ит  в  нашу  сторону.
Тогда Удет молниеносно меняет свой пустой бокал с моим, быстро  приветствует
меня, приподняв его, и осушает одним махом. Уловка в течение вечера  удается
еще несколько раз. Теперь Удет в прекрасном настроении;  он  веселится,  как
большой ребенок, ибо снова оставил Геринга в дураках.
   - Я их выношу только со спиртным, - шепчет он мне, - со спиртным  их  еще
всех можно вытерпеть, только со спиртным...
   Именно Удета Гитлер и Геринг делают ответственным  за  провал  "воздушной
битвы за Англию" в 1941 году. И он кончает жизнь самоубийством.
   Государственный прием в честь Муссолини в мюнхенском Доме искусств.  Дочь
Ада сопровождает меня, хотя и сопротивлялась до последнего. Хоть она  молода
и  политически  неангажированна,  ее  всякий  раз  охватывает  беспокойство,
тревожное  предчувствие,  когда  мне  снова  приходится  присутствовать   на
официальном приеме. Мама убеждает  ее,  что  я  должна  ответить  и  на  это
приглашение, если мы не хотим поставить всех под удар. Улицы, примыкающие  к
Дому  искусств,  перекрыты.  За  спинами  эсэсовцев  толпятся   зеваки.   По
громкоговорителям  объявляют  о  прибытии   гостей,   толпа   аплодирует   в
зависимости от популярности визитера. В качестве церемониймейстера выступает
господин в темном одеянии  в  стиле  рококо;  он  отчетливо  называет  имена
прибывающих...
   В холле  Гитлер,  его  приверженцы  и  господа  из  протокольного  отдела
приветствуют каждого гостя по отдельности.  Нас  с  Адой  проводят  за  стол
неподалеку от центрального стола. Зал уже почти заполнен, вскоре прибывают и
итальянские гости:  Муссолини  в  сопровождении  своего  зятя,  итальянского
министра иностранных дел графа Чиано и итальянского посла  в  Берлине  графа
Аттолико,  окруженные  свитой  адъютантов.  Сцена,   достойная   театральных
подмостков: подтянутые фигуры в эффектной форме. Муссолини удается сохранять
эту позу на протяжении всего обеда...
   После трапезы гости расходятся по различным залам. Меня просят перейти  в
маленький салон, куда направляется и Муссолини  с  небольшой  частью  своего
окружения.
   Аду один  из  адъютантов  препровождает  за  стол  "вождя".  Позднее  она
проклинает  "испорченный  вечер".  Гитлер  снова  разглагольствует  о  якобы
феноменальных  немецких  открытиях,  о  синтетическом  чулочном  волокне   и
подобных "интересных" вещах.
   Я пью крепкий кофе в обществе Муссолини  и  графа  Чиано.  Мы  говорим  о
немецком и русском театре.  В  ходе  беседы  с  Муссолини  слетает  вся  его
деланная  сановность,   и   он   оказывается   образованным   и   начитанным
собеседником. О политике не говорится ни слова.
   Внезапно сцена меняется.
   За наш стол садятся Геббельс и его жена. Геббельс,  впрочем  как  всегда,
склонен иронизировать. Он что-то говорит Чиано, что  я  не  совсем  понимаю,
однако выражение лица графа красноречиво. Следствие этого потрясающе:  Чиано
резко встает и покидает помещение. Геббельс семенит вслед  за  ним  и  через
переводчика пытается объяснить, что тот его неправильно понял. Но это уже ни
к чему не приводит. Ситуация не сглаживается, атмосфера остается натянутой.
   Появляется Ада.  "Я  больше  не  могу",  -  шепчет  она  мне.  Я  приношу
извинения, и мы отправляемся в гардероб.
   Один из адъютантов перегораживает нам дорогу:
   - Сударыни, вы не можете покинуть общество, пока не уйдет фюрер.
   Ада находчиво и холодно возражает:
   - Если мне нехорошо, я вольна поступать так, как мне нужно!
   Она берет меня под руку и велит вызвать наш автомобиль с шофером.
   С этого дня в рейхсканцелярии меня вычеркнули из списка приглашаемых лиц.
   Также  и  "вождь"  больше  не  считает  меня  достойной  поздравлений  со
"счастливым Рождеством", как всего лишь  год  назад.  Тогда  я  снималась  в
Париже и уже заказала место в  спальном  вагоне  в  Берлин  на  23  декабря.
