етоны. Натужно  грохотали
поезда. Сэммлер предпочел бы ехать в одиночестве. Но Фефер присосался, как
пиявка. Он ни минуты не мог помолчать. Ему  было  необходимо  всегда  быть
начеку, жить в напряжении, в азарте любопытства. И конечно, раз уж он  так
уважал  Сэммлера,  он  с  особым  удовольствием  совершал  мелкие  попытки
озорства, непочтительности, фривольности, легкие оскорбительные выпады  то
тут, то там, маленькие пробы на прочность. "Мой дорогой  друг,  зачем  так
огорчаться. Всюду есть коррупция, я могу доказать".
   - Эта Фанни... та девочка, что увела  вас...  она  очень  страстная,  -
говорил Фефер.
   Он не унимался:
   - Теперь девочки часто такие. Но все еще застенчивая. Не очень хороша в
постели, несмотря на большие сиськи. Ну и, конечно, замужем. Муж  работает
по ночам. Он ведет эту программу за "круглым столом", о которой я говорил.
- И дальше без передышки: - Я люблю во всем иметь  компаньонов.  Мы  часто
бываем вместе. Так что когда этот страховой агент пришел...
   - Какой страховой агент?
   - Я потребовал компенсации за багаж,  поврежденный  в  аэропорту.  Этот
парень пришел как раз, когда Фанни была у меня, и влюбился в нее по уши  -
бамс! Прямо с ходу! Этакий громила, с обезьяньей  челюстью.  Говорит,  что
его выгнали из Гарварда, он там учился  на  администратора.  Рожа  желтая,
весь потный. Ужас. Он похож на масляный фильтр, который надо было заменить
пять тысяч миль назад.
   - Да неужели?
   - Ну, я стал подогревать его интерес к Фанни. Это было полезно для моей
компенсации. Дал ли я ему ее телефон? Конечно, дал.
   - С ее разрешения?
   - Не думаю, чтобы она стала возражать. Ну, он позвонил  ей  и  говорит:
"Это Гэс звонит, крошка. Пойдем куда-нибудь, выпьем". Но  трубку  как  раз
снял ее муж, он же работает по ночам. И когда Гэс пришел ко мне на  другой
день, я сказал ему: "Слушай, парень, лучше б ты не связывался с ее  мужем.
От него всего можно ждать". А Гэс говорит на это...
   "На этой линии, что ли, нет станции на Восемнадцатой улице? Вот наконец
Двадцать третья и Двадцать четвертая. На Сорок седьмой пересадка на другую
линию".
   - А Гэс говорит: "Чего мне бояться? Глянь, у меня есть пистолет". И  он
вытащил из кармана пистолет. Я был изумлен. Но это был жалкий пистолет.  Я
сказал: "Эта штуковина? Да ею и телефонную книгу  не  прострелить".  И  не
успел я опомниться, как  он  схватил  телефонную  книгу  с  проигрывателя,
поставил и стал в нее целиться. Такой психованный сукин сын. Он был  всего
в трех шагах от нее, и он начал в нее палить. Шум поднял на  весь  дом.  Я
никогда в жизни не слышал такого грохота. Но я был прав. Пуля вошла только
на два дюйма. Не прошла сквозь телефонную книгу Манхэттена.
   - Да, жалкое оружие.
   - Вы понимаете что-нибудь в оружии?
   - Кое-что.
   - Вообще-то ранить из этого пистолета  можно.  Но  убить  скорее  всего
нельзя, разве что стрелять прямо в голову,  впритык.  Ой,  сколько  психов
вокруг.
   - Да, немало.
   - Но я таки получил около двух  сотен  компенсации,  весь  мой  чемодан
столько не стоил. Один хлам.
   - Удачный бизнес.
   - На следующий день Гэс приперся опять и потребовал,  чтобы  я  написал
ему рекомендательное письмо.
   - Кому?
   - Его начальству в страховой конторе.
