л  все  презрение  к  человеку,  заключавшееся  в  этой  установке  на
"достойных запоминания". О, разумеется, исторический подход позволял легко
отделаться от подавляющего большинства человеческих судеб. Иными  словами,
выбросить большинство из нас, как балласт. Но вот перед ним  сидел  Уолтер
Брук, который пришел в  эту  комнату,  потому  что  только  здесь  он  мог
выговориться. И этот Уолтер,  кончив  всхлипывать,  вероятно,  почувствует
себя оскорбленным  упоминанием  о  Крафт-Эбинге,  намеком  на  заурядность
своего извращения. Похоже, ничто так не уязвляет  самолюбие,  как  обидное
сознание, что жизнь пошла насмарку из-за порока, который  вовсе  не  самый
порочный.  Эта  мысль  воскресила  в  его  памяти   забавное   рассуждение
Кьеркегора о людях, рыщущих по всему свету, чтобы глазеть на  реки,  горы,
незнакомые  созвездия,  на  птиц  с  невиданным  оперением,  на  диковинно
деформированных рыб, на чудовищных человеческих уродцев. О так  называемых
туристах, об этих обалдевших стадах, которые тупо таращат глаза на бытие и
полагают, будто что-то узрели.  Конечно,  Кьеркегора  подобные  чудеса  не
могли интересовать. Он-то искал чуда в подлиннике, ему  нужен  был  Рыцарь
Веры.  Подлинно  незаурядная  натура,  сознавая  свою  прочную   связь   с
бесконечным, свободно чувствует себя в конечном  и  преходящем.  Постоянно
сообразуясь с бесконечным, она  способна  сохранять  алмаз  своей  веры  и
благодаря этому не нуждается ни в чем, кроме конечного и заурядного. Тогда
как все прочие жаждут поглазеть на экстраординарное. Или стать тем, на что
глазеют.  Готовы  быть  птицами   с   диковинным   оперением,   причудливо
деформированными рыбами, чудовищными человеческими  уродцами.  Но  мистеру
Сэммлеру - крепкие скулы, легко электризующиеся волосы на затылке, длинное
старческое тело, - мистеру Сэммлеру было неуютно в постели. Его  тревожило
искушение преступлением, предстоящее Рыцарю Веры. Должен  ли  Рыцарь  Веры
найти в себе силы преступить законы человечности ради покорности  Господу?
О да, конечно! Но Сэммлер знал об  убийстве  нечто,  изрядно  затрудняющее
выбор. Он часто думал  о  том,  какую  властную  привлекательность  обрело
преступление в глазах отпрысков буржуазной цивилизации. Кто бы они ни были
- революционеры, супермены, праведники. Рыцари  Веры  -  все,  даже  самые
достойные, время от времени дразнили и испытывали свое воображение  мыслью
о ноже или револьвере. Преступившие закон. Раскольниковы. Н-да...
   - Уолтер, мне больно видеть, как ты мучаешься...
   Странные  все-таки  дела  происходили  в  комнате   мистера   Сэммлера,
загроможденной книгами, бумагами, увлажнителем, раковиной, электроплиткой,
пирексовой колбой, документами.
   - Я помолюсь за тебя, Уолтер...
   Брук от изумления перестал всхлипывать.
   - Как ты сказал, дядя Сэммлер? Ты помолишься?
   В его голосе уже не было прежней  баритональной  певучести.  Голос  был
снова хриплым, кулдыкающим.
   - Дядя Сэммлер, у меня бзик - женские руки. А у тебя - молитвы?
   Он заржал утробным смехом. Он ржал и отфыркивался, смешно  раскачиваясь
всем  телом,  держась  за  бока,  безглазо  таращась  на  Сэммлера  обеими
ноздрями. Но в сущности, он смеялся не над  Сэммлером.  В  сущности,  нет.
Нужно научиться различать. Различать, различать и различать. Вся суть не в
объяснении, а в различении. Объяснения  -  для  ментальности  человека  из
толпы. Просвещение взрослых. Подъем сознательности масс.  С  ментальностью
на уровне, сравнимом, скажем, с экономическим уровнем пролетариата в  1848
году. Но различение?! Это, несомненно, более высокий уровень сознания.
   - Я помолюсь за тебя, - повторил Сэммлер.
   После чего разговор на некоторое время  выродился  в  обычную  светскую
беседу. Сэммлеру не удалось увернуться от прочтения  писем,  которые  Брук
собирался разослать в "Пост", "Ньюсдей",  "Таймс",  где  он  вечно  сводил
какие-то  запутанные  счеты  с  музыкальными  критиками.  Это  опять  была
нелепая, вздорная сторона действительности  -  опозоренный,  паясничающий,
невежественный Брук. Надо же  -  как  раз  в  тот  момент,  когда  Сэммлер
намеревался отдохнуть.  Собраться  с  силами.  Привести  себя  в  порядок.
