- Все в порядке, - успокаивает мама.
   Воцаряется торжественное молчание.
   Вдруг в благоговейной тишине я не удерживаюсь и всхлипываю:
   - Ах, папа...
   - Да? - Папин лоб собирается в морщины.
   - Ты похож на клоуна...
   Хлоп! - снова я ощущаю дуновение пощечины.
   На этот раз я не выпрыгиваю в окошко. И даже попытки не делаю. Хотя я  не
менее обескуражена, чем тогда на Кавказе, ибо еще  никогда  не  видела  отца
таким пестрым. Я знаю, что это ему не идет; обычно он  не  придает  значения
внешним  условностям,  званиям,   титулам   и   родовому   дворянству.   Это
унаследовала от отца и я.
   Скорее бессознательно, но уже довольно точно я подметила, что сегодняшнее
облачение находится в противоречии с его сущностью и - нашим воспитанием.
   Так за что же пощечина?
   Наверное, не стоило говорить "клоун", думаю я.
   И прошу прощения.
   Папа прекрасно понимает, что со  мной  происходит,  и,  улыбаясь,  качает
головой.
   В остальном же наши годы в Царском Селе были  такими  же  захватывающими,
прекрасными и богатыми событиями, как и на Кавказе.
   И здесь много достопримечательностей, хотя уже  и  совсем  в  ином  роде:
замки эпохи Екатерины Великой, в которых жила она  сама  или  ее  без  конца
меняющиеся фавориты; помпезная "купальня"  царицы,  с  которой  ни  в  какое
сравнение не идут современные бассейны, -  круглая,  высеченная  в  огромной
гранитной скале ванна, пять метров  в  диаметре,  два  метра  глубиной  и  с
подогревом снизу; маленький дворец для интимных празднеств, по  изысканности
своей внутренней отделки удивительно  современный  -  например,  там  имелся
обеденный стол, который поднимался через отверстия из  погреба  в  гостиную,
повара при обслуживании пользовались маленьким лифтом из "подземелья", и все
происходило на редкость  индивидуально:  гости  записывали  свои  пожелания,
заказы опускались в подвал и возвращались наверх в виде готовых кушаний.  По
окончании трапезы обеденные столики с посудой исчезали в полу, а вместо  них
появлялись ломберные столы.
   Кроме замков, мы осматриваем музеи и картинные галереи; картины Шишкина и
Пастернака с их любовью к тенистым рощам, медведям,  морю;  Рубенс,  на  мой
вкус, слишком пышный и рисует слишком много плоти; и картина "Девятый  вал",
у которой я могу стоять часами.
   Под грозным серо-голубым небом тонущий в море корабль, рядом в  маленькой
шлюпке пассажиры, потерпевшие  кораблекрушение,  ожидающие  ужасного  наката
волны. Каждая девятая волна, как говорят,  самая  высокая.  Мое  воображение
рисует  следующий  акт  картины-драмы:  потерпевшие  кораблекрушение   будут
накрыты водной стихией...
   Моя фантазия в Царском Селе вообще много "рисует", буйно, не зная границ:
перед сном я люблю собирать в одном помещении  все  срезанные  цветы,  чтобы
ночью они были друг подле друга. Я не только общаюсь с "душами цветов",  чей
язык хорошо понимаю, но и создаю свой первый литературный  опыт,  который  -
как же еще иначе - называется "Вечная любовь". Действующие лица - тюльпан  и
лилия, которые познакомились и полюбили друг друга, когда  их  поставили  на
столике у постели больной. Когда больная, молодая  девушка,  умирает,  лилию
кладут к ней в гроб  -  тюльпан  увядает  от  тоски  и  любви  к  потерянной
подруге...
   Со всей серьезностью я утверждаю, что эльфы существуют. Во всяком случае,
для меня они создания, которые на ночь укладываются спать в чашечки  цветов,
а подтверждением этого  мне  кажется  то,  что  цветы  на  лугах  и  в  лесу
закрываются после захода солнца.
   На старом кладбище  я  чувствую  особую  привязанность  к  одной  могиле,
обсаженной кипарисами и почти полностью заросшей дикой малиной. Ягоды спелые
и висят на ветвях, словно капли крови. Я сижу на полуразрушенной  надгробной
плите, погружаюсь в их созерцание, и перед моим взором  проходят  отрывочные
картины ужасной битвы.