   На Девяносто шестой улице они вместе  поднялись  в  бурлящий  поток  на
Бродвее. Фефер пошел провожать Сэммлера до дверей.
   - Если вам нужна моя помощь...
   - Я не приглашаю вас подняться, Лайонел.  Честно  говоря,  я  не  очень
хорошо себя чувствую.
   - Это из-за весны. Я хотел сказать, перемена погоды, - сказал Фефер,  -
даже в молодости ее трудно перенести.
   И вот наконец Сэммлер в лифте, вытаскивает йельский ключ  из  кошелька.
Он протиснулся в прихожую.  В  честь  весны  Марго  поставила  нарциссы  в
мэзонские кувшины. Он тут же  опрокинул  один  кувшин.  Пришлось  принести
рулон бумажных полотенец из кухни, попутно убедившись, что племянницы  нет
дома. Промокая расплескавшуюся воду, следя за  тем,  как  бумага,  темнея,
впитывает  влагу,  он  присел  на  диван,  покрытый  цветастыми  платками,
поставил телефон на подлокотник и набрал номер  Шулы.  Никто  не  ответил.
Может, она отключила телефон. Сэммлер уже  несколько  дней  ее  не  видел.
Теперь, после кражи, она вполне  могла  начать  прятаться.  А  если  Эйзен
действительно приехал в Нью-Йорк, у нее были  дополнительные  причины  для
затворничества. Хотя Сэммлер не мог поверить, что Эйзен и  впрямь  намерен
был приставать к Шуле. У него была другая рыбка для жарки,  другое  железо
для ковки (как старик Сэммлер обожал подобные словечки!).
   Отнеся на место бумажные полотенца, мокрые  и  сухие,  Сэммлер  отрезал
себе несколько ломтей салями огромным кухонным ножом (похоже, у  Марго  не
было в хозяйстве  ножей  поменьше,  она  даже  лук  резала  этим  огромным
лезвием). Он соорудил себе бутерброд, намазал английской горчицей, до сего
дня  ею  любимой.  Нацедил  малокалорийного  смородинного  соку,   который
покупала Марго. Так как чистого стакана  не  нашлось,  он  прихлебывал  из
бумажного стаканчика. Восковой привкус стаканчика был  неприятен,  но  ему
некогда было задерживаться, чтобы мыть и сушить стакан. Он тут же поспешил
на ту сторону Бродвея, к дому  Шулы.  Он  звонил,  он  стучал,  он  кричал
громким голосом: "Шула, открой, это я, папа!  Шула!"  В  конце  концов  он
написал записку и сунул ее под дверь.  "Позвони  мне  немедленно".  Затем,
спустившись вниз в темном лифте (какой  он  был  грязный  и  ржавый!),  он
заглянул в ее почтовый ящик, который она никогда  не  запирала.  Ящик  был
полон, и он просмотрел почту. Мусор.  Никаких  личных  писем,  значит,  ее
все-таки не было дома, раз она не забирала почту. Может,  она  поехала  на
электричке в Нью-Рошель. У нее был ключ  от  гранеровского  дома.  Сэммлер
отказался взять ключ от ее квартиры. Он бы не хотел войти и застать  ее  с
любовником. С таким любовником,  которого  она  потом,  несомненно,  будет
стыдиться. Ясно, время  от  времени  у  нее  кто-нибудь  был.  Может,  для
улучшения цвета лица,  когда  он  портился.  Он  как-то  слышал  от  одной
женщины, что это помогает. А Шула так гордилась своей светлой  кожей.  Как
можно узнать, что люди - личности! - действительно делают и зачем!
   Когда он пришел домой, он спросил Марго:
   - Ты давно не видела Шулу?
   - Давно, дядя Сэммлер, несколько дней. Ни зато вам звонил ваш зять.
   - Эйзен звонил мне?
   - Я сказала ему, что вы в больнице.
   - А чего он хотел, как ты думаешь?
