в себя текст. После такого рода читок-репетиций это,  естественно,
дается нам относительно легко. Таким образом,  "борьбы"  с  сопротивляющимся
текстом не существует.
   Правда,  этому  должно  сопутствовать  главное:  актер  обязан   обладать
"интеллигентным сердцем" - особенно, эстетически развитым  органом,  который
позволяет тонко чувствовать, но который не поддается определению словами.
   Из  множества  выдающихся  инсценировок  Станиславского  одна  постановка
пушкинского "Моцарта  и  Сальери"  по  личным  причинам  произвела  на  меня
особенно глубокое впечатление: Миша, мой муж, играет Моцарта.
   Он, без сомнения, привнес многие существенные черты в трактовку, ему лишь
явно  не  дается  изящная  грация   эпохи   Моцарта.   Тогда   Станиславский
распорядился, чтобы он в течение недели обедал у  него  дома,  по-настоящему
вживаясь в застольные обычаи XVIII столетия.
   Миша ненавидит любое принуждение, в  том  числе  принуждение  вести  себя
безупречно. С тем большим  изумлением  я  наблюдаю  за  его  превращением  в
грациозного, элегантного, благовоспитанного кавалера эпохи рококо.
   Но это перевоплощение на сцене, а  дома...  Дома  он  капризный  сынок  с
барственными замашками,  которые  распространяются  и  на  меня.  Здесь  все
по-прежнему: полумрак, теснота, спертый воздух, брюзжащая больная свекровь с
иссохшей, порабощенной няней, и обе ненавидят меня.
   - Ты скоро к этому привыкнешь, - сказал мне Миша в наш первый вечер.
   И я к этому привыкла - потому что вовсе не занимаюсь этим "домом", потому
что наряду с занятиями сценическим  искусством  изучаю  ваяние  в  Институте
изобразительных искусств, читаю Ницше, Шопенгауэра и Толстого, потому что  я
ухожу в йогу и азиатскую философию.
   Так я грежу вне реальности и привыкаю ко  многому  -  в  том  числе  и  к
совместной постели с Мишей.
   Однажды я точно устанавливаю, что беременна.
   Мне еще нет восемнадцати. Домашнее окружение угнетает меня, брак с  Мишей
оказался фарсом. Как и до женитьбы, после спектаклей он снова приводит домой
поклонниц из театра.
   Я пытаюсь понять, какие  последствия  в  подобных  обстоятельствах  может
иметь рождение ребенка, и, несмотря ни на что, стараюсь радоваться. Мне  это
не удается. Остается лишь неопределенность и мучительное  беспокойство.  Ибо
помимо личных проблем в нашу жизнь входят события, перевернувшие всю страну:
начинается война.
   Первая мировая война, о которой поначалу никто и не предполагал, что  она
выльется в мировую, становится ощутимой и в Москве. Конечно, не так,  как  в
столицах маленьких государств. Россия - огромная  империя,  и  линия  фронта
находится  далеко.  И  тем  не  менее   теперь   каждый   день   циркулируют
противоречивые сообщения и слухи. В воздухе витает такое напряжение,  какого
мы не знали  прежде,  и  оно  заражает  любого,  не  важно,  ангажирован  он
политически или нет.
   Я не такая. Я ничего  не  знаю  о  патриотизме,  партиях  или  социальных
проблемах; я и не желаю об этом ничего знать, я хочу стать актрисой.
   Но это  всеобщее  напряжение  усиливает  мое  внутреннее  беспокойство  и
неуверенность.  Я  сомневаюсь  в   своем   будущем.   Я   пытаюсь   прервать
беременность:  принимаю  горячие  ванны,  пью  какие-то   невероятные   чаи,
экспериментирую с какими-то сомнительными травами и прыгаю на пол со  столов
и стульев. Тщетно. Позднее я буду счастлива, что у меня есть ребенок. Но  во
время беременности нет и намека на подобное счастье.
   Тогда я говорю Мише, что жду ребенка.
   Он только бросает на меня взгляд, пожимает плечами и уходит из дому.
   Я словно в столбняке, бесцельно брожу по улицам, не  замечая,  что  одета
слишком легко, и сильно застужаю почки. Мне приходится неделями проводить  в
постели и пить много жидкости. Я распухаю; можно подумать, что у меня  будет
двойня. Когда я снова могу  встать,  часто  ухожу  гулять,  чтобы  оказаться
подальше от "дома".
