, поймать  и  унести
со сцены. Тем не менее этот финал всего лишь детский лепет  по  сравнению  с
другими сценами:  в  них  я  с  огромным  питоном.  По  сценарию  он  должен
сладострастно обвиваться вокруг моего почти обнаженного тела.  Питон  делает
это потрясающе.
   На бесконечные постановочные  и  цветоустановочные  репетиции  приглашена
дублерша, жена дрессировщика. Она умеет обращаться  со  змеями,  особенно  с
этим  питоном,  и  рассказывает  мне  много  интересного  о  характере  этих
таинственных рептилий, которых все недолюбливают. Так,  я  узнаю,  что  змеи
инстинктивно чувствуют пол человека, с которым они входят в соприкосновение.
Поэтому питоны-самцы  в  варьете  "спариваются"  с  артистками,  самки  -  с
артистами. Питон, мой "партнер", особенно чувствителен  к  этому,  добавляет
дрессировщица...
   Съемки "Мулен Руж" затягивались, потому что мы могли использовать сцену и
зрительный зал только после представления. Нашему  питону  это  безразлично;
его не интересуют съемочные планы, и  он  совершенно  бесцеремонно  начинает
сбрасывать кожу. Таким образом, питона, который уже  как  следует  "овладел"
своим эпизодом, необходимо менять. Второй  питон,  несмотря  на  интенсивные
поиски, - дама... Дрессировщица смотрит на меня, я - на  дрессировщицу.  Обе
мы думаем об одном - об "эротической" реакции питона.
   Поначалу дрессировщица, как всегда, декоративно укладывает нового  питона
вокруг плеч. Змея сопротивляется. Чтобы лучше установить  контакт,  отважная
женщина еще оборачивает животное и вокруг тела.
   Одну, две секунды все идет хорошо, питон, видимо, пока не разобрался, что
к  чему,  но  вдруг  рептилия  молниеносно  сжимается  -  тихий   хруст,   и
дрессировщица падает. С переломом бедра и вывихнутой ключицей ее уносят.
   Эпизод "летит в корзину". Даже после этого несчастья.
   Теперь на очереди я.
   Я кладу змею на плечи и сразу ощущаю ее сопротивление. В  голове  у  меня
одна мысль: "Если  ты  сейчас  задрожишь,  если  рептилия  заметит,  что  ты
боишься, тебе конец..." Я заклинаю режиссера, чтобы  он  убрал  из  сценария
сладострастно выписанные "непристойные извивы" змеи. Дюпон бормочет: "Именно
это и нужно" - и саркастически подчеркивает:  "Именно  это..."  Змея  делает
угрожающее движение...
   Камера стрекочет, я улыбаюсь, качаю бедрами.
   Прежде чем я успеваю обернуть  змею  петлей  вокруг  себя,  дрессировщики
подскакивают ко мне и - вы-свобождают. Оставались доли секунды...
   Режиссер в восторге.
   Я продолжаю улыбаться  приклеенной  улыбкой,  ищу  опору,  бессознательно
хватаюсь за воздух и - падаю.
   Контрастом по сравнению с "Мулен Руж" в Париже -  моя  семья,  дальнейшая
жизнь в Берлине.
   Инфляция преодолена. В экономическом отношении  все  как-то  успокоилось.
Мне тоже необходим покой, внутренний покой и  личная  поддержка.  Нужна  моя
семья.  У  меня  нет  недостатка  в  друзьях,  добрых  приятелях,  а  уж   в
поклонниках... Их много, и у них более  или  менее  серьезные  намерения,  в
большинстве случаев - менее...
   Сексапильная женщина, известная актриса,  снимается  и  за  границей,  не
чуждается флирта и ко всему прочему все еще незамужняя - это как раз то, что
многие господа из хорошего общества рассматривают как мишень  для  охоты.  Я
совсем не такая и в целях самозащиты  держусь  неприступно.  Мои  чувства  и
сердце постоянно проводят границу между игрой и серьезным.
   Я давно уже поняла, что интимный  физический  контакт  между  мужчиной  и
женщиной является благоуханной кульминацией романа, когда по-человечески уже
все настроено, но я боюсь  влюбиться,  "приземлиться"  в  новом  браке  и  в
результате снова стать несвободной. Воспоминания о  первом  браке  всплывают
как кошмарный сон...
   Тем временем мой отец умер в Ленинграде; сестра в России вышла замуж, и у
нее дочь, Марина Рид, позднее она тоже станет актрисой.  Итак,  мама  теперь
гораздо свободнее, нежели прежде, она может приехать ко мне и самое  главное
- привезти мою дочь Аду.
