партнер Уоллеса!
   - Фефер?
   - Да, тот толстый парень. Розовощекий с бородой. Он с  кем-то  дерется.
Вы видите?
   - Где это? Там, на улице? Это Эйзен?
   - Нет, дерется другой парень. Тот, с  бородой.  По-моему,  ему  здорово
достается.
   На  противоположной  стороне  сбегающей   под   уклон   улицы   автобус
притормозил у тротуара под тупым углом, почти полностью  преградив  дорогу
машинам. Теперь Сэммлер разглядел, что  там  в  кольце  толпы  зевак  идет
драка.
   - Так один из них - Фефер?
   - Да, мистер Сэммлер.
   - С кем это он сцепился? С шофером автобуса?
   - Нет, это не шофер. Это кто-то другой.
   - Придется пойти и посмотреть, что там.
   Эти задержки - просто безумие! Словно  намеренно,  словно  нарочно  они
стремились испытать предел его терпения. И в конце концов  достигли  цели.
Почему именно здесь, именно Фефер? Но сейчас он уже видел ясно то,  о  чем
говорил Эмиль. Фефер стоял, притиснутый к передней  стенке  автобуса.  Это
был  именно  Фефер,  распластанный  на  широком  бампере.  Сэммлер   начал
лихорадочно дергать дверную ручку.
   - Не с этой стороны, мистер Сэммлер. Вас тут собьют.
   Но Сэммлер, окончательно потерявший терпение, уже спешил  через  улицу,
запруженную машинами.
   Фефер,  окруженный  плотным  кольцом   зевак,   дрался   с   чернокожим
карманником.  Человек  двадцать,  не  меньше,  глазели  на  драку,  к  ним
присоединялись  все  новые  и  новые,  но,  похоже,  никто  не   собирался
вмешиваться. Фефер, притиснутый к громоздкому автобусу, пытался  вырваться
из цепкой хватки карманника. Его голова билась  о  ветровое  стекло  перед
пустым сиденьем шофера. Негр  стискивал  его  все  сильнее,  и  Фефер  был
испуган. Он  еще  сопротивлялся,  еще  защищался,  но  был  уже  бессилен.
Противник был сильнее. Еще бы! Как могло быть иначе? Бородатое лицо Фефера
исказилось от страха. Круглые  щеки  пылали,  широко  расставленные  карие
глаза взывали о помощи. Он не знал, что делать. А что он мог  сделать?  Он
был похож на человека, который пытается вытащить из потока упавший на  дно
предмет:  глаза  выпучены,  рот  в  зарослях  бороды  широко  разинут.  Но
фотоаппарата он не отдавал. Он держал его  в  высоко  поднятой  руке,  вне
пределов досягаемости. Огромное тело в  светло-коричневом  костюме  давило
его своим  вес