   Позднее я узнаю,  что  это  и  впрямь  были  видения  прошедших  событий:
когда-то,  как  свидетельствуют  старинные  рукописи,  на   месте   кладбища
разразилась одна из кровавых битв...
   Лишь  десятилетия  спустя  я  открыла  в  себе  дар   и   способности   к
парапсихологии и телепатии: я с вниманием выслушиваю свою  дочь,  когда  она
рассказывает мне о бирюзовых морях, красных горах, желтых деревьях и  конях,
которых она поит разноцветными водами. Я уверена, что между мной  и  дочерью
не только кровное родство, но что мы и душевно,  духовно  давно  знаем  друг
друга по одной из прошлых жизней в нематериальном мире...
   В самом начале второй мировой войны однажды ночью я "вижу", как  Черчилль
и Сталин в лодке спорят о том, кому сесть за руль...
   Я уверена, что эта моя  "гастроль"  здесь,  на  Земле,  не  первая  и  не
последняя...
   В Царском Селе я еще ребенок, еще ничто во мне не вызрело,  ибо  все  это
мечты, которые ищут воплощения в образе и форме, - я пишу  красками,  рисую,
леплю. Хотя меня и не учили ремеслам, кое-что получается. Мне  дают  частные
уроки.
   - Почему бы тебе не стать художницей? - спрашивает мама.
   Но как это часто бывает с одаренными дилетантами, я могу все и ничего.  У
меня просто не хватает усидчивости терпеливо доводить замысел до конца. Идеи
захлестывают меня...
   В это время внутреннего перелома происходит событие,  которое,  вероятно,
становится первым толчком для моего профессионального развития,  -  Элеонора
Дузе приезжает с гастролями в Санкт-Петербург.
   Сенсация -  и  не  только  для  прессы.  Всемирно  известная  итальянская
драматическая актриса в зените своей славы. Она не нуждается в  утрированных
жестах   и   громовом   голосе,   не   признает   театральной    пафосности,
распространенной в  то  время,  каждой  своей  роли  придает  индивидуальный
рисунок и создает образ изнутри. Она вся светится, даже когда просто стоит и
не произносит ни слова. Она играет - изящно, грациозно, утонченно, со своими
чудными глазами и узкими кистями рук -  женские  образы  Гауптмана,  Ибсена,
Метерлинка, Сарду, Чехова, Дюма и д'Аннунцио, которого знала лично.
   И вот Дузе,  знакомая  с  моей  тетей  Книппер-Чеховой,  актрисой  театра
Станиславского, приходит в наш петербургский  дом.  Она  разглядывает  меня,
гладит по голове и говорит:
   - Ты обязательно станешь актрисой, дитя мое...
   Я начинаю плакать, сама не зная отчего. Я просто не могу остановить поток
слез.
   - Почему ты плачешь? - спрашивает Дузе. - Боишься стать актрисой? Пройдет
время, и ты узнаешь, что это такое - обнаженной шествовать по сцене...
   Я воспринимаю это буквально и начинаю плакать еще сильнее. Обнаженной  на
сцене! Даже воздушные акробатки в цирке не выступают совсем голыми.
   Много позднее я поняла, что имела в виду Дузе. Отринуть все условности  и
каждый раз по-новому, "духовно обнаженной" представать перед зрителем.
   Тетя Ольга Книппер-Чехова вновь встречается с  Дузе  во  время  гастролей
театра Станиславского в Америке. Это происходит в начале 20-х  годов,  после
перерыва в выступлениях, на который великая трагическая актриса пошла  сама.
Она постарела не только внешне. В Новом Свете она  обрела  все  что  угодно,
кроме  счастья.  Шумиха,  поднятая  вокруг  ее  турне  жадными   до   наживы
антрепренерами, подтачивает ее силы. Элеонора Дузе  умерла  в  1924  году  в
Питсбурге (штат Пенсильвания).
   Временами в нашем доме живет и композитор Александр Глазунов.  Здесь,  по
его собственному  выражению,  он  обретает  "душевное  равновесие"  и  может
сочинять - в отличие от собственного дома.  Я  часто  встречаю  его  изрядно
навеселе. Алкоголь ему необходим, постоянно уверяет он, -  и  действительно,
похоже, что в состоянии опьянения он интенсивнее погружается в  музыку.  Его
пальцы бегают тогда как сумасшедшие по клавишам рояля, успевая в промежутках
протянуться к нотной тетради и карандашу, фиксируя  первые  варианты  нового
сочинения.