   Я снимаю на  Ханзаплац  пустую  трехкомнатную  квартиру,  завожу  собаку,
покупаю мебель и с жгучим нетерпением жду Аду и маму...
   Разумеется, наша встреча - как это всегда и  бывает  в  таких  случаях  -
происходит совсем по-иному, чем мы себе представляем:  годы  разделяют  нас.
Ада превратилась в юную девушку,  которая  уже  едва  помнит  меня,  и  мама
постарела, но главное - мы снова вместе, мы одна семья.
   Я чувствую себя защищенной.
   В скором времени мама приобретает известность в магазинах нашего квартала
как "щедрая русская дама". Она еще помнит Германию  по  своим  путешествиям,
однако не перестает удивляться, что здесь все покупается на граммы.
   - Вот у нас в России покупают не на граммы, а фунтами, а если испортится,
сразу выбрасывают! - имеет обыкновение говорить она, привыкшая к феодальному
хозяйству ушедшей эпохи и не способная признаться даже самой себе, что  того
уклада давно уже нет в помине.
   Я осторожно объясняю ей, что фраза "вот у нас в  России"  неуместна.  Она
пропускает замечание мимо ушей и по-прежнему ведет себя  как  благородная  и
щедрая иностранка, о которой один из торговцев на Ханзаплац  живо  вспоминал
еще десятилетия спустя после ее смерти.
   Имея надежные семейные тылы и  в  известной  мере  стабильную  работу,  я
теперь могла помочь моему первому мужу Михаилу Чехову и его жене, "девушке с
теннисного корта", начать все  заново  в  Берлине.  Дело  в  том,  что  Миша
собирается покинуть Россию. Но  это  возможно,  если  только  он  подыщет  в
Германии жилье и работу.
   Я снимаю для него и его жены неподалеку от  нас  двухкомнатную  квартиру,
это сравнительно несложно. Труднее с работой  -  в  Берлине  никто  не  ждет
актеров из России, которые не говорят по-немецки...
   После нескольких неудач я иду к одному продюсеру, которого хорошо знаю. И
мне везет. Продюсер пожилой, он еще помнит Мишу как актера Станиславского  и
загорается  идеей   "отменно   преподнести   знаменитого   русского   актера
Станиславского в немецком фильме".
   Появляется надежда. И тут... Продюсер смотрит на меня:
   - А вы, Ольга Чехова, его бывшая жена, станете режиссером этого фильма!
   Я решаю, что ослышалась. Продюсер повторяет только что сказанное.  Теперь
его идея нравится ему еще больше. Так, при моей режиссуре с участием Михаила
Чехова, Отто Вальбурга, Курта Бойса, Пауля Хёрбигера,  Херберта  Маршалла  и
других  рождается  один  из  последних  немецких  немых  фильмов   -   "Паяц
собственной любви" по французскому роману "Шут".
   В студии царит  типичное  для  эпохи  немого  кино  вавилонское  смешение
языков, когда  съемочная  группа,  включая  актеров,  интернациональная.  Мы
говорим по-немецки, по-английски, по-французски и по-русски.
   С Мишей мы говорим по-русски. Он рад тому, что в своем первом заграничном
фильме получает режиссерские  указания  на  родном  языке,  это  делает  его
увереннее, после краткого периода адаптации он играет раскованно и свободно.
Фильм - не в последнюю очередь благодаря французскому первоисточнику - имеет
во Франции большой успех.
   Первый шаг в Германии Мишей сделан, следующий он  должен  совершить  сам:
необходимо учить немецкий. Он явно способен к языкам и быстро выучивается. Я
знакомлю Мишу с Максом Рейнхардтом, он получает ангажемент!
   Так круг замыкается вновь.
   Кто бы мог предположить подобное в те дни, когда я в  московской  клинике
находилась между жизнью и  смертью,  рожая  его  дочь,  а  он  тем  временем
флиртовал  с  "девушкой  с  теннисного  корта"?  Наше  расставание  казалось
окончательным.
   И вот теперь он живет со своей женой в Берлине по соседству с нами и Ада,
его дочь, ходит к нему в гости. В чужой стране они впервые знакомятся друг с
другом, Ада узнает, что у нее "есть папочка"...
   "Золотые двадцатые" годы окончились. Я не понимаю, почему их так назвали.
