и зверюшками происходят  и  печальные
события. Например, Мишка, медвежонок, погибает от собственной прожорливости:
во время сбора винограда, когда мы со всеми остальными собираем  виноград  в
корзины и бочки, Мишка вместе  с  нами.  Он  возится  с  собаками  и  заодно
постоянно таскает виноград. Вечером мы  уводим  его  на  большую  стеклянную
террасу, где живут морские свинки, японские мышки и  кролики.  Но  любовь  к
сладкому винограду не дает Мишке покоя. Он вышибает  стекла,  пробирается  в
виноградник и набивает свое брюхо вволю. С бурчащим животом  возвращается  и
продолжает колобродить: терраса ему уже не по нутру, он забирается в одну из
собачьих будок. Там его находит Тук, сторожевой пес. Тот, хотя  и  дружен  с
ним, разрывает Мишку на части: для него  медвежонок  в  этот  момент  просто
наглый нарушитель его владений.
   И  прирученный  волчонок  однажды  погибает,  именно  потому,  что  он  -
приручен; папа нашел его в лесу больным и принес  домой,  и  волчонок  вырос
среди наших собак.  Совершенно  неожиданно  в  нем  просыпается  разбойничья
натура. У кормушки волчонок кусает фокстерьера, тяжело ранит  его,  пытается
напасть на гордон-сеттера и в конце концов даже на повара. Папе в  последнюю
секунду удается отогнать его и запереть в клетку. Но волк не  успокаивается.
Напротив: не привыкший к заключению, бушует еще  больше.  Мы  собираемся  на
семейный совет и с тяжелым сердцем решаем отнести волка туда, где его  нашел
папа и где ему место: в лес. Наш лесник  нам  не  советует.  Выросшие  среди
людей звери, объясняет он, уже не будут приняты своими сородичами.  Волк  не
сможет жить в лесу, "лучше застрелить его, так будет гуманнее".
   Брат, сестра и я протестуем - в первую очередь я. По детской наивности  я
обзываю лесника "злым человеком"; я его "больше нисколечко, никогда не  буду
любить".
   Лесник пожимает плечами и умолкает. Волк возвращается  в  лес.  Сестра  с
братом и я не можем с ним попрощаться - вдруг волк  нападет  и  на  нас.  Мы
плачем.
   На следующий день опасения  лесника  подтверждаются:  наш  волк  разорван
сородичами.
   Прекрасные и грустные переживания сменяют друг друга.
   Идет дождь. Мы играем в  любимую  игру.  Она  не  стоит  ни  копейки:  мы
вытаскиваем две большие плетеные корзины для белья, берем палку от  метлы  и
простыню. Простыня у нас парус,  палка  -  мачта;  корзинки  превратились  в
корабли, на которых мы совершаем кругосветное путешествие. Мы волочимся друг
за другом из комнаты в комнату,  из  одной  страны  в  другую:  родительская
спальня - Франция, столовая - Швеция, наша детская - Восток, кухня -  Дания,
гостиная - Бельгия, ванная и сауна - Финляндия, бильярдная  и  библиотека  -
Германия, длинный коридор - это наш Суэцкий  канал,  а  прихожая  -  Красное
море. Мы скатываем ковры и носимся вдоль и поперек всей географии.
   Появляется папа.
   Он знаком с нашей игрой. Мы приглашаем его в путешествие. Он  колеблется,
так как некоторое  время  назад  упал  с  лошади  и  еще  не  совсем  хорошо
передвигается, ходит с палкой.  Несмотря  на  это,  мы  ласково  и  сердечно
упрашиваем  его  принять  участие  в   игре,   обещая   "везти"   с   особой
осторожностью.
   Папа  дает  себя  уговорить.  Мы  радуемся  и  одновременно  вздыхаем   с
облегчением: пока папа "путешествует", он точно не поднимет одну беспокоящую
нас тему, а может быть, и забудет об этом вовсе. Мы  говорим  наперебой  без
передыху и пауз; даже если бы он хотел, то не смог бы вставить ни слова.
   Мы с ним уже дважды побывали "на Востоке", и  щекотливая  тема  пока  что
счастливо "объехана".
   Но тут наше путешествие внезапно прерывается:  гувернантка  приглашает  к
столу. При этом делает такое  выражение  лица,  будто  с  превеликим  трудом
сдерживает себя, чтобы не сообщить о чем-то еще, весьма важном...
   Мы с угрозой смотрим на нее. Она с  негодованием  проглатывает  это  и  -
молчит. Пока.
