и. За  приличную
сумму в 60 долларов она становится моей; без сомнения, это  жемчужина  среди
кукол, за которую мне предстоит еще и на таможне выложить кругленькую сумму.
Только в Германии я обнаруживаю, что на пятке одной из кукол  выбито:  "Made
in Germany"*...
   Что меня действительно поражает в Голливуде, так это  передовая  техника.
Пока в Европе всерьез дискутируют, имеет ли звуковой фильм будущее,  я  стою
здесь в студии перед движущейся камерой, которая наезжает на  меня,  следует
за мной и кружит вокруг. Не только звук, но и сама звукозаписывающая техника
ушла на много лет вперед. Чистое удовольствие...
   Я снимаюсь в фильме с двумя версиями, на немецком и  французском  языках,
на английский же меня переозвучат.
   Вне "фабрики грез" мои впечатления противоречивы и разнообразны.  Я  вижу
великолепные резиденции великих звезд - роскошь их  превышает  все  мыслимые
представления, - например,  виллы  Дугласа  Фербенкса,  Чарлза  Чаплина  или
Гарольда Ллойда.  Знакомлюсь  со  знаменитыми  коллегами:  Глорией  Свенсон,
Эрролом  Флинном,  Жаном  Габеном,  Марлен  Дитрих,  Гэри  Купером,  Кларком
Гейблом, Адольфом Менжу, Мэри Пикфорд и многими другими. У них у всех, как и
у любого человека, свои "маленькие причуды".
   Чарли Чаплин любит подчеркнуто непринужденно  прогуливаться  по  бульвару
Сансет, при этом он почти без остановки грызет русские семечки, бесцеремонно
сплевывая шелуху. "Ведь так делают в России, правда?" - лукаво улыбается  он
мне.
   Адольф Менжу, напротив, из еды делает  культ.  Он  не  знает  меры  -  по
американским понятиям, не французским.
   С Кларком Гейблом, ставшим знаменитым  благодаря  "Унесенным  ветром",  я
могу немного поболтать по-русски; он из Польши, немного знает и Россию, а  в
Польше был простым рабочим, пока его не открыл Голливуд*. Его любимое  место
- устричное кафе американского боксера Джека Демпси.
   Гэри  Купер  -  звезда  Голливуда  30-х  годов  -  снимается  в  соседнем
павильоне. Я еще не видела человека, который  читал  бы  столько  газет.  Он
читает во всех перерывах между съемками, читает стоя и на ходу, буквально  в
любую свободную минуту - каждую заметку и каждую статью. Газеты для  него  -
островки отдохновения и покоя среди лихорадки Голливуда.
   Правда, однажды он  терпит  фиаско:  одна  из  его  подруг,  испанка,  по
темпераменту - что за чудо! - полная ему противоположность. Испанка  говорит
охотно и много и находит молчание Гэри за его вечными газетами ненормальным.
   Гэри придумывает потрясающий, как  ему  кажется,  трюк:  он  покупает  ей
украшения. Каждый прелестный браслет, рассчитывает он, заставит ее  хоть  на
некоторое время в восхищении умолкнуть. Напрасные надежды. При каждом  новом
подарке она задерживает  дыхание  лишь  на  секунды,  а  затем  от  восторга
тараторит и сыплет словами  еще  быстрее,  чем  прежде.  При  счете  в  3000
долларов Гэри наконец сдается. "Придется мне с ней расстаться",  -  вздыхает
он. Это самое длинное предложение, которое я от него слышала.
   Во время пребывания в Голливуде я живу в прелестном  бунгало,  окруженная
трогательной заботой супружеской пары цветных. У меня часто бывают в  гостях
знаменитости.   Почти   все   гости   хотели   бы   попробовать    настоящую
восточноевропейскую кухню. И здесь интересуются "русским"...
   Но акклиматизироваться, по-настоящему  почувствовать  себя  дома  мне  не
удается. Досаждает не только климат, я  не  готова  к  американскому  образу
мыслей и стилю жизни и прежде всего к оборотной  стороне  этого  волшебства:
"фабрика грез" беспрерывно притягивает к себе толпы милых девушек и  молодых
людей с прекрасной наружностью. Они хотят, чтобы их открыли, ради этого идут
на огромный риск. Из сотен одной или  одному,  возможно,  удастся  пополнить
список  статистов;  один  или  двое  из   двух   или   трех   сотен   станут
"привилегированной массовкой" - на несколько  дней...  Все  остальные  ждут,
голодают, влачат жалкое существование и шаг за шагом  опускаются  все  ниже,
пока не оказываются на обочине жизни, не погибают под каким-нибудь мостом  -
совсем неподалеку от пышных фасадов дворцов-кинотеатров, в которых звезды  и
другие знаменитости помпезно празднуют премьеры.