   - Ну, повидаться с семьей. Хотя он пожаловался, что в Израиле никто  не
пришел его навестить, ни вы, ни Элия. Кажется, он действительно обижен.
   Рядом с сердобольной Марго, всегда готовой пожалеть  и  посочувствовать
от души, человек чувствовал себя черствым чудищем.
   - А как Элия? - спросила она.
   - Боюсь, неважно.
   - О, надо пойти навестить бедняжку!
   - Пожалуй, и впрямь надо, но ненадолго.
   - Я его не утомлю. Что касается Шулы, она боится встретиться с Эйзеном.
Она думает, что поступила очень жестоко, когда  вы  заставили  ее  бросить
его.
   - Я не заставлял. Она сама этого хотела. По-моему, он тоже этого хотел.
Что, Эйзен спрашивал о ней?
   - Ни слова. Даже имени ее не упоминал. Он говорил  о  своей  работе.  О
своей живописи. Он ищет мастерскую.
   - Угу... Не так это просто, найти мастерскую в этом городе  художников.
Разве что в подвале. Впрочем, он воевал под Сталинградом, он вполне  может
перезимовать на чердаке.
   - Он хотел пойти в больницу и сделать набросок для портрета Элии.
   - Этого нельзя допускать ни в коем случае.
   - Дядя Сэммлер, может, съедите со мной котлету? Я как раз поджарила.
   - Спасибо, я сыт.
   Он ушел в свою комнату.
   Держа дрожащей длинной левой рукой увеличительную линзу, Сэммлер  начал
набрасывать  стремительные  неровные  строки  на  листке  писчей   бумаги.
Сверкающее световое пятно, отбрасываемое  настольной  лампой,  следило  за
тем, что он писал:

   "Дорогой профессор!
   Ваша рукопись в целости и сохранности. Женщина, которая  унесла  ее,  -
моя дочь. Она  не  хотела  причинить  Вам  зла.  Таким  нелепым,  неловким
способом она просто стремилась помочь мне в осуществлении  выдуманного  ею
проекта, которым она очень дорожит. Этот проект вдохновляет ее  -  Герберт
Уэллс, научное будущее. Она верит, что он  вдохновляет  и  меня.  Меня  же
потрясают  порой  другие  особенности  ее   деятельности.   Психологически
архаичная - все окаменелости абсолютно живы в ее  сознании  и  подсознании
(Луна, в частности, одна из этих окаменелостей)  -  она  полна  мыслями  о
будущем. Ведь каждый  своим  собственным  нелепым  и  изощренным  способом
борется с властью,  с  ангелом  Иакова,  чтобы  получить  в  конце  концов
удовлетворение или славу, до сих пор ему  недоданную.  Во  всяком  случае,
прошу Вас, будьте любезны и попросите власти отменить  поиски.  Моя  дочь,
несомненно, верит, что Вы дали ей свою рукопись на время, хотя  Вам  может
показаться странным и подозрительным, что она не оставила Вам свой адрес и
фамилию. Однако я буду счастлив принести Вам "Будущее Луны". Я читал  его,
совершенно очарованный, хотя  моя  научная  квалификация  ничтожна.  Более
тридцати лет назад я удостоился чести быть близким другом Герберта Уэллса,
чьи лунные фантазии Вам, без сомнения,  известны,  -  селениты,  подводный
лунный  океан,  и  все  такое.  Я  много  лет  жил  в  Англии  в  качестве
корреспондента многих восточноевропейских журналов. Я жил на Вобурн-сквер.
Это было прекрасное время.  Я  должен  извиниться  за  свою  дочь.  Хорошо
представляю, какое беспокойство и тревогу  она  Вам  причинила.  У  женщин
какое-то совершенно отличное от нашего представление  о  добре  и  зле.  В
данный момент Ваша рукопись лежит на моем столе. Переплет ее цвета морской
волны, а чернила  коричневые  с  сиянием,  почти  под  бронзу.  Вы  можете
позвонить мне в любое время дня и  ночи,  мой  телефон  -  под  числом  на
верхней строке.