   За столом папа и мама болтают о том о сем. Мы  украдкой  переглядываемся.
Папа, похоже, действительно забыл "тему". Лев, которого это касается больше,
нежели меня, уже счастливо улыбается...
   В этот  момент  -  между  супом  и  главным  блюдом  -  вновь  появляется
гувернантка; она размахивает тремя большущими листками  -  нашими  оценками,
той самой "щекотливой темой".
   Мы вздрагиваем.
   Гувернантка  протягивает  "документы"  папе,  приторно   улыбаясь.   Папа
благодарит ее и начинает читать. Он сияет.
   Мы с Левой переглядываемся:  раз  он  улыбается,  значит,  речь  идет  об
оценках моей старшей сестры. Так оно и  есть.  Папа  хвалит  нашу  примерную
ученицу и тут же обещает ей золотые часики. Потом читает дальше.
   Лицо его хмурится, но не сильно. Значит, это мой табель, предполагаем мы.
Потому что по правописанию и  биологии  у  меня  все-таки  довольно  сносные
оценки...
   А дальше должна разразиться гроза. И она разражается: папа изучает табель
Левы. Лева, наш младшенький, единственный мальчик в семье, папина  гордость,
и он тайно надеется, что сын продолжит его дело - будет инженером.  Лев  уже
теперь музыкально феноменально  одарен,  а  вот  математиком,  инженером  не
станет никогда. Его оценки доказывают это - и сегодняшние в особенности.
   Папино разочарование находит выход во взрыве гнева,  в  одной  из  редких
вспышек бешенства,  направленных  на  нас,  детей.  Действие  и  последствия
ужасны: папа в ярости поднимается во весь рост и берется за палку.
   Маленький Лева озирается в поисках защиты, встает с испуганно  раскрытыми
глазами и шаг за шагом начинает отступать.  Он  в  ожидании  останавливается
подле мамы и умоляюще смотрит на папу. Но  отец  в  этот  раз  не  принимает
извинений. Первый и единственный раз, сколько я  себя  помню,  ему  изменяет
выдержка. Палка свистит в воздухе и - ударяет  маму  по  плечу,  потому  что
маленький Лева проворно скрывается под столом. От силы удара мама с коротким
вскриком падает без сознания.
   Tableau!* Такого у нас еще никогда не было!
   Папа стоит, оцепенев.  Бабушка  подставляет  к  маминому  носу  флакон  с
ароматической солью. Сестра безудержно рыдает. А я - я  подбегаю  к  папе  и
набрасываюсь на него:
   - Ты должен извиниться перед мамой! Сейчас же! И перед всеми нами!
   То, что моя мама до сих пор без сознания и не может принять извинений,  я
упускаю из виду. Я кажусь себе смелой и очень справедливой.
   Не долго.
   Папа замахивается, и я чувствую на лице удар. Собственно говоря, удар  не
настоящий, скорее намек на пощечину, но и этого довольно, чтобы вывести меня
из равновесия - мир, прекрасный цельный мир, рассыпается на кусочки.
   - Я выпрыгну из окна! - вскрикиваю я в отчаянии.
   Папа качает головой, не воспринимая мои слова всерьез.
   - Вот увидишь! - кричу я, выскакиваю из столовой,  бегу  по  лестнице  на
второй этаж, распахиваю дверь в детскую, карабкаюсь на окно  и  -  прыгаю...
Две-три секунды я как  оглушенная.  Потом  отмечаю,  что  удивительно  мягко
приземлилась. Затем теряю сознание.
   Отец находит меня в куче сена, которая спасла от худшего: неопасный  ушиб
почек, легкое сотрясение мозга, две недели постельного режима -  вот  и  вся
история, не считая "отступного" - золотых часов, полученных моей сестрой.
   Папа запоздало приносит маме извинения. Немного позднее  снова  наступает
гармония: папа и мама в четыре руки играют на рояле. Мы с братом  с  сестрой
благоговейно слушаем. Наш мир снова целен и прекрасен. Пока...
   Папа и мама любят играть Бетховена и Чайковского. Чайковского чаще всего.
Мама знакома с ним.
   Петр Ильич Чайковский был первой маминой девической любовью. И  он  любил
ее. Письма курсировали взад-вперед и позволяли предполагать это. Но он любил
ее несколько иначе, нежели  мама  вначале  надеялась,  скорее  духовно,  как
одинаково чувствующую собеседницу.
   Он женился не на ней, а на девушке из семьи  друзей,  да  и  то  лишь  по
желанию и настоянию своих родных.