   Вообще моя любящая музыку мама и наш дом с безупречно настроенным  роялем
в огромном зале обладают  притягательной  силой  для  музыкантов.  Постоянно
кто-то приходит, кто-то уходит. Так, частенько среди прочих в гостях  бывает
Сергей  Рахманинов,  чьи  прекрасные  руки  со   сверхдлинными,   невероятно
подвижными пальцами зачаровывают меня.
   Но самым неизгладимым впечатлением в моих воспоминаниях остается писатель
Лев Николаевич Толстой. Однажды я гощу в его имении  Ясная  Поляна.  Чудесно
гулять с ним по лугам и лесу и слушать его. И что  самое  замечательное:  он
разговаривает со мной как  со  взрослым  человеком.  Кажется,  меня  впервые
воспринимают всерьез. Правда, я еще слишком  юна,  чтобы  хорошо  осознавать
все, что говорит великий писатель. Но, насколько  я  понимаю,  он  ненавидит
нетерпимость и войну, чем бы ее  ни  оправдывали.  Однажды  во  время  нашей
прогулки он совершенно неожиданно останавливается, смотрит на меня  серьезно
и  проницательно,  словно  его  переполняет  глубокая  забота,   и   наконец
произносит непривычно требовательно: "Ты должна ненавидеть войну и тех,  кто
развязывает ее".
   Позднее я буду часто вспоминать эти слова...
   Через несколько недель после визита в наш дом Дузе я вижу  Анну  Павлову;
она танцует "Умирающего лебедя", еще и сегодня знаменитый балет, который она
прославила во всех частях света.
   Павлова танцует...
   Это волшебные слова, воздействие которых непередаваемо и которые  в  наше
нынешнее, подчеркнуто деловое время едва ли  способны  вызвать  подобные  же
чувства. По всей России продаются ее  статуэтки;  ноги  ее  застрахованы  на
большую сумму; она  замужем  за  известным  скульптором  князем  Трубецким*,
который часто ваяет Павлову, приумножая ее славу, - все это  знакомо  нам  с
детства. И вот теперь мы видим ее!
   Она уводит нас в иной мир; она и есть "умирающий лебедь".
   Только позднее я слышу, какое выдающееся участие принял в  развитии  этой
одаренной танцовщицы Сергей Дягилев, руководитель балета, в котором  Павлова
танцевала с 1909 года.
   Он стремился сплавить в балете танец, музыку и изобразительное искусство,
а Павлова обладала даром в совершенстве воплотить этот синтез.
   В ГОСТЯХ У ЦАРЯ
   Дузе... Анна Павлова... Центральное событие нашей жизни в  Царском  Селе,
жизни яркой и богатой на детские впечатления: папа, как  правило,  приезжает
из своего  министерства  в  Петербурге  под  вечер.  Ровно  в  18  часов  мы
встречаемся за обедом. В понедельник, среду и пятницу говорим по-русски,  по
вторникам - по-английски, в четверг, субботу и часто также и  воскресенье  -
по-французски. После обеда, примерно в 19 часов, родители уделяют  один  час
исключительно  нам.  Мы  сидим  в  библиотеке,  и  папа  и  мама  что-нибудь
рассказывают или читают вслух - о путешествиях, Вселенной,  природе...  Темы
неисчерпаемы.
   В остальное время нам дозволяется шуметь,  плавать,  заниматься  греблей,
кататься на лошадях, играть в теннис и даже  (это  девочкам-то!)  в  футбол.
Запрещено лишь забывать о своих обязанностях.
   С тех пор как мы с  сестрой  пошли  в  школу,  в  доме  заведен  порядок,
приучающий нас к пунктуальности и дисциплине, несмотря на  то  (или  потому)
что в доме целый взвод прислуги. И во время каникул мы не  освобождаемся  от
этих обязанностей. Так, например, у нашей экономки каждое второе воскресенье
- выходной; тогда обеденные меню должны составлять мы с сестрой. По счастью,
у нас есть поваренная книга, иначе  нам  пришлось  бы  капитулировать  перед
изощренным  кулинарным  искусством,  принятым  в  царской  России  в   среде
дворянства и крупной буржуазии. Семья наша большая, гости привередливы  -  и
обед без многочисленных закусок, перемен основных блюд и изысканного десерта
просто немыслим.  Таким  образом,  нам  приходится  при  помощи  воображения
совершенствовать наше кулинарное искусство.