Крикливый, гнусавый дадаистский  стиль  Брука  был  вдобавок  заразителен.
"Поди, Уолтер, поди прочь, чтобы я мог за  тебя  помолиться",  -  хотелось
сказать Сэммлеру, невольно впадая в ту же манеру. Но тот вдруг спросил:
   - Когда ты ждешь своего зятя?
   - Кого? Эйзена?
   - Ну да, он должен скоро приехать. Если уже не приехал.
   - Понятия об этом не имею. Он уже  много  раз  грозился  приехать.  Ему
хочется осесть в Нью-Йорке  вольным  художником.  Шула  ему  абсолютно  не
нужна.
   - Я знаю, - кивнул Брук. - Но она здорово его боится.
   - Из этого наверняка ничего не выйдет. Он слишком вспыльчив. Да, это ее
испугает. И польстит, пожалуй, если она вообразит, что он  приезжает  ради
нее. Ему не до жен, не до семей. Ему хочется  выставить  свои  картины  на
Медисон-авеню.
   - Он полагает, что они того стоят?
   - У себя в Хайфе он научился гравировать и печатать, и в типографии мне
говорили, что он неплохой работник. Потом он на свою голову обнаружил, что
существует Искусство, и принялся убивать свое свободное время на рисунки и
офорты. Он  разослал  всем  родственникам  их  портреты,  скопированные  с
фотографий. Ты не видел? Это было нечто устрашающее. Плоды больной психики
и очень страшной души. Уж не знаю, как он ухитрился, но с помощью цвета он
обесцветил всех и вся. Люди выглядели на его портретах как  трупы:  черные
губы, глаза, лица цвета протухшей, позеленевшей печенки. И в то  же  время
было во всем этом что-то от старательности  маленькой  школьницы,  которая
учится рисовать красоток с длинными ресницами и губками сердечком. Честное
слово, я онемел, когда увидел  себя  в  виде  этакой  ископаемой  куколки.
Вдобавок  под  лаком,  которым  он  покрывает  свои  картины!  Я  выглядел
совершенным мертвецом. Словно одной  смерти  на  меня  было  мало,  и  мне
довелось умирать по меньшей мере дважды.  Отлично,  пусть  приезжает.  Кто
знает,   вдруг   его   идиотские   нью-йоркские   надежды   сбудутся.   Он
жизнерадостный маньяк. А все эти высоколобые  сейчас  вдруг  открыли,  что
безумие - это высшая мудрость. Если он нарисует им Л.Б.Джонсона,  генерала
Уэстморленда, Раска, Никсона  или  мистера  Лэйрда  в  своем  оригинальном
стиле, он еще, глядишь, станет знаменитостью. Деньги и  власть  превращают
людей в  сумасшедших,  это  точно.  Почему  бы,  наоборот,  не  превратить
сумасшествие в деньги и власть. Эти вещи неразлучны.
   Ложась, Сэммлер сбросил туфли; теперь  его  тощим  ногам  в  коричневых
носках стало зябко, и он натянул на них свое одеяло с протершейся шелковой
подкладкой. Брук принял это за намек на желание вздремнуть.
   А может, Сэммлеру наскучила беседа? Баритон распрощался.
   Когда Брук  наконец  суматошно  вынес  за  дверь  свое  черное  пальто,
короткие  ляжки,   широченный,   обвисший,   как   мешок,   зад,   ухарски
нахлобученную кепку, штанины, прихваченные велосипедными зажимами (что  за
самоубийственная амбиция - по Манхэттену на велосипеде), Сэммлер  вернулся
мыслями к  карманнику,  к  вестибюлю  с  его  вспучившейся,  точно  грыжа,
обивкой, к двум парам темных очков, к тому развернувшемуся на ладони,  как
ящерица,  мясистому  шлангу  тускло-розово-шоколадного  цвета,   что   так
назойливо  внушал   мысль   о   потомстве,   для   зачатия   которого   он
предназначался. Уродливо,  нелепо;  смехотворно  -  и  все  же  не  лишено
значения. Мистер  Сэммлер  тоже  (одно  из  тех  проявлений  ментальности,
которым не было уже смысла противостоять) имел привычку  придавать  особое
значение - совершенно иное, разумеется, - некоторым деталям. Но ведь они с
карманником  были  различными  людьми.  В  них  все  было  различным.   Их
интеллекты, характеры, душевные черты разделяла пропасть. В  биологическом
плане Сэммлер в прошлом был на высоте - на свой еврейский лад, конечно. Но
это никогда не имело для него особого значения, а уж  теперь,  на  восьмом
десятке,  тем  более.   Западный   мир,   однако,   впал   в   сексуальное
помешательство. Сэммлеру смутно припомнилось, что  он  слышал,  будто  сам
президент  на  какой-то  пресс-конференции  (предварительно  попросив  дам
выйти) продемонстрировал тот же предмет корреспондентам - разве мужчине  с
таким подвесом нельзя доверить руководство страной?  Апокриф,  разумеется,
хотя - с таким президентом - не такой уже невероятный; но  главное  -  что
такая история  могла  возникнуть  и  распространиться  столь  широко,  что
достигла даже Сэммлеров в их вестсайдских спаленках. А последняя  выставка
Пикассо? Анджела сводила его на вернисаж в Музее  современного  искусства.