   Продюсеры на вопрос о  жалких  силуэтах  на  улицах  недоуменно  пожимают
плечами: никто ведь их не звал...
   Я не понимаю, как такая  нелюдимая  и  своенравная  личность,  как  Грета
Гарбо, даже и уединившись, могла так долго жить в этом городе.
   Сразу же после завершения  моего  первого  американского  фильма  я  хочу
вернуться в Европу. Но не так это просто, ведь я связана условиями договора.
И все-таки мне удается сняться для  американцев  в  трех  фильмах  в  Париже
вместо Голливуда.
   ПРИХОД ЗВУКОВОГО КИНО
   В Берлине я должна играть  в  "Ночь  принадлежит  нам",  первом  немецком
звуковом фильме, с Хансом  Алберсом  в  главной  роли.  При  этом  возникают
сложности со сроками. Позднее я буду партнершей Алберса в фильмах "Пер Гюнт"
и "Желтый флаг". Я хорошо знаю его еще со  времен  немого  кино,  в  течение
многих лет он играл эпизодические и совсем крохотные роли.  Его  родители  -
простодушные  коммерсанты  из  Гамбурга,  -  похоже,  были  правы  в   своих
опасениях, что "их младший связался с этими комедиантами".
   С точки зрения фотогеничности, как  считали  режиссеры  немого  кино,  он
никуда не годится: мол, пусть "сначала изменит свой  слишком  длинный  нос".
Алберс не соглашается на пластическую операцию  и  вскоре  опровергает  свою
репутацию бесперспективного актера.  Его  дебют  на  берлинских  театральных
подмостках признан блистательным: в "Преступнике" Брукнера, в "Соперниках" с
Фрицем  Кортнером.  Помогло  все  -  его   естественность,   способность   к
перевоплощению (самое тяжелое для любого актера)  и  голос,  короче  говоря,
талант все играть с "непричесанной башкой", как это называет  режиссер  Карл
Фрёлих.
   И звуковое кино "открывает" актера  Ханса  Алберса;  после  фильма  "Ночь
принадлежит нам"* его родителям уже не приходится сокрушаться, что  "мальчик
связался с комедиантами".
   Следуют фильм за фильмом: "Легавый", "Победитель",  "FP-1  не  отвечает",
год спустя "Золото", "Пер Гюнт", "Человек, который  был  Шерлоком  Холмсом",
"Мюнхгаузен" и многие другие.
   Мне довелось наблюдать Алберса в двух  ситуациях,  типичных  для  него  и
демонстрирующих его юмор, самоиронию, его мужество  и  твердость  характера.
Еще в эпоху немого кино  мы  вместе  играли  в  "Опустившихся".  В  соседнем
павильоне  снимался  фильм  о  цирке.  У  дрессировщицы   змей,   необычайно
темпераментной испанки, гримерная рядом с моей. Алберс  увлечен  сеньоритой.
Некоторое время он в нерешительности расхаживает по моей гримерной  и  затем
спрашивает, не могла бы я "как-нибудь ненароком"  устроить  ему  свидание  с
пленительной испанкой, поелику обитаю с ней стена в стену...
   Я решаю разыграть "белокурого Ханса".  Моим  сообщником  становится  Ханс
Адалберт фон Шлетов, большой специалист по розыгрышам в актерском кругу. Ему
сразу же кое-что приходит в голову: змея живет у укротительницы в гримерной,
у нее  уже  нет  ядовитых  зубов,  но  она  устрашающе  длинная  и  отдыхать
предпочитает на кушетке.  И  Шлетов  устраивает  следующее:  моя  костюмерша
передает Алберсу, что испанка "дает ему свидание".
   Ханс в восторге. Он деликатно стучит  в  дверь,  входит,  оглядывается  и
поражается: ведь ему  рассказывали,  что  испанка  держится  весьма  строгих
правил. И что же видят его голубые глаза? Сеньорита уже лежит на кушетке...
   Правда, фигурка и лицо укрыты покрывалом, однако видны черные, источающие
призывный аромат волосы, они-то и позволяют довообразить остальное.
   Ханс тихо подкрадывается к кушетке, осторожно  приподнимает  покрывало  и
собирается страстным поцелуем привести испанку в соответствующее настроение.