   Свадьба была помпезной, совместная жизнь - недолгой.
   В конце концов Петр Ильич  Чайковский  покинул  свою  жену  навсегда,  не
разводясь с ней. С тех пор он, не зная покоя, ездит по России, дирижирует за
границей, сочетает в своих сочинениях национально-русские и  ориентированные
на Запад мотивы и основывает великую русскую балетную традицию.
   А его отношения с женщинами - в более поздних  романах  и  фильмах  лживо
домысленные как сентиментальные и романтические - до самого конца его  жизни
более или менее ограничивались письмами. Его антипатия к  женщинам  остается
непреодолимой. Тем не менее это не мешает им все время искать его дружбы:  с
госпожой фон Мекк Чайковский переписывается почти  ежедневно,  с  предельной
обнаженностью раскрывая перед ней свою творческую личность,  все  внутренние
противоречия души. И госпожа фон Мекк  поддерживает  Чайковского  в  течение
четырех лет во всех его начинаниях, в  том  числе  и  финансами,  необычайно
щедро. Но - они ни разу не увиделись. Только письма...
   И мама получает от Чайковского письма, много писем, в  них  он  постоянно
говорит о своем преклонении перед Бетховеном.
   Папа и мама заканчивают Лунной сонатой.
   Уже поздно. Пора в постель. Мама читает с нами молитву перед сном. И этот
час тоже принадлежит нашей чудесной стране детства.  Каждый  вечер  я  хочу,
чтобы  мама  побыла  с  нами  еще  немножко.  И  каждый  вечер,  как  всякий
изобретательный ребенок, я что-нибудь  да  придумываю:  моя  молитва  всегда
включает  дядюшек,  тетушек,  знакомых  и  подружек,  для  которых  я  прошу
покровительства у милостивого Бога. Когда уже  больше  никого  не  остается,
очередь доходит  до  животных,  сначала  наших  собственных,  а  затем  всех
остальных,  которых  я  видела  или  о  которых  когда-либо  слышала.   Мама
снисходительно улыбается. Разумеется, она насквозь видит мою уловку.  Но  не
подает и виду.
   Любовь к животным и к природе заложена в нас с колыбели. Часами брожу я в
близлежащих садах. Мама любит фиалки; я приношу их ей,  когда  могу,  и  при
этом расширяю свои познания, насколько это возможно. Деревья, цветы,  редкие
травы, грациозные бабочки, пчелы  и  муравьи  для  меня  прекрасные  объекты
изучения, а гармония красок формирует вкус  к  прекрасному,  равно  как  мое
нерасположение ко всему яркому и кричащему.
   Наряду с садами горы - предпочитаемый мной ландшафт. Я внимательно слушаю
местных жителей, когда они рассказывают старинные предания  и  легенды;  мое
воображение разгорается.
   И я учусь у них тому, для чего и в  первую  очередь  от  чего  полезны  и
пригодны ягоды, растения и травы. "От  каждой  болезни  -  своя  травка",  -
говорят старые крестьяне. Их аптека - природа, потому они такие крепкие.
   Как и следовало ожидать, я хотела стать врачом.  Мечте  не  суждено  было
сбыться. Но мое понимание натуральной косметики,  несомненно,  зародилось  в
кавказских горах.
   Два воспоминания болью пронизывают мою чудесную страну детства.
   В одном из садиков, который я, как "поставщица фиалок" для мамы, особенно
облюбовала, наблюдаю за толстым шмелем; он, жужжа, перелетает  с  цветка  на
цветок гораздо более неуклюже, чем проворные  пчелы,  но  действуя  на  меня
успокаивающе. Его благодушное хлопотанье, его бархатная  шубка  зачаровывают
меня.
   Я не замечаю, как кто-то приближается.
   Только когда тень накрывает цветы и шмеля, я поднимаю глаза. Передо  мной
старый садовник - маленький, сгорбленный, с всклокоченной густой  бородой  и
острым личиком, ни дать ни взять  гном.  Я  знаю  его.  Знакома  мне  и  его
несколько глуповатая ухмылка.  Я  киваю  ему.  Он  не  реагирует,  а  только
пристально смотрит на меня...
   На мгновение пугаюсь его взгляда. Заставляю себя быть спокойной.
   - Посмотрите, какой милый шмель, - говорю я ему принужденно дружелюбно.
   - Милый, да, да, очень милый, - хихикает он, уставившись на  меня  мутным
взглядом.
   Я пытаюсь убежать. Но  садовник  оказывается  неожиданно  проворным  и  -
сильным. Он хватает, обнимает и целует меня.