Это была та еще выставка. По всей видимости, старика  бешено  преследовали
видения фаллосов  и  половых  щелей.  Неистово  и  смешно  переживая  боль
расставания, он громоздил их друг  на  друга  тысячами,  десятками  тысяч.
Лингам и Иони. Может быть, санскритские  слова  могли  бы  прояснить  суть
дела? Внести некоторое  отстранение?  Впрочем,  в  таком  сложном  вопросе
аналогии мало чем могли помочь. Вопрос был действительно сложен. Вспомнить
хотя бы заявление, которое выпалила Анджела Гранер после нескольких рюмок,
когда она  разошлась,  развеселилась  и  совсем  уж  перестала  стесняться
старого дяди Сэммлера. "Еврейская голова, арийский профиль и  негритянский
петух - вот что нужно женщине",  -  сказала  она.  Вот  из  чего  для  нее
складывался идеальный мужчина. Что ж, Анджела имела открытый счет в  самых
фешенебельных магазинах Нью-Йорка и свободный доступ ко  всему  лучшему  в
мире. Если нужного ей не оказывалось  у  Пуччи,  она  заказывала  у  фирмы
"Гермес". Все, что деньги могут купить,  роскошь  предложить,  собственная
красота использовать или сексуальная подделка заменить. Если бы только  ей
удалось найти своего идеального мужчину, свой божественный  синтез,  -  уж
она-то не сомневалась, что сумеет его заинтересовать.  Она  была  достойна
самого лучшего. В этом она была уверена. В такие минуты  мистеру  Сэммлеру
было особенно приятно думать о Луне. Лунное целомудрие Артемиды.  На  Луне
людям придется тяжко трудиться, чтобы попросту  выжить,  попросту  дышать.
Придется нести бдительную вахту  у  приборов.  В  общем,  совершенно  иная
жизнь. Инженеры-отшельники, почти монашеский орден.
   Если то был не Брук, вторгавшийся со своими исповедями, не  Марго  (ибо
после трех лет добродетельного вдовства  она  уже  начинала  подумывать  о
сердечных делах; больше  разговоров,  чем  реальных  перспектив,  понятно:
разговоры, глубокомысленные рассуждения и так далее до бесконечности),  не
Фефер с его неразборчивыми постельными похождениями,  значит,  в  дверь  к
Сэммлеру стучалась Анджела, чтобы пооткровенничать. Если  это  можно  было
назвать откровенностью. Информационный хаос.  Это  становилось  тягостным.
Особенно в последнее  время,  когда  ее  отец  слег.  Сейчас  он  лежал  в
больнице. Насчет хаоса у Сэммлера были кое-какие соображения - у него были
свои соображения по каждому поводу, в  высшей  степени  субъективные,  это
верно, но чем еще оставалось руководствоваться? Разумеется,  он  допускал,
что может ошибаться. Его представления были европейскими, а эти явления  -
американскими. Европейцы в Америке зачастую делали самые курьезные ошибки.
Вспомнить хотя бы, как некоторые  иммигранты  стали  паковать  чемоданы  и
собираться в Мексику или Японию после первого провала  Стивенсона,  -  они
были уверены, что Айк введет военную диктатуру. Некоторые  из  европейских
товаров   сделали,   однако,   в   Америке   головокружительную   карьеру:
психоанализ, экзистенциализм. И тот и другой были  связаны  с  сексуальной
революцией.
   Во всяком случае, Анджелу Гранер, красивую, хотя чуть-чуть  вульгарную,
независимую, богатую, ожидали весьма печальные события, над ее головой уже
сгущались тяжелые тучи. Одной из причин ее огорчений был Уортон  Хоррикер.