   Далеко за полдень.  Я  возвращаюсь  с  очередной  прогулки.  Моя  комната
занята. Мать Миши и няня заняты  починкой  и  штопкой;  они  разложились  со
своими вещами, словно собираются оставаться здесь и дальше.
   Я прошу их перейти в свою комнату; они обмениваются взглядами, словно две
заговорщицы из романа ужасов. Няня глупо ухмыляется; Мишина мать не  говорит
ни слова и продолжает шить. Мне тяжело стоять с моим отекшим  телом.  Я  ищу
стул. На стульях в моей комнате сидят Мишина мама и няня.  Я  направляюсь  к
двери соседней комнаты, в которой обычно обитают эти женщины.
   Дверь заперта. Я слышу за ней женское хихиканье.
   Через несколько минут  Миша  выходит  с  девушкой,  "не  замечает"  меня,
мимоходом кивает матери и няне и с улыбкой говорит:
   - Теперь можете возвращаться...
   За три недели до предполагаемых родов я еду с мужем и его матерью на  так
называемую дачу под Москвой. Дача - маленький, совсем примитивный домик, что
снимают лишь на короткий срок.
   Поблизости от дачи есть теннисный корт. Миша хорошо играет  в  теннис.  Я
сопровождаю его на корт.
   Когда мы подходим,  как  раз  заканчивает  играть  одна  юная  девушка  с
подругой. Миша предлагает этой девушке сыграть еще партию  и  обворожительно
улыбается:
   - Возможно, мне удастся исправить ваш удар слева...
   Они играют и флиртуют. Они так бесстыдно флиртуют и  после  игры,  что  у
меня сдают нервы: я кричу на Мишу, слезы льются из моих глаз.
   Миша раздражен, или, точнее, ему неловко от моей сцены.
   Я с яростью смотрю на него. Я еще  не  знаю,  что  бессмысленно  пытаться
удержать мужчину слезами.
   Миша просто оставляет меня одну.
   Позднее, прямо сразу после нашего развода, он женится на этой девушке...
   Я ухожу с теннисного корта так быстро, насколько позволяет мое состояние,
и не замечаю, куда бегу. Хочется просто пособирать ягоды в лесу - ни  о  чем
не думая и не анализируя. Лес в этих местах  большой  и  нехоженый.  Мне  он
совсем незнаком.
   Время бежит. Внезапно темнеет. Я в отчаянии  ищу  дорогу.  Но  ничего  не
нахожу. Вокруг меня одни тени. Спускается ночь.
   Страх охватывает меня - и боязнь медведей.
   Я хочу забраться на дерево и переждать там до  утра.  Но  мне  теперь  не
вскарабкаться ни на одно дерево - слишком я тяжелая и бесформенная.
   Тогда забираюсь в кусты. Мне холодно. Но усталость побеждает. Я засыпаю.
   На рассвете слышу хруст сучьев и  звуки,  знакомые  мне  с  детства:  это
ворчание медведя.
   Удивительно,  но  я  не  очень  пугаюсь,  может  быть,  потому,  что  еще
окончательно не проснулась. То ли кошмарное видение потрясло меня в полусне,
то ли мной руководит провидение: я предчувствую близкую опасность и  тем  не
менее  остаюсь  совершенно  спокойной,  следую  за  белым  пятном,   которое
высвечивает  перетекающие  одну  в  другую  картины  сна.   Световое   пятно
удаляется. Я бегу  за  ним,  как  в  трансе,  метр  или  километр  -  трудно
определить.
   При этом совершенно отчетливо ощущаю на затылке горячее дыхание медведя.
   Вдруг я сильно ударяюсь головой и сразу же прихожу в себя. Я выбежала  по
лесной просеке к телеге с дровами.
   Выстрелы разрывают тишину.
   Бледный крестьянин на телеге опускает  ружье  и  ошеломленно  смотрит  на
меня. Его выстрелы отпугнули медведя.
   - Ты бежала впереди него как сумасшедшая, - бормочет он  испуганно.  -  В
твоем положении... Матерь Божья, спаси и сохрани!
   Он крестит меня. Его короткая молитва,  похоже,  услышана:  в  целости  и
сохранности он доставляет меня на дачу.
   Мишина мать тотчас едет со мной в Москву  в  клинику.  Миша  остается  на
даче; он обещает приехать, как только придет время родов.
   В клинике меня охватывают приступы боли. Во время  родов  я  нахожусь  на
грани жизни и смерти.
   Жизнь побеждает.
   Так в мир приходит моя дочь Ада. В мир, в котором бушует война и заявляет
о себе русская революция.