   И  в  ужасе  отшатывается:  обворожительно  пахнущие  волосы  оказываются
париком, а под покрывалом шипит и извивается готовая к броску змея.
   Алберс пулей выскакивает из гримерной и несется вниз по коридорам студии.
Змея - за ним. Только укротительнице удается усмирить свою рептилию.
   Алберс на несколько часов выходит из строя.
   Два дня спустя я сознаюсь ему в нашей проделке и живо рисую, каких трудов
нам стоило не  расхохотаться  при  виде  мчащегося  сломя  голову  человека,
который на съемках не боится самых опасных трюков и всегда все  делает  сам.
Алберс на высоте: он не держит на нас зла и смеется буквально до слез.
   Годы спустя никто не смеется, став свидетелем такого эпизода. В последние
недели войны мы снимаем  в  Праге  детективный  фильм.  Имперский  протектор
Богемии и Моравии Вильгельм Фрик "оказывает нам честь", пригласив на ужин  в
Градчаны.
   Алберс  и  я   размышляем,   под   каким   предлогом   отказаться.   Этот
"добровольно-принудительный" ужин теперь угнетает еще  больше,  чем  прежде.
Непонятно, о чем говорить с высокопоставленным нацистом за несколько  недель
до окончания войны. В голову не приходит никакой отговорки, которую бы  Фрик
не воспринял как афронт.
   Итак, мы идем.
   Атмосфера  ледяная.  Нам  подают  на  драгоценных  фарфоровых  блюдах   с
монограммами владельца, представителя богатейшей еврейской  семьи  в  Праге.
Семья эта сейчас под "превентивным" арестом.
   После  трапезы  имперский  протектор  Фрик  подтрунивает  над   немецкими
актерами,  которые  не  развелись  со  своими  еврейскими  женами.  Фрик   -
"эксперт". Как бывший министр внутренних дел, он принимал решающее участие в
принятии "расовых законов".
   Дело в том, что Ханс Алберс не женат, но близок с  еврейкой  Ханси  Бург,
эмигрировавшей в Англию, и очень привязан к  ней.  Когда  Фрик  возобновляет
свои насмешки, Алберс, едва сдерживаясь и тем не менее спокойно, говорит:
   - Господин имперский протектор,  у  нас,  актеров,  существует  неписаный
закон: не злословить по  поводу  отсутствующих...  Позвольте  мне  уехать  в
гостиницу.
   Фрик на глазах бледнеет и отдает приказание вы-звать автомобиль.
   Алберс встает и выходит. Я присоединяюсь к нему.
   В отеле мы ждем, что нас заберет гестапо. Но этого не происходит. Мы  так
никогда и не узнаем, какому чуду должны быть благодарны.
   Итак, в 1929 году, к сожалению, из-за сроков я не  смогла  участвовать  в
первом немецком звуковом фильме с Алберсом*.
   История кино приготовила мне утешение: позднее мой первый звуковой  фильм
стал киноклассикой - "Трое с бензоколонки" с Лилиан  Харвей,  Вилли  Фричем,
Хайнцем  Рюманом  и  Оскаром  Карлвайсом.  Фильм  (не  в  последнюю  очередь
благодаря задорным шлягерам Вернера Рихарда  Хеймана)  имел  огромный  успех
далеко за пределами страны.
   В одном из шлягеров, написанных в стиле шансона,  поется:  "Друг,  добрый
друг - лучшее, что может быть на свете..."
   Должны были быть причины, что друзья в меня влюблялись, поклонялись  мне,
восхищались мной, но ни один из них не предлагал руку и сердце. Дело было во
мне самой,  в  том,  что  я  все  еще  испытывала  безотчетный  страх  перед
замужеством, в том, что семейная жизнь мне  никогда  не  казалась  такой  же
важной, как очередная роль, полученная мной.
   И сейчас, когда  над  Германией  собирались  грозные  тучи,  жажда  новых
впечатлений, связанных с разрешением творческих задач, была сильнее,  нежели
стремление укрыться под крылом надежного мужчины.
   Брак в моем представлении - это  нечто  обременительное,  опутывающее  по
рукам и ногам. И дело не только в печальном  опыте  моей  юношеской  брачной
авантюры в России. Наверное,  я  слишком  эгоцентрична  и  влюблена  в  свою
профессию. Я не желаю  ничего  знать  о  мелочных  повседневных  заботах,  с
которыми приходится бороться каждому. По счастью, и мать и  сестра,  которая
теперь тоже живет со мной, избавляют меня от  быта.  Мой  вклад  в  домашнее
хозяйство ограничивается постоянно  повторяющимся  во-просом:  "Деньги  тебе
нужны?"