Заезжаю в отель, чтобы забрать чемоданы, и от имени  германского  посольства
мне вручают огромный пакет с  шоколадом,  пирожными,  орешками,  сдобой.  Но
самое  удивительное  находится  на  дне  пакета:  портрет  Гитлера   с   его
собственной поздравительной надписью. Что делать со всем этим?..
   Мне приходит в голову фантастическая идея: шоколад, пирожные, орешки и т.
д. я обмениваю на контрабанду - дорогие духи  и  другие  подарки,  а  Гитлер
вместе со своим "посвящением" прикрывает эти преступно дорогие  "таможенные"
товары. Пакет настолько тяжел, что его пришлось поставить  в  купе  на  пол.
Проводник добродушно предупреждает меня:
   - На границе, досточтимая госпожа, не знают снисхождения.  Таможенники  и
СС захотят посмотреть, что там, вам придется раскрыть пакет...
   "Знаю", - мысленно улыбаюсь я.
   Проводник оказался прав. На германской границе я должна открыть пакет.  И
вновь  я  улыбаюсь,  но  уже  не  мысленно,  и  стараюсь  скрыть  внутреннее
беспокойство - удастся ли проделка!
   Таможенник и эсэсовец таращатся на лик вождя, а затем переводят взгляд на
меня - потрясенно, слегка недоверчиво...
   - Что это? - спрашивает один из них не очень-то умно.
   - Фюрер, - отвечаю я сухо.
   - Его портрет, вы имеете в виду...
   - Вот именно...
   Теперь наступает  решающий  момент:  человек  наклоняется  к  портрету  и
остается в полусогнутом положении, как будто его  схватил  радикулит.  Глаза
расширяются,  он   обнаруживает   дарственную   надпись,   прочитывает   ее,
благоговейно бормоча: "Госпоже Ольге Чеховой в знак искреннего восхищения  и
уважения. Адольф Гитлер".
   Человек,  дернувшись,  распрямляется,   словно   его   укусил   тарантул,
вскидывает правую руку  вверх,  молодцевато  выкрикивает:  "Хайль  Гитлер!",
подает знак своему товарищу и почтительно покидает купе.
   А контрабандные мыло и духи еще долго доставляли мне и моим дамам  особую
радость...
   ВОЙНА И ТЕАТР
   Марсель информирован лучше меня.
   Тот, кто, как и он, имеет более или  менее  полный  доступ  к  информации
из-за границы, знает, что грядет война.
   Кое-что на это указывает и в моем окружении: на пригодной  для  аэродрома
местности под Кладовом (у меня под Кладовом маленький загородный домик) днем
и ночью ведутся работы по  расширению;  территория  охраняется  строже,  чем
прежде, и обнесена плотным забором.
   Вооружение идет полным ходом. Циничное высказывание Геринга "пушки вместо
масла" уже давно стало обыденностью.
   Кое-что  все  же  вселяет  надежду:  пакт  о   ненападении   с   Россией,
подчеркнутые  заверения  властей  предержащих  в  своем  миролюбии.  Марсель
развенчивает иллюзии: "Будет война..."
   Мы сидим у камина в моем домике под Кладовом. За окнами прохладный вечер,
а здесь веет теплом и уютом. И совсем не хочется думать о войне...
   Марсель спрашивает меня, решилась ли я наконец - сейчас, без  пяти  минут
двенадцать - ехать к нему в Бельгию.
   Я колеблюсь.
   Я  пытаюсь  представить  себе  все  это:  ведь  я  не   одна,   тут   моя
мама-сердечница, тут моя дочь и племянница... Забирать и их с собой?..  Мама
никуда не поедет, она уже заявила мне об этом.
   Марсель достаточно ясно дает понять - он имеет в виду только меня,  а  не
мою семью...
   И как же будет выглядеть моя жизнь в Бельгии,  если  я  оставлю  семью  в
Германии (чего и представить себе невозможно)... Смогу я вновь найти себя  в
своей профессии?
   - Тебе больше не потребуется твоя профессия,  -  говорит  Марсель,  -  ты
будешь моей женой.
   Я задумчиво киваю.
   Как раз ею, исключительно ею, я и не могу быть.
   Я хорошо помню о том вечере в Брюсселе - о попытке Марселя показать  мне,
что это такое - "моя жена"...
   Я  не  способна  на  подобную   физическую,   духовную   и   материальную
зависимость.
   - Итак, ты остаешься? - спрашивает Марсель.
   - Да.
   - Я понимаю тебя.
   Пораженно смотрю на него.
   - Я понимаю тебя, - повторяет он, - но и себя переделать не могу.
   - Как и я, - тихо говорю я.
   Марсель предлагает развестись.