   Хаос начинается...
   Миша пока не видел своей дочери. Он так и не приехал с дачи в  московскую
клинику. Но вскоре мы снова все вместе: Миша, его мать, няня и я с маленькой
Адой. И все продолжается как прежде. С рождением ребенка ничего не меняется.
   Я решаю расстаться с Мишей.
   И  тут  происходит  нечто,  чего  мы  не  предполагали:  Мише   присылают
мобилизационное предписание.
   Сначала мы решаем, что это ошибка, потому что он не совсем  здоров.  Миша
отправляется навести справки. Из военного ведомства  он  возвращается  домой
пьяным.
   - Им нужен каждый мужчина!  -  истерически  кричит  он.  -  Здоровые  или
больные, теперь все годны! - Он хватает блюдо и бросает его о стену.
   Летят осколки. Грохот приносит ему облегчение. Протрезвев  на  мгновение,
решительно и категорично бормочет:
   - На войну я не пойду. Не возьму винтовку в руки. Я не стану  стрелять  в
человека...
   - Они сошлют тебя в Сибирь, - говорю я тихо, - или повесят...
   Миша передергивает плечами:
   - Вполне возможно...
   Он  продолжает  пить,  безостановочно,  до  потери  сознания.  Я  пытаюсь
удержать его, отнимаю стакан, трясу его и кричу:
   - У тебя же вечером спектакль!
   Он отталкивает меня и продолжает пить.
   Его мать безучастно смотрит на него.
   - Почему ты ничего не делаешь? - в отчаянии спрашиваю я ее.
   Она равнодушно машет рукой:
   - Он как и отец, который пил три дня подряд, потом неделями  ни  капли  и
вдруг снова днями и ночами, не прекращая. Я ничего не могу поделать...
   Я  иду  к  Станиславскому  и  объясняю,  что  происходит  с  Мишей.   Тот
внимательно слушает меня. На этот раз он понимает, отчего Миша пьет, говорит
он, и подчеркивает: "на этот раз..."
   Зато я не понимаю его.
   Станиславский  терпеливо  объясняет:  ему  нередко  приходится   заменять
спектакли, потому что Миша совершенно пьян. По-видимому, я об этом ничего не
знаю?..
   - Не имею представления, - отвечаю я потрясенно.
   Станиславский верит. Поначалу,  добавляет  он,  пробовали  заменить  Мишу
другим актером, чтобы спасти спектакль. Но публика не принимает  замен,  она
хочет именно его, Михаила Чехова, талантливого и обворожительного.
   Станиславский дает указание снять пьесу, в  которой  должен  играть  Миша
сегодня вечером, и заменить другой. Я умоляю Станиславского предпринять все,
чтобы освободить Мишу от воинской повинности: "он не пойдет  служить  -  они
заберут и повесят его..."
   Станиславский вызволяет Мишу.
   Узнав, что я была у Станиславского, Миша падает мне в  ноги  и  клянется,
что больше никогда не возьмет в рот ни капли и не будет водить  домой  "этих
девушек".
   Две недели спустя ночью он снова приводит домой одну из "этих девушек", а
через несколько дней после этого напивается до бесчувствия.
   Когда он трезвеет, я с маленькой дочкой покидаю этот дом  -  навсегда.  Я
говорю ему, что буду разводиться.
   Он идет за мной и снова клянется больше никогда не пить, если я вернусь к
нему.
   Я не возвращаюсь.
   Тем не менее с этого дня он больше не берет в рот  ни  капли  алкоголя  и
вскоре женится на юной девушке с теннисного корта.
   Мы встретимся с ним в Германии. В фильме под  моей  режиссурой  он  будет
играть одну из главных ролей...
   В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
   После расставания  с  Мишей  мне  нужно  было  позаботиться  о  том,  как
заработать денег. Я оказываюсь в глубоком материальном и  душевном  кризисе.
Что касается моего финансового положения, то мне помогает мама - против воли
отца, - насколько она в состоянии. Но во мне просыпается честолюбие, желание
доказать, что я сама сумею найти свое место в  жизни.  Ежедневно  я  хожу  в
контору виноторгового магазина, разбираю там  корреспонденцию,  одновременно
учусь  печатать   на   машинке,   стенографии,   организации   производства,
бухгалтерии. По вечерам вырезаю шахматные фигурки и по дешевке отдаю  одному
постоянному оптовику, а тот в  свою  очередь  перепродает  их  за  приличные
суммы. Словом, удерживаюсь на плаву и временами ощущаю  даже  некое  подобие
удовлетворения, потому  что  чувствую,  как  закаляюсь  и  становлюсь  более
приспособленной для будущего, которое готовит для меня еще много сюрпризов.