   Нет худа без добра, некоторое облегчение нам приносит  ледник  (в  старой
России его устраивали почти все крестьяне и  помещики):  в  парке  или  саду
выкапывалась яма, метра два в глубину и  метр  в  ширину.  С  ноября,  когда
озера, реки и пруды замерзали, в яму на санях свозился наколотый кусками лед
и, проложенный соломой, тщательно укладывался слой за  слоем.  Над  ямой  из
плетеной соломы сооружали своего рода иглу*. В такой кладовой хранились  все
наши мясные припасы. Весной и летом лед подтаивал, но его все же хватало  до
новых морозов. Приятной стороной дежурства по кухне в жаркие  летние  дни  и
было наше  иглу.  Нам  поневоле  приходилось  доставать  припасы,  когда  мы
планировали обед, и тогда мы спускались в ледяную пещеру и остывали от  жары
и груза ответственности за меню.
   Каждый год в Царском Селе предпринимались путешествия: поездки по России,
а также и за границу. Я побывала с тетей в  Швейцарии.  Мы  видели  один  из
первых полетов дирижабля, цеппелина, над Боденским озером.  Удивительно,  но
на меня он произвел  слабое  впечатление.  Тетя  не  могла  этого  понять  и
посчитала немного задавакой. Наверное,  она  была  не  права:  в  начавшемся
двадцатом  веке  мы,  дети,  уже  столкнулись  со   многими   революционными
новшествами,  например  электрическим   светом,   телефоном,   самолетом   и
автомобилем.
   Гораздо большее впечатление, нежели цеппелин, на меня произвел наш первый
автомобиль. Крестьяне в страхе  разбегались  перед  "дьявольской"  повозкой,
крестясь и с ужасом  глядя  вслед.  Я  находила  восхитительным  нестись  со
страшной скоростью 50 (пятьдесят!) километров в час.
   Вчера и завтра встречаются  в  Царском  Селе  -  эпоха  умирает,  подобно
унылому затянувшемуся ужину, и новый период времени выбирает  это  маленькое
местечко на  краю  огромной  метрополии  для  всемирно-исторически  значимых
событий...
   Как  одаренный  фантазией  ребенок  представляет  царя   и   его   семью,
благосклонно являющих себя народу? Царя - в короне и, конечно же,  одетым  в
ниспадающую волнами пурпурную мантию на соболях, а  государыню  и  принцесс,
само собой разумеется, в коронах и дорогих бальных платьях.
   Папа, мама, брат с сестрой и я отправляемся гулять. Папа первым  замечает
открытый экипаж. Мы останавливаемся. Папа говорит,  что  это  едет  царь  со
своей семьей.
   Сердце мое отчаянно бьется. Сестра и я делаем глубокий  книксен,  папа  и
мама склоняются в  поклоне  -  как  и  все  взрослые  вокруг,  мимо  которых
проезжает царь.
   Я заканчиваю делать книксен, отваживаюсь взглянуть и обнаруживаю экипаж с
позолоченными фонарями, с кучером и лакеями в красных плащах... Я  жду,  что
короны, золото и пурпур ослепят меня,  и  -  крайнее  разочарование:  ничего
подобного!
   Царь одет в ничем не примечательную офицерскую форму, а его семья - в еще
более простые платья.
   Это разочарование возрастает еще  больше,  когда  бабушка,  бывавшая  при
дворе, однажды привозит нам приглашение в гости к  детям  во  дворец.  Мы  с
нетерпением ждем этого дня и на месте расстаемся с еще одной иллюзией: и  во
дворце государь, государыня и их дети ходят без корон; более того, одеты они
очень просто, стиль их жизни скромен, почти буржуазен. И даже кровати у  них
не из  чистого  золота,  а  совсем  как  наши  собственные:  никелированные,
светло-голубой краски и украшенные блестящими шарами.
   Оба примыкающих  к  резиденции  замка,  построенных  Екатериной  Великой,
больше соответствуют моим представлениям о дворе:  Екатерининский  дворец  -
"маленький Версаль", роскошный,  облицованный  лазуритом  и  малахитом  и  с
прелестной Янтарной комнатой, в которой стены, детали потолка и  вся  мебель
сотворены из янтаря, отделанного чем-то голубым и позолотой. В  этом  дворце
проходило большинство официальных приемов, тогда как  дворец  поменьше,  так
называемый  Александровский,  раньше  был   собственно   местом   жительства
Романовых.
   Мы играем в дворцовом парке с царскими детьми Ольгой,  Татьяной,  Марией,
Анастасией и Алексеем.