Она носилась с Уортоном, ей  нравился  Уортон,  возможно,  она  даже  была
влюблена в Уортона Хоррикера. За последние  два  года  Сэммлеру  почти  не
приходилось слышать иных имен. Верность, ни  в  прямом,  ни  в  переносном
смысле, не была в  ее  вкусе,  но  в  Хоррикере  она  испытывала  какую-то
старомодную  постоянную  потребность.   Он   принадлежал   к   публике   с
Медисон-авеню; какой-то эксперт по рынку и колдун от биржевой  статистики.
Моложе Анджелы. Культурист - теннис и  штанга.  Высоченный  калифорниец  с
ослепительными зубами. Дом у него был заставлен гимнастическими снарядами.
Анджела рассказывала про наклонный настил для разгибаний  с  зажимами  для
ног,  про  стальную  перекладину  для  подтягиваний  в   дверном   проеме.
Сверкающий  хромом  металл,  холодный  мрамор  отделки,  кожаные  петли  и
английские офицерские складные стулья  -  оп  и  поп,  скрытая  подсветка,
изобилие зеркал. Красивый мужчина. Тут Сэммлер  был  согласен.  Веселый  и
какой-то еще не до конца сформировавшийся - может быть,  природа  задумала
его на роль проходимца (к чему бы все эти мускулы? Для здоровья? А не  для
разбойничьих ли похождений?). "А как он шикарно одевается",  -  восклицала
Анджела хрипловатым голосом опереточной дивы.  Модерный  денди  -  длинные
калифорнийские ноги, узкие бедра, длинные, вьющиеся волосы и  трогательные
завитки на затылке. Невероятно придирчивый к тому, как  одеваются  другие.
Даже Анджела  подлежала  инспекторской  проверке.  Однажды  он  бросил  ее
посреди улицы, решив, что  она  одета  неподобающим  образом.  Перешел  на
противоположную сторону. Рубахи,  туфли,  свитера,  сделанные  по  особому
заказу, непрерывно приходили на его  имя  из  Милана  и  Лондона.  Обычная
стрижка волос  (нет,  не  обычная  -  "стильная"!  -  говаривала  Анджела)
обставлялась как священнодействие. Эта миссия  доверялась  только  некоему
греку с Восточной Пятьдесят шестой. Чего только Сэммлер не знал об Уортоне
Хоррикере. О его рациональном питании. Хоррикер  как-то  даже  принес  ему
несколько банок дрожжей в порошке - поистине целебная пища, эти дрожжи.  О
его галстуках, о  хоррикеровской  коллекции  умопомрачительных  галстуков.
Сравнение с  черным  карманником  напрашивалось  неотвратимо.  Этот  культ
мужественной элегантности следовало серьезно  обдумать.  Что-то  серьезное
уже туманилось в мозгу, что-то насчет Соломона во всей славе его и  еще  -
что-то  насчет  полевых  лилий.   Надо   будет   обдумать.   Невзирая   на
самовлюбленную привередливость Уортона, на его нетерпимость к дурно одетым
людям, на его элегантную фамилию  еврея-американца  в  третьем  поколении,
Сэммлер относился  к  нему  вполне  серьезно.  Сэммлер  ему  сочувствовал,
отдавая себе отчет в бессознательном коварстве обманчивого и  разлагающего
обаяния  Анджелы.  Сознательно  она  хотела  бы  быть   веселой,   щедрой,
свободной,  красивой,  жизнерадостной  и  доставлять  людям  удовольствие.
Обязательная программа всех молодых американцев (поколение пепси,  не  так
ли?). Она выкладывала "старому дядюшке Сэммлеру" все начистоту -  почетная
роль ее наперсника была отведена именно ему. По какой причине? Но ведь  он
же самый чуткий, самый  европейски-космополитически-широкомысляще-мудро  -
душевно-разносторонне-образованный-молодой   душой   среди   всех   старых
иммигрантов, и потом - он ведь так интересуется всем новым! Не  приукрасил
ли он слегка свою персону, чтобы  заработать  такую  оценку?  Может  быть,
чуть-чуть помог, подыграл, изобразил этакого умудренного опытом старца  из
Старого Света? Если так, то это было  оскорбительно.  И  однако  это  было
именно так. Если сейчас ему приходилось выслушивать то,  чего  бы  ему  не
хотелось слышать, тому была точная параллель - в автобусе ему  приходилось
смотреть на то, чего ему не хотелось видеть. Но разве  он  не  возвращался
снова и снова на кольцо Колумбус, чтобы встретить черного вора?