Как никогда раньше, да, впрочем, и потом в эти годы тесно переплелись  блеск
и нищета, подлинное и мнимое,  безделье  и  напряженный  труд,  богатство  и
нужда, отчаяние и надежда, безумие и рассудок, духовное и бездушное. И  есть
почти все то, что появится позднее, после второй мировой войны, лишь  слегка
подновленным: мини-юбки,  ночные  и  стриптиз-клубы,  наркотики,  чарльстон,
джаз. Вот только политический и экономический  ландшафт  совсем  другой.  За
исключением  немногих  действительно  богатых,  в  "золотых  двадцатых"   не
существует  широкой  зажиточной  прослойки,   напротив:   миллионная   армия
безработных каждую неделю вырастает на десятки  тысяч.  А  политика  -  дело
исключительно политиков, хороших и  плохих,  и  бесчисленных  партий,  самые
крупные из  которых  посылают  на  улицы  наэлектризованные  военизированные
отряды, чтобы придать  своим  аргументам  в  прямом  смысле  слова  бґольшую
убойную силу: политические противники  стреляют,  режут  или  избивают  друг
друга. Ежедневно раненые и убитые. Но  ученые,  врачи,  научные  сотрудники,
писатели, педагоги и художники политикой не занимаются - они не желают иметь
с ней ничего общего. Жаль...
   В литературных кафе и артистических  забегаловках  горячо  дискутируют  о
кубизме, импрессионизме, экспрессионизме, дадаизме и всех возможных  "измах"
- только не о национал-социализме, который никто  не  воспринимает  всерьез.
Гитлера считают всего лишь крикливым выскочкой...
   На вечеринках собирается  интеллектуальный  Берлин,  встречаются  таланты
рядовые   и   выдающиеся,   которые   потом   превратятся   в   потерпевших,
симпатизирующих,  благоденствующих  или  даже  противников  так  называемого
Третьего рейха. У Ульштайнов, многочисленного еврейского семейства  газетных
издателей, я знакомлюсь с  Тораком  -  позднее  он  изваяет  монумент-колосс
"вождя", а также и с Эрнстом Удетом, знаменитым мастером  высшего  пилотажа,
пролетевшим под низкими мостами над Шпрее; во время войны он станет одним из
влиятельнейших  нацистских  летчиков-генералов  и,  вступив  в  конфликт   с
главарями рейха, застрелится... Здесь же я  вижу  Колина  Росса,  известного
писателя-путешественника,  издателя  Эрнста  Ровольта,  первую   автогонщицу
Берлина фройляйн фон Сименс, ее знаменитого коллегу Ханса Штука; я болтаю  с
"теннисным  бароном"   фон   Краммом,   выдающимся   дирижером   Вильгельмом
Фуртвенглером, Томасом Манном и многими, многими другими. Политически все мы
более или менее умеренны, по крайней мере за таковых себя выдаем.  Я  говорю
"мы", потому что причисляю  к  ним  и  себя.  И  я  не  воспринимаю  всерьез
"крикливого  выскочку".  О  том,  что  через   несколько   лет   он   станет
рейхсканцлером, а я буду бывать на его приемах, догадаться трудно.  Если  бы
мне кто-нибудь напророчил такое, я бы высмеяла его.
   Пока же я гостья совсем другого политика,  человека,  который  собирается
восстановить репутацию Германии  на  международной  арене,  -  рейхсминистра
иностранных дел Густава Штреземана.
   Три-четыре раза доводилось мне разговаривать с  ним  на  приемах.  Он  не
только дипломат старой школы, тонкий ценитель искусств, социалист по духу  и
на деле, но любезный и в личном общении обворожительный человек.
   Россия интересует его. Все, что я могу рассказать о своей родине, как мне
кажется, весьма для  него  важно.  Штреземан  намекает,  что  независимо  от
антагонистических политических систем Германия - "страна Центральной Европы"
и Россия - "страна, где встречаются Европа и Азия" не имеют права  враждебно
противостоять друг другу.
   Штреземан позаботился и о том, чтобы я получила германский паспорт.
   ВСТРЕЧА С АМЕРИКОЙ
   Что касается моих дел в кино, там то густо, то пусто.
   Существует горькая, но меткая поговорка: "Каждый артист настолько  хорош,
насколько хорош его последний фильм". Это означает, что если последний фильм
"проходит", делает сборы,  то  все  в  порядке.  Если  же  фильм  не  принят
публикой, то есть недостаточно  хорошо  окупается,  то  сам  актер,  как  бы
замечательно он ни сыграл, теперь уже "не хорош" - не хорош для последующего
успеха, которого жаждет и который необходим любому продюсеру.