   Ваш покорный слуга, Артур Сэммлер".

   - Марго! - позвал он, встав из-за стола.
   Она одиноко сидела за обеденным столом  в  столовой  под  абажуром  под
стиль Тиффани  из  веселой  красно-зеленой  гофрированной  бумаги.  Вместо
скатерти был расстелен набивной индонезийский платок. Все в  этой  нелепой
комнате было слишком мрачным, слишком темным. Она сама выглядела  мрачной,
пока она кромсала ножом телячью котлету в желтой хлебной панировке. Ему бы
следовало почаще обедать здесь с ней вместе. Бездетная вдова. Его охватила
острая жалость к ней, к  этому  маленькому  личику  в  обрамлении  тяжелых
черных прядей. Он сел.
   - Слушай, Марго, у меня неприятности из-за Шулы.
   - Я поставлю тарелку для вас, хорошо?
   - Нет, спасибо, у меня нет аппетита. Садись, Бога ради. Я  боюсь,  Шула
украла одну штуку. Нет, нет, это не настоящая кража. Это было  бы  слишком
нелепо.  Просто  она  унесла  одну  вещь.  Рукопись  ученого   индуса   из
Колумбийского университета. Конечно, она сделала  это  ради  меня.  Ты  же
знаешь ее идеи насчет Герберта Уэллса.  Понимаешь,  Марго,  эта  индусская
книга посвящена вопросу о  колонизации  Луны  и  планет.  И  Шула  утащила
единственный экземпляр.
   - Посвящена Луне. Это очаровательно, правда?
   - Да,  развитию  промышленности  на  Луне.  Строительству  промышленных
центров на Луне. Технологии строительства.
   - Понятно, почему Шула хотела, чтобы вы ее прочли.
   -  Да,  но  ее  надо  срочно  вернуть.  Ты  пойми,  это  воровство,   и
университетские власти уже пригласили детективов. А я не могу найти  Шулу.
Она знает, что плохо поступила.
   -  О,  дядя  Сэммлер,  разве  это  преступление?  Уж  Шула   никак   не
преступница. Бедное создание.
   - Ну да, бедное создание! Кому только не пристало бы это имя  -  бедное
создание!
   - Я бы никогда не назвала так Ашера. Или вас, например.
   - Правда? Ну что ж, я принимаю твою поправку. Но в  любом  случае  надо
сообщить индусу, что все в порядке. Вот письмо, я написал ему.
   - Почему не отправить телеграмму?
   - Бесполезно. Телеграммы в наше время никто не доставляет.
   - Ашер обычно  говорил  то  же  самое.  Он  утверждал,  что  рассыльные
попросту выбрасывают телеграммы в мусорные урны.
   - Отправлять письмо по почте не годится. Пройдет не  менее  трех  дней,
пока оно придет. Вся местная связь в полном упадке, -  сказал  Сэммлер.  -
Даже в Кракове во времена Франца Иосифа почта работала куда лучше,  чем  в
Соединенных Штатах. А я боюсь, что за  это  время  полиция  схватит  Шулу.
Может, мы пошлем швейцара в такси?
   - А почему не позвонить по телефону?
   - Это, пожалуй, неплохо, если быть уверенным, что  можно  поговорить  с
самим доктором Лалом. Объяснить все ему самому. Я об этом не  подумал.  Но
как узнать его номер?
   - А вы не могли бы просто отвезти ему рукопись?
   - Я не уверен, поскольку я знаю, что это - единственный  экземпляр.  Ты
пойми. Марго, я боюсь нести его по улице, особенно вечером,  когда  вокруг
такой бандитизм. А вдруг кто-нибудь выхватит ее у меня?
   - А если обратиться в полицию?