   Мы подаем на развод, обосновывая это тем, что из-за моей профессиональной
деятельности я не могу  поддерживать  упорядоченные  супружеские  отношения.
Причина не принимается.
   Мой адвокат получает от судьи дельную подсказку:  "неподчинение  властям"
остается одной  из  немногих  причин  развода,  признаваемой  в  чадолюбивом
Третьем рейхе.
   Мы инсценируем развод на этом основании.
   Чтобы избежать возможного ареста, Марсель возвращается  в  Брюссель.  Мой
адвокат обвиняет его в клевете на фюрера и рейхсканцлера и других министров.
Адвокат  Марселя  и  мой  представляют  наши  интересы   перед   судьей   по
бракоразводным делам. Наш брак расторгается в несколько минут...
   Когда разразилась война, я играла в "Берлинском театре".
   Ситуация просто непостижимая: в то время как первые убитые чествуются как
герои  и  человеческие  страдания  по  обе  стороны  заглушаются   победными
фанфарами "блицкрига против Польши", я играю единственную оставшуюся в живых
"шестую" в искрометной комедии "Шестая жена" с Виллом Домом в  роли  Генриха
VIII.
   Дом неподражаем. И вопреки или благодаря начавшейся войне он день за днем
и  вечер  за  вечером  со  священным  трепетом  служит  своему  бесподобному
чревоугодию: еще до начала спектакля  хлопает  пробкой  шампанского,  закрыв
глаза, пробует температуру, одобрительно кивает, наполняет свой стакан  и  с
просветлевшим взором делает первый глоток. Затем,  плотоядно  выпятив  губы,
поворачивается  к  подносу  с  изысканными  блюдами,  которые  ему   обязана
ежевечерне посылать в театр фирма Борхерт.
   В  антрактах  он  снова  тотчас  обращается   к   бывшим   или   грядущим
наслаждениям. Например, скажет ему  коллега:  "Ты  сегодня  грандиозен",  он
поспешно перебивает его: "Знаешь, дело в том, что,  когда  вчера  вечером  я
раздумывал о существе и характере короля, я как раз ел пулярку... Детки,  вы
вообразить себе не можете, какая вкуснотища, это поэма, скажу я вам,  просто
поэма..."
   И он смакует подробности, бесконечно, весь антракт до выхода на сцену.
   Если же в другой вечер коллега скажет ему: "Не обижайся, Вилл, но сегодня
ты не форме, ты смазал мой выход", то он тотчас отпарирует:  "Видишь  ли,  я
подозреваю, вчерашний вечер не пошел мне на пользу -  я  начал  его  с  пары
устриц..."
   И следует описание ночного пиршества, способного насытить семью  из  трех
человек.
   Во  время  большого  антракта  он  полностью  замыкается  в  себе,  чтобы
насладиться  хрустящим  гусем.  В  этом  ему  помогает  еще  одна  бутылочка
шампанского, его эликсир жизни. "Нельзя же давиться  кофе  насухо",  -  мило
улыбается он.
   В первые  месяцы  войны  мой  дом  в  Кладове  еще  больше,  чем  прежде,
становится спасительным островком для добрых друзей  и  коллег:  Отто  Эрнст
Хассе, Вальтер Янсен, Карл Шёнбёк,  Зигфрид  Бройер,  Хуберт  ("Хубси")  фон
Мейеринк, Вилли Фрич, Карл  Раддатц  и  многие  другие  были  завсегдатаями,
регулярно "отправлялись в Сибирь", как в шутку говорил Хассе.
   Пока съестных припасов достаточно, каждый  приносит  из  погреба  бутылку
своего любимого вина и болтает о "путях мира".
   Пути мира в данный момент неисповедимы. Никто не знает, что последует  за
"блицпобедой" над Польшей. Наше будущее в тумане. Поразительно, что и у нас,
в кругу коллег, все чаще обсуждается вопрос: "Если бы знать,  что  будет?.."
Гадания, ясновидение, гороскопы вдруг становятся  актуальными  темами  бесед
многих вечеров и долгих ночных часов.
   Лично мне не очень интересно, что будет со мной завтра  или  послезавтра.
Подобное знание парализовало бы меня, лишило воли. И я скептически  отношусь
к тому, когда люди трезво обсуждают такие эфемерные,  умозрительные  "вещи",
как "взаимоотношения" между небом и землей...
   У меня, например,  была  возможность  наблюдать  за  работой  берлинского
мага-звезды Эрика Яна Хануссена во всемирно известном театре "Скала" (иногда
я играла там в одноактных спектаклях).