   Правда, Алексей только смотрит на нас.  Его  сопровождающий  -  дядька  -
большей частью носит цесаревича  на  руках.  Любая  маленькая  ранка,  любая
царапина опасна для  его  жизни:  наследник  страдает  неизлечимой  болезнью
крови, гемофилией; врачи из России, Германии и Англии бессильны.  Никому  не
удавалось  остановить  у  Алексея  кровотечения,  любое  из  которых   могло
оказаться смертельным.
   И доктор из Тибета был вынужден капитулировать. Но тибетский  врач  знает
одного  человека   в   Сибири,   которому   приписывают   сверхъестественную
целительскую силу, Григория Ефимовича Распутина, крестьянского сына, монаха,
члена секты хлыстов, которые с помощью оргиастических танцев,  песнопений  и
бичеваний доводят себя до экстаза и "приобщения" к Богу.
   Отчаявшиеся родители престолонаследника об  этом  ничего  не  знали;  они
ухватились за последнюю надежду и призвали Распутина из сибирского  села  ко
двору.
   Распутин появился во  дворце  -  неотесанный,  грубый,  грязный  мужик  в
похожем на кафтан одеянии и поначалу робкий и неловкий.
   Он постоянно находился поблизости от наследника трона, и ему не  пришлось
долго ждать  своего  первого  испытания:  однажды  Алексей  сделал  неловкое
движение и упал - колено стало кровоточить. Распутин положил  свою  руку  на
пораненное место и стал утешать Алексея: "Сейчас сразу перестанет..." Царь и
царица поспешили к сыну и не поверили своим глазам: кровь остановилась.
   Распутин сделал то, что до него не смог ни один врач...
   С  этого  времени  Распутин  стал  незаменимым  человеком  при  дворе   и
беззастенчиво пользовался этим  для  упрочения  своей  политической  власти,
которая ускорила падение дома Романовых.
   Все это я узнала от моей  бабушки;  она  придворная  дама.  Бабушка  была
очевидцем того, как фрейлины императрицы припадали к стопам Распутина и  как
он с ними обращался - чванливо, высокомерно  и  похотливо,  ведь  его  секта
исповедовала сексуальную распущенность. Он воцаряется, с  успехом  повторяет
свое магнетическое врачевание наследника престола и в результате  становится
- несмотря на то, что его сильнее и сильнее боятся и ненавидят -  все  более
неуязвимым и укрепляет свою  славу  "чудесного  старца".  И  вдруг  на  него
совершают покушение.
   Став знаменитым по всей России, Распутин отправляется на родину в Сибирь.
Народ  толпами  стекается  к  нему.  Одна  старая  крестьянка   просит   его
благословения и склоняется перед ним в низком поклоне.  Когда  же  Распутин,
благословляя, поднимает руки, крестьянка вонзает в него нож. Как  и  многие,
она видит в нем "сатану".
   Происходит то,  во  что  невозможно  поверить:  Распутин  выживает  после
смертельных ранений. Весть об этом  распространяется  со  скоростью  молнии.
Многие теперь верят в его бессмертие.
   Распутин возвращается ко двору в ореоле святого. Один  раз  мне  довелось
увидеть его: Царское Село расположено от Петербурга в двадцати минутах  езды
по железной дороге. За  отцом  как  одним  из  высших  чиновников  постоянно
зарезервировано купе первого класса для поездок в министерство. Как-то мама,
сестра с братом и я воспользовались этим купе для возвращения из  Петербурга
домой, в Царское Село. Нас всюду принимают за иностранок, и к этому  мы  уже
привыкли - возможно, из-за нарядов, наши платья выписаны из Парижа.
   На перроне на нас обращает внимание крепко сбитый мужчина;  по-деревенски
грубовато он говорит:
   - Ах, какие милые детки...
   Мама поспешно входит в вагон. Мужчина следует за нами.
   Из купе мы видим,  как  он  беспокойно  ходит  взад-вперед  по  коридору.
Старшая сестра шепчет маме: "Это же Распутин..."
   Мама не отвечает; конечно, она знает, кто этот мужчина. Почти  каждый  из
ближнего круга при дворе знает и  боится  его,  мама  больше  других,  помня
рассказы бабушки, которая верит, как и большинство,  в  "злой"  распутинский
взгляд.
   Должно быть, сейчас мама об этом и подумала;  она  встает  и  задергивает
шторы нашего купе...
   Незадолго до того, как нам выходить, Распутин распахивает дверь,  конечно
же не посту