   - Меньше всего я бы  хотел  иметь  дело  с  полицией.  Я  предпочел  бы
обойтись без них. Я подумал было об охране  Колумбийского  университета  и
даже об этих Пинкертонах, но лучше всего вручить  рукопись  прямо  доктору
Лалу, чтобы быть уверенным, что никто не возбудит  судебного  дела  против
Шулы. Эти индусы - такой вспыльчивый народ.  Если  он  не  познакомится  с
кем-нибудь из нас лично, он вполне может обратиться за советом в  полицию.
Тогда нам может понадобиться адвокат. Только не  предлагай  Уоллеса.  Элия
всегда в случае необходимости обращался к мистеру Видику.
   - Что ж, пожалуй, действительно лучше всего вручить письмо  ему  лично.
Это лучше, чем звонить ему. Может, мне отнести ему это письмо, а, дядя?  И
лично отдать.
   - Да, да, конечно, ты ведь женщина. Женщина все может смягчить.
   - Во всяком случае, лучше, чем швейцар. Еще  довольно  светло.  Я  могу
взять такси.
   - У меня есть немного денег. Что-то около десяти долларов.
   Затем он слышал, как Марго звонила по  телефону,  что-то  выясняла.  Он
подозревал, что она все организовывала наименее деловым образом. Но все же
Марго всегда была готова прийти на помощь в  случае  реальных  трудностей.
Она не затеяла долгой дискуссии о Шуле - о результате  воздействия  войны,
или смерти Антонины, или юности в  польском  монастыре,  или  о  том,  как
пережитый страх мог повлиять на психику юной девушки. Элия был  прав,  так
же как и Ашер. Марго была добрая душа  Она  не  навязывала  своего  образа
действий, когда сигнал бедствия достигал ее сердца. Как это делали другие,
не в силах нарушить собственный стереотип. Топча собственные следы.
   Сильный шум падающей воды  доносился  из  ванной.  Она  принимала  душ,
обычный знак, что она  собирается  выйти  из  дому.  Если  ей  приходилось
выходить трижды, она принимала душ три раза  в  день.  Вслед  за  этим  он
услышал, как она протопала в свою спальню, быстро-быстро, ноги  босые,  но
поступь твердая, сопровождаемая стуком отворяемых и затворяемых  ящиков  и
дверок. Через двадцать минут, одетая во все черное,  в  черной  соломенной
шляпе, она уже стояла в его дверях и просила дать ей письмо. Все-таки  она
была душечка.
   - Ты знаешь, где он живет? - спросил Сэммлер. - Ты говорила с ним?
   - С ним не говорила, он куда-то вышел. Он остановился в "Батлер-Холле",
и на коммутаторе мне дали его номер.
   Перчатки, несмотря на  теплый  вечер.  Сильный,  резкий  аромат  духов.
Обнаженные руки. Бруку эти руки понравились бы. В них была теплая приятная
полнота. Временами она была вполне хорошенькой женщиной. И Сэммлер  видел,
что она рада бежать по его поручению. Оно спасало ее от пустого  вечера  в
пустом доме. Ашер обожал поздние ночные спектакли. Марго же только изредка
включала телевизор. Чаще всего он  бывал  неисправен.  Со  времени  смерти
Ашера он почему-то выглядел старомодным в своем деревянном ящике. Впрочем,
может, это было не дерево,  а  просто  древообразный  парик  из  какого-то
темного шероховатого заменителя.
   - Если я встречу доктора Лала... Я должна ждать его  в  "Батлер-Холле"?
Так что, привести его сюда?
   - Я собирался опять пойти в  больницу,  -  сказал  Сэммлер.  -  Знаешь,
состояние Элии очень тревожное.
   - Ох, бедный Элия! Я знаю, всегда так -  одна  беда  к  другой.  Но  не
переутомляйтесь все же. Вы просто измотаетесь.
   - Я прилягу на полчасика. Разумеется, если доктор Лал пожелает  прийти,
конечно, приведи его.