   - Ты хорошенькая, Оля, - стонет он и прижимает к себе  так,  что  у  меня
перехватывает дыхание.
   Я кусаю его за руку и плюю в него.
   Он вскрикивает от боли и ослабляет свои объятия. Я убегаю.
   Первый поцелуй чужого мужчины внушает мне отвращение. Мужские  ласки  мне
противны. Пока...
   Даже папиным ласкам я поддаюсь,  пересиливая  себя:  его  поцелуи  пахнут
табаком, а борода колется. И то и другое мне решительно не нравится. Правда,
пока...
   И другое воспоминание словно вспышка молнии на безоблачном небе.
   Дядя Женя, как мы, дети, зовем его, служит в армии. Он  и  выглядит  так,
как должно офицеру: крупный, стройный, спортивный, при этом хорошо  воспитан
и всегда весел.  Мы  знаем  дядю  Женю  только  веселым  и  улыбающимся.  Он
принимает участие в наших кругосветных путешествиях в корзинах еще  лучше  и
дольше, чем папа.
   Дядя Женя возвращается с папой после верховой прогулки. Он давно дружен с
родителями.
   Мама на этот раз после обеда не катается с ними, так как ожидает гостей и
занята приготовлением к чаепитию  и  музыкальному  вечеру.  Она  будет  сама
музицировать с папой и дядей Женей. Для литературной части  вечера  припасен
сюрприз: Ольга Книппер-Чехова, жена дяди Антона, пообещала прочитать еще  не
опубликованный рассказ Чехова.  Папа  и  дядя  Женя  немного  опоздали;  они
приносят извинения маме и обещают поторопиться с переодеванием.
   Первые  гости  уже  беседуют  в  зале;  среди  них,  как  всегда,  мамины
поклонники.
   С усмешкой косясь на галантных господ, папа говорит:
   - Я люблю тебя за то, что ты -  комета,  а  вот  твой  "хвост"  не  очень
одобряю.
   На секунду мама задета. Постоянно меняющиеся поклонники - часть ее жизни,
с тех пор как она себя помнит. Ей никогда и в  голову  не  приходит  всерьез
воспринимать этот "хвост". Да и папе тоже. Напротив: он гордится тем, что  у
мамы есть поклонники.
   Отчего же тогда вдруг это замечание, отчего проскользнула эта горечь?
   В скором времени папу переводят в Петербург. Мама и мы,  дети,  не  сразу
последуем за ним. Мама должна распродать имущество и затем сначала поехать с
нами  в  Москву.  Там  мы  должны  будем  ак-климатизироваться,  прежде  чем
окончательно поселимся в Петербурге.
   Итак, мама и папа будут в разлуке почти год.
   Не опасается ли он московских поклонников?
   Дядя Женя рассеивает эти мысли: он смеется своим звонким юношеским смехом
над папиным замечанием о комете и ее хвосте.
   Когда позднее папа, мама и дядя Женя вместе музицируют, от  напряженности
не остается и следа. Они, как и всегда, играют очень слаженно.
   Позднее (тетя Оля уже прочитала рассказ Чехова)  папа  такой,  каким  его
знают друзья: вежливый и уравновешенный. И когда мама на мгновение  остается
одна, он шепчет ей то,  что  всегда  говорит,  когда  после  минуты  дурного
настроения хочет выглядеть веселым: "Je t'aime, ma fleur d'amour..."*
   Мама счастливо улыбается. Папа занимается гостями.
   Он и не замечает, что несколько минут спустя мамы с дядей Женей уже нет в
гостиной.
   Мама  направляется  в  кухню,  собираясь  дать  еще  несколько   указаний
прислуге. Дядя Женя следует за ней и просит выслушать.
   - Непременно сейчас, дело не терпит отлагательства, - говорит он с особым
значением.
   Они выходят на террасу. Там можно поговорить без помех.
   Дядя Женя предлагает ей "сделать окончательный выбор".
   Мама не понимает.
   - Вы не должны ехать, - говорит дядя Женя; он так серьезен  и  настойчив,
каким мама его никогда не видела. - Останьтесь, мадам! Оставайтесь  здесь  с
детьми, здесь, на вашей родине. Только здесь вы счастливы. Я знаю это!
   Мама обескураженно молчит.
   Дядя Женя принимает это молчание за знак согласия.
   - С разводом вы можете не спешить, - продолжает он, - я  готов  ждать.  Я
готов ждать, как жду до сих пор, пока знаю, что вы остаетесь. Я  люблю  вас,
мадам. И вы знаете это. И я люблю ваших детей. И это вы должны знать...