   И о школьных  оценках  дочери  узнаю  я  по  обязанности,  а  об  успехах
племянницы Марины в балетной школе - от Татьяны Гзовски.
   В России Марина в три года перенесла полиомиелит; для того чтобы добиться
полного восстановления движений, необходима  энергия  и  сила.  Наш  женский
семейный совет решает учить ее на танцовщицу; конечно,  это  необычный  путь
для маленькой девочки с парализованной ногой, но эксперимент удается: Марина
очень музыкальна, старательна, она развивает больную ногу и через  несколько
лет побеждает свой недуг.
   Возможно,  друзья  чувствовали,  что  в  моем  окружении  слишком   много
"женского влияния"  и  что  с  юности  и  вследствие  воспитания  я  слишком
самостоятельна для длительного союза с мужчиной и уз брака.
   Вероятно, это ощущали мои настоящие друзья, а о других я и вовсе не  хочу
говорить, о тех коллегах, которые заводили любовные интрижки  поочередно  (а
то и параллельно) почти с каждой смазливой актрисой, или о  тех  "творческих
личностях", которые каждую сексапильную даму  представляли  исключительно  в
горизонтальном положении.
   В начале 1933 года моя дочь Ада сообщила мне, что выходит замуж. То  есть
поставила перед фактом, абсолютно так же, как я своих родителей в 1914 году.
Благоразумию и мудрости чаще всего предшествует авантюра.  Ада  приходит  ко
мне в комнату и говорит просто и твердо:
   - Мама, мне нужно с тобой поговорить.
   Я пишу письмо и рассеянно спрашиваю:
   - В чем дело?
   - Я хочу выйти замуж.
   Аде шестнадцать с половиной. Мне тогда, в России, тоже было  шестнадцать.
Я пытаюсь остаться невозмутимой.
   - Это неизбежно?..
   - Да.
   Откладываю ручку:
   - Это необходимо или ты хочешь?..
   - Я хочу!..
   Она произносит это с непередаваемым выражением. Уже  в  это  мгновение  я
чувствую, что дальнейшие вопросы можно задавать лишь для проформы.  Итак,  я
соблюдаю формальности, чтобы сохранить "материнское лицо":
   - И кто же этот счастливец?
   - Франц Ваймайр - ты его знаешь...
   Разумеется, я его знаю. Францль - звезда-оператор, среди прочих  он  снял
несколько фильмов с участием Цары Леандер. Но Ада и он - ну и ну...
   Ада становится фрау Ваймайр. Счастье длится так же недолго,  как  в  свое
время и мой "детский брак".
   Вскоре я снова совершаю ошибку с далеко идущими последствиями. Я даю себя
убедить честным и дельным - как поначалу  мне  кажется  -  предпринимателям,
будто  самое  время  вместе  с  ними  основать  собственную  кинофирму.  Так
возникает "Ольга Чехова Фильм-Лтд. Лондон - Париж". Все дело в  том,  что  в
коммерческих делах я была еще неопытна  и  излишне  уверена  в  порядочности
своих партнеров. Передав генеральную доверенность на ведение дел  упомянутым
коммерсантам, я сама отказалась от участия в управлении. Позднее, будучи уже
опытным коммерсантом, я только качала головой, вспоминая об этой глупости.
   Поначалу мне все очень нравится. Я горжусь моим  -  моим  собственным!  -
производством.  Мы  снимаем  ленту  "Диана",  которая  сразу   же   вызывает
оживленные споры, потому что она - несколько преждевременно для того времени
- затрагивает проблему лесбийской любви. Сборы вроде бы неплохие, и если мне
нужны деньги - я никогда не беру много, -  я  снимаю  необходимую  сумму  со
счета фирмы. И вот однажды - наверное, в те годы это была  единственная  моя
прихоть  -  оплачивается  новый  автомобиль.  Я  покупаю  его  и   выписываю
автомобильной фирме чек. И  тут  происходит  нечто,  что  огорошивает  меня:
директор банка просит навестить его. Выясняется, что на моем счету  осталось
30 марок и мое поведение при соответствующей интерпретации  точно  подпадает
под состав преступления одного  уголовно  наказуемого  деяния.  Более  того,
банковский дом "Штерн"  в  Лейпциге  предъявляет  мне  к  оплате  непокрытые
векселя на сумму в четверть миллиона рейхсмарок.
   Ответственные господа из моей  фирмы  скрылись,  как  вскоре  выяснилось.