   О Хануссене тогда говорил весь Берлин. Благодаря удачным предсказаниям он
был принят и у Гитлера. Некоторые менее  благоприятные  предсказания  стоили
ему жизни; нацисты уничтожили его.
   Мне кажется, Хануссен на деле был не кем иным,  как  ловким,  чрезвычайно
талантливым и к тому же весьма деловым актером не без дара ясновидения.  Так
что же он мог бы сказать мне о моем будущем?
   И что могут сказать мне гороскопы?
   Я не желаю, чтобы на дни  и  годы  вперед  кто-то  высчитывал,  чего  мне
следует ожидать. Кроме того, существует еще одна  причина,  позволяющая  мне
усомниться в любом гороскопе.
   По православному календарю я родилась 13 апреля 1897 года.  В  1900  году
этот старинный русский календарь  был  заменен  на  европейский.  Вследствие
этого все даты сместились на тринадцать дней вперед*. С тех пор  дата  моего
рождения  в  документах  указывается  как  26  апреля.  Первоначальный  Овен
благодаря властям превратился в Тельца. И теперь я  вольна  выбирать,  какое
животное мне более симпатично, в зависимости от наступившей констелляции.
   Но ведь астрологи при своих расчетах опираются на Солнце, Луну  и  восемь
планет; они работают в соответствии с геоцентрической  системой  и  помещают
нашу крошечную Землю в центре космоса. А как тогда быть  с  миллиардами  еще
неоткрытых  звезд  в  других  солнечных   системах,   которые,   несомненно,
существуют в единой Вселенной? Цельные размеры ее ведь пока еще  непостижимы
и навсегда останутся недоступными... И как быть с явлением  так  называемого
земного излучения, с  которым  точные  науки  до  сих  пор  как  следует  не
разобрались, хотя существует довольно много наблюдений, указывающих  на  то,
что воздействие подобных лучей находится в сфере реального?
   Мне представляется, что не следует  смешивать  друг  с  другом  физику  и
метафизику, ведь обе подчиняются собственным законам.
   Но так же мало я склонна опрометчиво считать суеверием то, что сегодня не
поддается разумному толкованию.
   Обсуждая все это с коллегами в первые месяцы войны, я еще не знаю,  какие
необъяснимые события поджидают меня: так, одна знакомая  хиромантка  изучает
линии на ладони моей дочери Ады и говорит мне, что  ее  брак  будет  длиться
шесть лет, но уже после трех лет совместной  жизни  она  охладеет  к  своему
мужу.
   Ада в этот момент влюблена по уши и убеждена, что уж на этот раз  счастье
ее будет длиться вечно. Хиромантка оказалась права. И все же все  замужества
Ады не оставят в памяти тяжелого следа, хотя едва ли можно  было  бы  делать
более непредсказуемый выбор мужей: кинооператор Франц Ваймайр, дамский  врач
Вильгельм Руст (от него у нее будет дочь Вера, которая тоже станет актрисой)
и боксер Конни Ракс. В этом браке появится сын Миша, который служит сейчас в
Бундесвере.
   И еще в одном оказалась права хиромантка. "После сорокалетия вашей дочери
угрожает опасность в бесконечности", - предсказывает она.
   С тех пор я беспокоюсь всякий раз, когда Ада  садится  в  самолет.  Утром
рокового дня она говорит мне:
   - Я ничего не могу с этим поделать - каждый  раз  перед  полетом  во  мне
рождается  страх.  Хотя  переношу  я  его  хорошо.  У  меня  просто   плохое
предчувствие...
   - Тогда не лети, ради Бога! - заклинаю я ее.
   Несколькими часами позднее самолет разбивается.
   Когда я узнаю ужасную весть, со  мною  не  происходит  ничего  того,  что
обычно в таких случаях бывает с  человеком  и  чего  опасаются  мои  друзья,
поскольку знают, как близки мы были с Адой: я не теряю сознания, внешне -  в
обычном понимании - не потрясена. Лишь немногие, самые близкие,  знают:  моя
внутренняя связь с Адой не оборвана ее смертью,  да,  нисколько.  Я,  как  и
прежде, слышу ее чистый звонкий голос, слышу ее радостное  "зайчик"  (так  с
детских лет она звала меня), слышу его днем,  но  еще  чаще  -  по  ночам  в
сновидениях...