   Лишь мгновение мама смотрит на дядю Женю смущенно. Потом смеется.
   - Ну, Женя, - говорит она, продолжая смеяться, как будто  не  воспринимая
всерьез того, что только что услышала. - Ну, Женя, - повторяет она, все  еще
смеясь и с жестом, словно собираясь добавить:  "И  что  это  вам  взбрело  в
голову, вы, большой неразумный мальчик?.."
   Потом поворачивается и уходит в дом.
   Дядя  Женя  опустошенным  взглядом  смотрит  ей  вслед.  В   нем   сейчас
действительно что-то есть  от  "большого  неразумного  мальчика",  мальчика,
который еще никогда не был так унижен, как в эту секунду.
   Два дня спустя денщик дяди Жени приносит маме букет  цветов  и  маленький
запечатанный пакетик. В пакетике письмо, кольцо и - скрепленная  цепочкой  с
кольцом - револьверная пуля.
   Дядя Женя застрелился.
   К нашим воспоминаниям о дяде Жене теперь примешивается ненависть. Это  он
виновен в том, полагаем мы, что мама слегла, несколько  недель  страдала  от
душевного расстройства и смогла улыбаться лишь много времени спустя...
   Папа же думает о дяде Жене иначе, чем мы,  дети.  "Теперь  я  понимаю,  -
задумчиво говорит он однажды маме, - как из-за тебя кто-нибудь может  лишить
себя жизни..."
   ЭЛЕОНОРА ДУЗЕ
   "ОТКРЫВАЕТ" МЕНЯ

   В пять лет я в Москве.
   Дядя Женя забыт. И мамой тоже. Как и на Кавказе, вокруг нее очень  быстро
снова возникает круг знакомых, друзей, поклонников и почитателей, однако это
ни на минуту не ставит под сомнение ее любовь к папе. Мы,  дети,  незыблемый
фундамент этого брака.
   Я стою на Красной площади, название которой восходит к  XVI  столетию,  к
временам жестокого правления Ивана Грозного*. Я разглядываю Лобное место, на
котором неугодные Ивану бояре  расставались  с  жизнью;  их  кровь  обагряла
площадь красным...
   Я восхищаюсь Кремлем и Собором Василия Блаженного с его пятью куполами, к
которому Иван велел прорыть подземный ход, чтобы  молиться,  отрешившись  от
всего и полностью уйдя в себя. Как этот самый свирепый из всех царей еще мог
молиться, после того как в приступе  безудержного  гнева  убил  собственного
сына, а тысячи людей были им умерщ-влены, не  укладывается  в  моем  детском
воображении.
   Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы предаваться  размышлениям
об этом, ведь в известном смысле в  Москве  для  меня  начинается  серьезная
жизнь: я иду в школу, вернее, в некое подобие приготовительной школы,  нечто
среднее между детским садом и гимназией. Первое, чему мы учимся, - это  игре
в шахматы и тем самым логическому мышлению.
   В  этот  раз  Москва  для  меня  всего  лишь  ограниченная   во   времени
"промежуточная станция". Когда мы переезжаем в Петербург, точнее, в  Царское
Село, царскую резиденцию, я еще даже не предполагаю, что через несколько лет
вернусь в Москву и что тогда меня ждет действительно серьезная жизнь.
   Папа делает быструю карьеру в министерстве путей сообщения. В  сорок  лет
он уже "ваше превосходительство" - в моем девическом паспорте  стоит  запись
"дочь  действительного  тайного  советника",  -  чуть  позже  он  становится
начальником железных дорог юга  России,  и  ему  для  инспекторских  поездок
положен личный вагон-салон.
   Неотъемлемая принадлежность карьеры - ордена. Кто получает орден,  должен
в конце года не только позволить удержать из своего жалованья  "материальное
пожертвование" (около сорока рублей, приличные для того времени деньги),  но
и, разумеется, обязан засвидетельствовать благодарность  Его  Императорскому
величеству. И вот как-то наступил этот день. Папа допущен к аудиенции у  Его
величества, в "парадном мундире": белые брюки навыпуск с золотыми  галунами,
темно-синий китель с золотым шитьем по вороту, треуголка с золотом  и  белым
султаном и сабля. Папа проверяет перед  зеркалом,  как  сидит  мундир,  мама
сметает щеткой пылинки, разглаживает складки - брат с  сестрой  наблюдают  с
гордостью и восторгом. Папа в последний раз критически поворачивается  перед
зеркалом.