   Министерства переводят из Царского Села в Москву, и наконец  приезжают  и
мои родители. С маленькой Адой я живу у них.
   Уже царят хаос и анархия. Голод и холод невообразимые. Чтобы достать пару
жалких картофелин, моя сестра и я уезжаем на десять и  более  километров  за
город. Чтобы достать кружок замороженного молока,  которое  может  сохранить
моей дочке жизнь, мы целый день на ногах, но нам не удается донести  его  до
дома.
   Вечером,  возвращаясь,  мы  натыкаемся  на  грабителей  -  истощенных   и
голодных, как и мы сами. Они отбирают у нас молоко. Плача, я рассказываю  им
о своей дочке. Они пожимают плечами: за огромными сугробами  снега  прячутся
их жены. Теперь они подходят  ближе  -  почти  у  каждой  на  руках  грудной
ребенок.
   На следующий день везет больше. После нескольких часов бесплодных поисков
один крестьянин дает нам молока и несколько картофелин. Нам удается принести
и то и другое. Картофелины превращаются в ледышки.  Дома  мы  их  оттаиваем;
снимаем кожуру и высушиваем ее, прокручиваем через мясорубку, поджариваем на
сковородке - конечно, без масла - и  используем  полученный  порошок  вместо
кофе. Если только у нас есть дрова. Дело в том,  что  дрова  так  же  трудно
достать, как и пищу. Мы воруем их в лесу, с риском для жизни. Тащим ветви  и
бревна домой, распиливаем и рубим - всё под покровом  темноты  и  готовые  к
тому, что  соглядатаи  или  завистливые  соседи  донесут  и  нас  схватят  и
арестуют. Однажды  нам  удается  подкупить  крестьянина  дорогим  кольцом  с
бриллиантами. Ночью он сбрасывает десяток  березовых  поленьев  перед  нашим
домом и поспешно уезжает, потому что торговать дровами строжайше  запрещено.
Мы  с  сестрой  тащим  тяжелые  сырые  поленья  с  улицы  на  чердак  нашего
четырехэтажного дома. Пять бревен уже удалось затащить наверх, когда  же  мы
снова спускаемся вниз, двух бревен из  оставшихся  пяти  недостает.  Значит,
случаем воспользовались либо соседи, либо шпики, либо полицейские. Возможно,
они притаились в соседнем парадном, поджидая нас,  чтобы  арестовать.  И  мы
оставляем лежать три полена. Это означает в три  раза  меньше  дров,  меньше
водянистого супа и меньше часов тепла. Мы плачем от  ярости,  но  наш  страх
потерять эту убогую жизнь еще сильнее.
   Мы поднимаемся наверх, прокалываем обмороженные волдыри, которые натерли,
перенося дрова наверх, и вытаскиваем дюжины заноз. Потом  собираемся  вокруг
нашей маленькой печурки, которую нежно называем "буржуйка".
   Мы научились подкладывать совсем маленькие щепочки под пламя,  пока  лед,
влага и сырость, шипя, не начинают испаряться из больших поленьев. Мы  машем
и дуем до изнеможения, чтобы занялось робкое пламя. Грязные, закопченные и с
покрасневшими глазами, мы потом с блаженством пристально смотрим на огонь.
   Поленья  быстро  кончились.  Последующие  вылазки  успеха  не   приносят.
Крестьяне, готовые обменять дрова на украшения, нам тоже не попадаются.
   Замерзшие, стоим мы в библиотеке и украдкой разглядываем книги отца.
   Маленькая Ада кричит...
   В квартире уже несколько дней подряд температура ниже нуля. Отец замечает
наши взгляды, обращенные к  книгам;  они  незаменимы  для  него,  они  -  та
защитная стена, за которой он уединяется,  чтобы  духовно  выстоять  в  этом
хаосе.
   Маленькая Ада кричит все сильнее...
   Отец согласно кивает и показывает на некоторые наименее ценные книги.  Мы
жжем их. В последующие два года не остается ни одного тома...
   Я не могу успокоить Аду. Я  слишком  истощена  и  совсем  ослабела.  Мать
вспоминает, что знаменитый певец Шаляпин пользуется неслыханной привилегией:
ему позволено держать корову...