   Сны, как мне кажется, нечто  большее,  нежели  просто  смутное  отражение
внутреннего  состояния.  Я  стала  обращать   на   них   внимание,   всерьез
воспринимать и толковать с тех пор, как в ночь после спектакля на  гастролях
в Вене мне снилось, будто я с двумя моими берлинскими коллегами куда-то  еду
в сельской местности. За рулем шофер. Вдруг автомобиль поворачивается вокруг
своей оси и сваливается влево под откос. Небольшая, низкая  кирпичная  стена
сдерживает наше падение. На краю дороги  надломленное  вишневое  деревце,  с
ветвей которого на нас сыплются лепестки.  Меня  поражает,  что  лоб  шофера
поранен, но рана не кровоточит. Я вижу, как к нам бегут люди, чтобы вытащить
нас из машины и  отвести  в  здание,  похожее  на  замок.  Особенно  искусно
выкованы железные ворота. В доме горит разноцветными  огнями  рождественская
елка.
   Вот такой сон.
   23 декабря мы выезжаем; нам хочется к Рождеству поспеть домой. Погода для
поездки  отвратительная.  Попеременно  идет  то  снег,  то   дождь.   Дорога
обледенела.
   Я сижу рядом с водителем и  пытаюсь  найти  по  карте  ближайший  путь  к
границе. Вероятно, я выбираю неверное направление. Дорога становится узкой и
еще хуже, чем до сих пор; она  вьется  вдоль  склона.  Мы  решаем  повернуть
назад. В это время автомобиль соскальзывает под откос. Нас заносит. Я ощущаю
удар в голову и теряю сознание. Придя  в  себя,  отмечаю,  что  сцена  точно
соответствует моему сну: машина натолкнулась на маленькую кирпичную  стенку,
которая и спасла нас от падения с обрыва. На обочине  надломилась  небольшая
вишня, на ветвях которой висят  редкие  сохранившиеся  хлопья  снега.  Шофер
легко ранен.
   Какой-то крестьянин отвозит нас на своей телеге в близлежащий  замок;  на
въезде я узнаю кованые ворота из моего сновидения...
   Еще загадочнее другой сон: я вижу себя стоящей в крестьянском  наряде  на
ратушной площади средневекового Нюрнберга; я знаю, что мне поручено  отнести
овощи хозяину постоялого двора "У  зеленой  щуки".  Над  дверями  постоялого
двора висит искусно выкованный щит с прекрасной копией герба дома - рыбой. В
трактире  я  иду  по   длинному   темному   кори-дору.   Вдруг   ландскнехты
набрасываются на меня. Я просыпаюсь в холодном поту...
   Во второй половине дня с  визитом  приходит  врач  моей  мамы,  индус.  Я
рассказываю ему мой сон.
   - Вы видели эпизод из вашей прежней жизни, - говорит доктор С. Я  смеюсь.
- Лучше всего вам как-нибудь съездить в Нюрнберг, - улыбается индус.
   Выбрав пару свободных от съемок дней, сажусь в машину и еду  в  город,  в
котором никогда не бывала  прежде;  его  романтическая  красота  очаровывает
меня. Я брожу по улицам и неожиданно сворачиваю  в  один  маленький  боковой
переулок,  который  прямо-таки  притягивает  меня.  В  этом  переулке  стоит
гостиница "У щуки". Я нашла дорогу к привидевшемуся мне постоялому  двору  с
безошибочной точностью...
   И  вот  опять  поздний  час  -  далеко  за  полночь.  Некоторые   коллеги
подшучивают над моими видениями, о которых я рассказываю им у  камина,  хотя
сами полагаются на предсказания или гороскопы или уже ни на что...
   И несмотря на это, каждый из них очень хотел бы знать, "что будет".
   Об этом в первые месяцы войны мы даже и не догадываемся.
   Мы прощаемся.
   - Назад из Сибири в Берлин!.. - горько улыбается О. Э. Хассе.
   В июне 1941-го Гитлер отдает приказ о нападении на Советский Союз.
   Июльским утром 1941 года мне звонит госпожа  Геббельс:  правительственная
машина отвезет некоторых коллег и меня на обед на загородной вилле Геббельса
в Ланке.
   В этот воскресный день у меня спектакль  в  театре  только  в  19  часов.
Дневной спектакль отменен. Таким образом, я не могу сказать "нет".
   Нас около  тридцати  пяти  человек:  мои  коллеги,  дипломаты,  партийные
функционеры.   Застольная   речь   Геббельса   пропитана   национализмом   и
высокомерием. Он уже сейчас предсказывает падение Москвы.
   Я думаю о бесконечных русских просторах, убийственной зиме...
   В этот момент Геббельс обращается прямо ко мне:
   - А ведь у нас за столом эксперт по России - госпожа Чехова. Не полагает