   Я плыву на огромной океанской  "Европе"  в  Нью-Йорк.  "Юнайтед  артистс"
пригласил меня в Голливуд. Сижу со знакомыми за завтраком. Как и каждый день
с момента отплытия, на столе рядом  со  мной  стоит  букетик  живых  фиалок,
доставляемых фирмой "Flores Europae"* от неведомого поклонника.
   От кого же?
   Я перебираю в уме обожателей  -  тех,  кого  воспринимаю  всерьез.  Вечно
увлекательная игра.
   Болтовню знакомых  я  слушаю  не  очень  внимательно.  Они  замечают  мой
рассеянный взгляд,  брошенный  на  фиалки,  и  понимающе  улыбаются:  каждая
женщина остается дочерью Евы...
   Стюард приносит мне телеграмму. Сначала я не  обращаю  на  нее  внимания.
"Список почитателей" уже сведен до минимума, до одного  господина.  "Это  от
него", - радуюсь я, вскрываю телеграмму,  читаю  ее  -  и  оказываюсь  грубо
исторгнутой из мира своих фиалковых грез.
   Мама лаконично сообщает: "Фильм Два галстука освистан - тчк  -  оставайся
там - тчк".
   Добрая мама! Она боится этого "правила последнего фильма" -  ведь  и  она
познакомилась с ним.  Мое  настроение,  навеянное  букетиком  фиалок,  сразу
портится... А я так гордилась именно этой ролью. Я отбивала чечетку во фраке
и цилиндре и пела и  выглядела,  как  мне  казалось,  совсем  недурно.  Моим
партнером был знаменитый певец Михаэль Бонен. Это  была  экранизация  пьесы,
поставленной в "Берлинском театре" как ревю с участием Марлен Дитрих и Ханса
Алберса. Фильм заканчивался песней Михаэля Бонена:

   У меня тоска по дому, я хочу домой...

   Беспардонные  берлинцы,  как  мне  потом  рассказывали,  пародируя   его,
нахально распевали:

   У меня понос открылся, я хочу домой...

   Путешествие на корабле отлично способствует тому, чтобы отключиться и обо
всем забыть. Итак, я забываю и про эту телеграмму,  уже  на  следующее  утро
беззаботно радуюсь свежим букетикам фиалок и не позволяю себе отвлекаться от
наслаждения поездкой.
   Океан  бурный,  но  я  не  подвержена  морской  болезни.  На  переход  от
Куксхафена до Нью-Йорка "Европа" затрачивает пять дней  и  шесть  ночей.  На
борту несколько интересных людей, и, как это  обыкновенно  бывает  на  столь
ограниченном  пространстве,  знакомства   происходят   быстро.   Когда   мне
представляют автомобильного короля Генри Форда, на память  тут  же  приходит
история,  которую  о  нем  рассказывают  в  это  время:  автомобили   Форда,
изготовляемые для всего мира, стоят на конвейере - и все  черные.  И  другие
фирмы не продают  автомобили  иных  цветов.  Именно  поэтому  один  менеджер
советует Форду предложить покупателям разноцветные автомобили. Форд тотчас с
хитрой улыбкой соглашается: "Конечно, люди могут покупать у меня  автомобили
разных цветов, правда, вот краска только черная..."
   Из окна моей каюты я вижу,  как  Форд  ежедневно  при  восходе  солнца  в
течение часа быстрым шагом меряет палубу; две секретарши семенят подле  него
и прямо на  ходу  пишут  под  его  диктовку.  Форд  уже  весьма  преклонного
возраста, при этом очень стройный и поджарый, на спортивно-нервный лад.
   У другого знаменитого человека, Фрица фон Опеля, тоже  свои  причуды:  он
запускает с борта в океан авиамодели.
   А еще с нами путешествуют Макс Шмелинг и его тренер Макс Махон. Шмелинг -
чемпион мира по боксу во всех весовых категориях; ему предстоит новый бой  в
США.
   Еще несколько месяцев назад он был  моим  партнером-любовником  в  фильме
"Любовь на ринге". Там я соблазняла его - простодушного парня и боксера. Но,
разумеется, он оставался верным своей девушке (Рената Мюллер) и  спорту.  Во
время путешествия мы вспоминаем съемки и  веселимся  почти  как  на  студии.
Потому что во время съемок я, околдовывая  Макса  в  качестве  кокотки,  как
назло, подхватила свинку. Я заразилась от моей дочки и племянницы.