Среди кредиторов начинается настоящая паника. Я в отчаянии, ибо не знаю, как
найти выход.
   И тут происходит чудо: мне наносит визит один пожилой господин, крупный и
седой, джентльмен, словно из детских книг, - господин Штерн, шеф банкирского
дома "Штерн" в Лейпциге. Без особых  предисловий  он  объясняет,  что  не  в
последнюю очередь ввиду приближающегося еврейского праздника  Йом-Кипур*  он
более не желает быть моим кредитором и считает мой долг погашенным.
   - Я почитаю вас как женщину и артистку и не допущу, чтобы  вы  отчаялись.
Нет, вы должны без забот заниматься творчеством...  -  добавляет  он,  в  то
время как я растерянно смотрю на него, пораженная самим чудом  существования
такого человека. Прежде чем я успела прийти в себя, он поцеловал мне руку  и
исчез...
   Счастье, что и я однажды смогла помочь ему...
   У ГИТЛЕРА И ГЕББЕЛЬСА
   Гитлер   становится   рейхсканцлером,   а   доктор   Йозеф   Геббельс   -
рейхсминистром народного просвещения и пропаганды.
   Изменившиеся нравы этого Третьего  рейха  дают  о  себе  знать  необычным
приглашением: в  один  прекрасный  день  мама  сообщает  мне  на  студию  по
телефону, что меня ждут  во  второй  половине  дня  на  приеме  у  господина
министра пропаганды. Будет фюрер, он же рейхсканцлер.
   Мама, дама старинного воспитания до мозга костей, крайне  возмущена:  что
за манера с утра по телефону приказывать  даме  прибыть  по  приглашению  во
второй половине дня?..
   Я же  удивлена  в  большей  степени  пренебрежением  к  установленному  и
дорогостоящему съемочному времени. Обычно съемки идут с семи  утра  до  семи
вечера. У кого одновременно и спектакли в театре, должны прямо из  павильона
ехать в свою гримерную и освобождаются не раньше 23 часов.
   Я сообщаю своему режиссеру о звонке из министерства и втайне надеюсь, что
приглашение будет отклонено ввиду моей занятости. Но режиссер и  руководство
разрешают, распорядившись отснять меня раньше. Необычное явление.  Пока  еще
необычное. Позднее любое пожелание министерства пропаганды сразу  становится
приказом или воспринимается как таковое.
   Из этого уже кое-что вырисовывается. Продюсер, несомненно,  предчувствует
развитие событий гораздо лучше, нежели я.
   Доктора Геббельса мне описывают как человека, который  "завоевал"  Берлин
для национал-социалистов, человека, без сомнения, с острым умом и способного
пропагандиста, блестящего оратора. Бесцеремонные берлинцы острили, будто  он
ночует не в своей постели, а в собственной "глотке"*.
   Итак, теперь он рейхсминистр народного просвещения и  пропаганды,  а  его
"вождь" Адольф Гитлер сделался рейхсканцлером - не надолго, как  уверяют.  В
этой раздробленной республике без республиканцев  национально-консервативным
кругам Гитлер нужен как "барабанщик", щит от  возрастающей  коммунистической
угрозы. После того как он "отбарабанит" необходимое время, его снова  уберут
- так это представляет себе кое-кто...
   Меня  отсняли  только  в   17   часов.   Вечером   спектакль,   так   что
правительственный прием обойдется и без меня, полагаю я, поскольку,  пока  я
приду в себя и переоденусь, пройдет не меньше часа и тогда...
   Дальше зайти в своих размышлениях я  не  успеваю:  как  только  собираюсь
покинуть студию, навстречу спешит надутый чиновник министерства пропаганды и
везет  меня  как  есть  -  непереодетой,  в  полуспортивном  костюме  -   на
Вильгельмштрассе. По дороге мне удается лишь купить розу  в  петлицу,  чтобы
предстать на правительственном чаепитии не совсем уж "голой".
   В министерстве меня сначала  представляют  фрау  Марте  Геббельс.  Она  с
мягким укором спрашивает:
   - Так поздно, фрау Чехова?
   - Я приехала прямо с работы, фрау Геббельс, кроме того, меня известили по
телефону только сегодня утром...
   Госпожа Геббельс не подает виду, что поняла.
   Перед помещением, в котором сервирован чай, стоит Гитлер в цивильном.  Он
тотчас же заговаривает о моем фильме "Пылающая граница",  премьера  которого
состоялась только что. Я играю польскую революционерку. Гитл