   Мои родители дружны с Шаляпиным. Я иду к нему. По дороге мне  встречается
крестьянин с лошадью. Я, пораженная, останавливаюсь, почти уверенная, что  у
меня галлюцинация; дело в том, что лошади практически исчезли из  городского
пейзажа: конина стала деликатесом.
   Рядом со мной останавливаются другие. В их взглядах алчный блеск; то, что
плетется вниз по улице, - бродячий скелет, и ему давно пора на живодерню.
   Лошадь грохается. Потребовались секунды: еще задолго до последнего вздоха
люди рвут и раздирают в куски тощего одра.  Крестьянин  кричит  и  ругается.
Двое мужчин бьют его.
   Шаляпин сразу дает мне молока, узнав, что маленькая Ада сильно  голодает.
И добавляет еще твердого, как камень, черного хлеба.
   Свершается чудо: я приношу  молоко  и  черный  хлеб  домой  в  целости  и
сохранности.
   Дома я основательно пережевываю кусочек за кусочком зачерствелый  хлеб  и
сую разжеванную и смоченную слюной кашицу дочке в рот.
   Ада пищит от нетерпения...
   1917-й - год, когда ситуация становится благоприятной  для  революции.  В
третью военную зиму кризис  недоверия  царю  и  политике,  определяемой  его
безответственными  советниками,  достиг  опасной   черты.   Последствия   не
замедлили сказаться.
   Временное правительство под председательством князя  Львова  и  Милюкова,
поддерживаемое буржуазными левыми, потребовало 15 апреля 1917 года отречения
царя. Царь и его семья были отправлены в город Екатеринбург.
   Временное правительство, признаваемое  державами  Антанты  и  США,  не  в
состоянии сдержать революцию, направленную против  царя.  В  мае  1917  года
социал-революционер Керенский захватывает власть и  терпит  поражение  из-за
требуемого союзниками продолжения войны против Германии и стран  Центральной
Европы*.
   Финляндия, прибалтийские провинции, Украина, Кавказ  и  Центральная  Азия
готовятся к выходу из Российской империи. В  этой  ситуации  большевики  под
руководством вернувшегося в апреле 1917 года из Швейцарии  в  Россию  Ленина
захватывают власть в Петрограде (Петербурге) и вслед  за  тем  в  Москве.  В
марте  1918  года  большевики  заключают  со  странами  Центральной   Европы
(Германией,  Австро-Венгрией  и  т.д.)  мир;  они  разгоняют   Всероссийское
Учредительное собрание  умеренных  социалистических  партий  и  образовывают
Российскую Социалистическую Федерацию Советских Республик.
   Разражается гражданская война.
   Печально известная борьба между красными и белыми - между Красной  армией
и Белой армией адмирала Колчака - бушует вплоть до 1921 года*.  Колчаковские
армии стоят в Сибири, на Украине и на Кавказе; в войне против большевиков  и
сепаратного мира с Германией и  Австро-Венгрией  Колчака  поддерживают  США,
Англия,  Франция  и  Япония.  Адмирал   формирует   в   Сибири   гражданское
правительство и в ноябре 1918 года назначается Верховным правителем.
   От этого политического события зависит дальнейшая судьба моего отца:  еще
при царе он становится министром  путей  сообщения  и  после  революции  ему
ничего не остается, как последовать за Колчаком в Сибирь**.  Он  забирает  с
собой мать и маленькую Аду. Там, в Сибири, надеемся мы, в  огромной  хлебной
кладовой России, малышка не будет голодать.
   До  того  как  Колчак  со  своими  частями  вошел   в   сибирский   город
Екатеринбург, большевики в июле 1918 года убили царя и его семью. От  одного
юного красноармейца, утверждавшего, что он присутствовал при  этом,  позднее
мама узнала подробности.
   Семья государя была расстреляна в подвале, самой последней - царица.  Над
царицей тяготело чувство вины за то, что она наградила  наследника  престола
коварным заболеванием крови, ей приписывали  роль  в  приближении  ко  двору
Распутина (монах-чудотворец был убит еще в 1916 году), ее ненавидели больше,
чем царя, и она -  в  качестве  самого  строгого  наказания  -  должна  была
наблюдать, как до нее умирают все остальные.
   После казни царь и его семья были сожжены, прах их развеян по ветру*.
   Елизавету, одну из сестер царицы,  и  некоторых  родственников  заставили
прыгнуть в ствол угольной шахты. Елизавета до последнего момента  подбодряла
более молодых: "Du courage, mes enfants, du courage...