   Так как дата поединка Шмелинга в Нью-Йорке была уже назначена, мы  должны
были спешить со съемками. Больная и усталая, я плелась в  студию  с  отекшим
горлом и маленькими заплывшими глазками, которые почти исчезали в  распухших
щеках. Вот так кокотка! Высокий горностаевый воротник скрывал почти половину
моего  лица,  живописно  накинутая  вуаль  позволяла  лишь  догадываться   о
существовании носа и глаз.
   Режиссер Шюнцель был восхищен моим "оформлением".
   -  Наконец-то,  -  иронизировал  он,   -   от   вас   исходит   настоящая
сексапильность, Ольга!..
   С тех пор за мной на студии и закрепилось прозвище "секс-Ольга".
   "Европа" прибывает в нью-йоркский порт.  Тучи  маленьких  шлюпок,  словно
пчелы, вьются вокруг океанского  гиганта.  Репортеры  поднимаются  на  борт.
Каждый из них вынюхивает, разыскивает и находит  среди  почетных  пассажиров
материал для сенсационных сообщений...
   Так, к примеру, нашему приезду предшествовал слух, будто бы я "в открытом
море обручилась с Максом Шмелингом".
   Ситуация  более  чем  неприятная,  потому  что  Макс  как   раз   недавно
познакомился со своей будущей женой Анни Ондрой. Я в отчаянии разговариваю с
его тренером Махоном. Он успокаивает:
   - Не обращай внимания. Ведь мы в Америке. Тут без шумихи  не  обойдешься.
Анни же знает, что такое пресса...
   С тех пор я дружна со Шмелингами. Анни в немецком кино своего рода Чаплин
в юбке, Макс - сильная личность.
   Я знавала многих спортсменов, в том числе и таких, которые были "сделаны"
их менеджерами; Макс не продается и не позволяет "делать" себя.  Он  сознает
свой долг и целеустремлен. Его не нужно подгонять на тренировках, все,  чего
он достиг, - результат его необыкновенных личных усилий.
   До отъезда в Голливуд господа из "Юнайтед артистс" разрешают мне провести
три дня в Нью-Йорке. Уже по меньшей мере на второй день они явно  жалеют  об
этом. Я задеваю самое  чувствительное  для  американцев  место:  снимаясь  в
Париже в фильме "Мулен Руж" и, помимо  прочего,  танцуя  с  шестью  цветными
парнями темпераментный чарльстон и степ, я подружилась с хореографом  и  его
женой, черными из  Нью-Йорка.  Я  пообещала  прийти  к  ним  в  гости,  если
когда-нибудь пересеку океан.
   И вот я здесь и иду к ним в гости. Мы выходим погулять, в том числе и  по
негритянскому  кварталу.  Настоящие  джазовые   оркестры   этих   музыкально
сверходаренных людей чаруют меня...
   Мы прощаемся, "so long..."*.
   На следующее утро мои опекуны из "Юнайтед артистс" осыпают меня упреками.
Я в некотором смысле просто сбежала от них. Если бы они  хотя  бы  отдаленно
предполагали, с кем я собираюсь провести вечер, то меня бы  "заперли".  Если
пресса пронюхает, что мне - известной  европейской  актрисе  с  голливудским
ангажементом - нечем заняться, кроме  как  разгуливать  с  неграми,  то  для
"Юнайтед  артистс"  будет  достаточно  оснований,  чтобы  пересмотреть   мой
контракт:
   - Мы не имеем ничего против газетных сенсаций, мадам, даже  наоборот,  но
подобного скандала допустить не можем...
   Я совершенно не понимаю "подобного скандала". Я качаю головой, замолкаю и
только поражаюсь. И это передовая Америка!.. Несчастные!
   Экспресс  на  Санта-Фе,  пыхтя,  четверо  суток  везет  нас  через   весь
континент. Я еду с комфортом, почти роскошно. Мое первоначальное раздражение
от инцидента в Нью-Йорке постепенно сглаживается.
   У меня отдельное купе: постель на день превращается в кабинетное  кресло,
встроенный кондиционер и умывальная  комната.  Кроме  того,  в  поезде  есть
парикмахерская.
   Утром я заказываю шеф-повару одно из своих любимых  блюд,  и  вечером  он
обязательно подает его на обед. В течение дня я читаю в  вагоне  для  отдыха
или слушаю музыку.
   В индейском городе  Альбукерке  длительная  стоянка.  Туземцы,  живописно
разукрашенные перьями, обступают поезд. Мы  в  большом  количестве  покупаем
сувениры. Я особенно  долго  торгуюсь  со  старым,  изборожденным  морщинами
вождем из-за красивой скульптурной группки индейцев для дочк