   Прежде чем уйти, Марго захотела поцеловать старика. Он не  отстранился,
хотя чувствовал,  что  люди  редко  бывают  в  состоянии,  подходящем  для
поцелуя,  и  если  делают  это,  то  как  профанацию,  как  напоминание  о
мимолетном блаженстве. Но этот поцелуй Марго, для которого она  потянулась
вся вверх, встала на цыпочки,  напрягая  свои  пухлые  сильные  икры,  был
поцелуй настоящий. Похоже, она была благодарна ему за то, что он предпочел
жить с ней, а не с Шулой, за то, что  она  так  нравилась  ему  и  что  он
обратился к ней в беде. Кроме того,  благодаря  ему  она  сейчас  встретит
выдающегося человека, индийского ученого. Она благоухала духами, глаза  ее
были подкрашены.
   Он сказал:
   - Я буду дома к десяти.
   - Тогда, если я его застану,  я  приведу  его  сюда,  и  он  может  тут
подождать, пока вы вернетесь. Он, наверное, жаждет получить свою рукопись.
   Вскоре он увидел из окна, как она бежит  по  улице.  Оттянув  сборчатую
штору, он следил, как она спешит к  Вест-Энд-авеню,  по  серому  полотнищу
тротуара, оборачиваясь  в  надежде  увидеть  такси.  Она  была  маленькая,
сильная, в ней была особая женская стать. Она бежала  слегка  покачиваясь,
как обычно делают женщины, когда спешат. Странно вытянувшись  вперед.  Что
за удивительные существа! Женщины! Сквозные ветры могут гулять у них между
ног. Его наблюдения исходили в основном из доброжелательной отчужденности,
из прощальной отчужденности, из объективности  человека,  покинувшего  эту
землю.
   В последних отблесках дневного света опять ярко вспыхнула реклама Спрая
на  том  берегу  Гудзона  и  засверкала  на  фоне  светло-зеленого   неба,
отраженная  темной  водой.  Асфальтовое  брюхо  улицы,  покрытое   шелухой
человеческих существ, в медном  отсвете  светло-зеленого  заката  казалось
слегка изувеченным, слегка деформированным. Как всегда, улица была  плотно
забита машинами. Механизмами для побега.
   Сняв носки и ботинки, мистер Сэммлер поднял на  край  раковины  длинную
ступню. Не был ли он слишком стар для таких  движений?  Очевидно,  нет.  В
уединении своей комнаты он двигался свободнее, менее  скованно.  Он  вымыл
ноги и вытер их не очень тщательно,  вечер  был  такой  теплый.  Испарение
облегчало  ноющую  боль.  В  процессе  эволюции  мы  не  так  давно  стали
двуногими, и плоть ног  все  еще  страдает,  больше  всего  весной,  когда
организм особенно ослаблен. Сэммлер прилег отдохнуть, дыша тихо  и  ровно.
Ноги он укрывать не стал, натянул прохладную простыню на плоскую сухощавую
грудную клетку. Отвернул лампу, и теперь она освещала задернутую штору.
   Роскошь бесстрашия перед судьбой  -  так  можно  было  бы  описать  его
состояние. Поскольку вся земля теперь - перрон, взлетная площадка,  то  об
уходе можно было думать с минимальным страхом. Не отказывая другим в праве
на страх (он думал об Элии с калиброванной металлической пыткой в  горле).
Сам он часто чувствовал себя уже почти вне жизни. Скоро-скоро  все  должно
измениться. Люди будут ставить свои часы по  каким-то  другим  солнцам.  А
может, время исчезнет  вообще.  Может,  в  том  звездном  будущем  нам  не
понадобятся  личные  имена,  там  ничего  не  будет  названо.  Все   будет
соответствовать другим  существительным.  Дни  и  ночи  станут  достоянием
музеев. Земля превратится в  памятный  парк,  в  увеселительное  кладбище.
Океаны размоют наши кости, как кварц, пре