   Нисколько не стесняясь, в откровенных выражениях, Анджела  рассказывала
дядюшке о своих делах.  Войдя  в  комнату,  она  снимала  пальто  и  шарф,
встряхивала освободившейся  копной  волос,  поблескивавшей  обесцвеченными
нитями, словно мех енота, и, благоухая арабским мускусом, - запах, который
надолго потом застаивался в дешевых тканях, обивке кресел, в одеяле,  даже
в занавесках,  неистребимый,  как  пятна  орехового  жира  на  пальцах,  -
усаживалась на стул, демонстрируя ноги в узорчатых белых чулках -  bas  de
poule, как их называли французы.  Горящие  щеки,  чувственные  темно-синие
глаза, горячее животное тепло,  разлитое  по  белоснежной  плоти  шеи,  во
всеуслышание  требовали  внимания  мужчин,  откровенно  посылали   могучий
половой призыв.  В  нынешние  времена  такие  могучие  призывы  непременно
полагалось  уравновешивать  иронией,  и   она   тоже   подчинялась   этому
требованию.  В  Америке  некоторые  виды  успеха  требовалось   прикрывать
самопародией, самоиздевкой, насмешкой над самой  причиной  своего  успеха.
Мэй Уэст это понимала. Сенатор Дирксен тоже. Анджела же относилась к своим
подсознательным  импульсам  с  каким-то  непостижимым   злорадством.   Она
закидывала ногу на ногу, сидя на стуле,  слишком  хрупком  для  ее  ляжек,
слишком плоском для ее бедер, и открывала сумочку, чтобы достать сигареты.
Сэммлер давал ей прикурить. Ей нравились его манеры. Она выпускала дым  из
ноздрей и чуть задорно, чуть лукаво поглядывала на Сэммлера, если  была  в
хорошей форме. Дева красоты, а он - древний отшельник.  Когда  она  совсем
оттаивала и начинала хохотать, обнаруживалось, что у  нее  большой  рот  и
широкий язык. Сквозь облик изящной дамы проглядывала вдруг простая  грубая
баба. Губы были чересчур накрашены, язык покрыт белым налетом. Этот  язык,
такой женский, видимо играл какую-то удивительную роль  в  ее  фривольной,
роскошной жизни.
   На первое свидание с Уортоном она примчалась откуда-то из Ист-Виллиджа.
Какая-то  встреча,  от  которой  никак  нельзя  было  отказаться.  Никакой
"травки" в тот  вечер,  сказала  она,  исключительно  виски.  "Травка"  не
заводила ее так, как бы ей хотелось. Четыре телефонных звонка  Уортону  из
какой-то переполненной забегаловки. Он заявил, что по расписанию ему  пора
спать, шел второй час ночи; он совсем помешался на этом своем  расписании,
на своем драгоценном здоровье. В конце концов она ввалилась к нему и стала
целовать взасос. "Будем трахаться всю ночь", - заявила она. Но сначала  ей
необходимо помыться. Ведь ей весь вечер хотелось  Уортона.  "Баба  ведь  -
вонючка, сплошные запахи, дядя". Она сбросила с себя все, но забыла  снять
колготки и прямо в них плюхнулась в ванну. Ошеломленный Уортон так и сидел
в халате на крышке унитаза, пока она, разгоряченная  выпивкой,  намыливала
себе груди. Сэммлер достаточно хорошо представлял, как  они  выглядят.  Ее
глубокие декольте, в сущности, почти ничего не скрывали. Намылившись,  она
ополоснулась, с восхитительными  затруднениями  стащила  с  себя  намокшие
колготки и позволила ему повести ее за руку в спальню. А  может,  это  она
его вела, а Уортон плелся следом, то и  дело  целуя  ее  в  шею  и  плечи.
Наконец, она воскликнула "Ах!" и дала себя оседлать.
   Предполагалось, что мистер Сэммлер должен  благожелательно  выслушивать
всякого рода интимные излияния. Забавно, Г.Дж.Уэллс тоже любил  беседовать
с  ним  на  сексуальные  темы  -  правда,  несколько  более  раздумчиво  и
благопристойно.  От  столь  выдающегося  индивидуума  можно  было  ожидать
рассуждений в духе состарившегося Софокла. "С огромной радостью  избавился
я от того, о чем ты  твердишь;  кажется  мне,  будто  я  вырвался  из  лап
жестокого и безумного владыки". Ничего подобного.  Насколько  Сэммлер  мог
припомнить, Уэллса на седьмом десятке преследовали мысли  о  девочках.  Он
приводил  веские  доводы  в  пользу  радикального  пересмотра  сексуальных
отношений соответственно с увеличившейся  продо