е
ли и вы, сударыня, что эта война закончится еще до наступления зимы, что  на
Рождество мы будем в Москве?..
   - Нет, - односложно отвечаю я.
   Геббельс сохраняет невозмутимость.
   - Почему же "нет"?
   - Наполеон тоже недооценил расстояния в России...
   - Между  французами  и  нами  маленькая  разница,  -  иронично  улыбается
Геббельс, - за нами поддержка русского народа,  мы  идем  как  освободители.
Большевистская клика будет сметена гигантской волной революции!
   Я пытаюсь сдержаться, но это мне плохо удается:
   - Революции не будет, господин министр. Потому что в момент опасности все
русские едины.
   Спокойствие Геббельса улетучивается.  Он  немного  наклоняется  вперед  и
холодно произносит:
   - Очень интересно. Итак, вы не верите в  силу  германского  вермахта.  Вы
предсказываете победу русских.
   - Я ничего не предсказываю, господин министр. Вы спросили меня, будут  ли
наши солдаты еще до Рождества в Москве. Я высказала свое мнение.  Оно  может
быть верным, а может быть ошибочным...
   Геббельс надменно смотрит на меня. Воцаряется неловкое молчание.
   "Вот оно наконец и произошло, - думаю я, - открытое  столкновение.  Этого
он тебе не забудет..."
   Моим  спасителем,  во  всяком  случае  в   данной   ситуации,   выступает
итальянский атташе. Он со своим обворожительным акцентом выражает восхищение
прелестными окрестностями  вокруг  дома,  словно  мы  только  что  вовсе  не
говорили о России.
   Я бросаю ему благодарный взгляд.
   Геббельс действительно ничего не забывает.
   Он  дает  указание  гестапо.  "Вежливые  господа",  которые  однажды  уже
навещали меня, на этот  раз  не  утруждают  себя.  Они  приглашают  меня  на
"информационную беседу".
   Моя политическая наивность действует на них  настолько  обезоруживающе  и
одновременно  убедительно,  что  часа  через  два  они  отпускают   меня   с
"признательностью за сведения".
   МОЙ РОМАН С ЙЕПОМ
   Многие принимают участие  в  "обслуживании  войск".  Мы  удивляемся,  кто
только не именует себя актерами, танцорами и  певцами.  Но  и  профессионалы
обязаны выступать перед войсками и тем самым вносить свой вклад в  "поднятие
и укрепление духа в тяжелые времена".  Итак,  вместе  с  моими  коллегами  я
отправляюсь в "турне". В большинстве  случаев  это  постановки  с  минимумом
декораций и шестью-семью персонажами.
   Я играю в Париже в "Театре на Елисейских полях",  где  гримерная  великой
Сары Бернар полностью сохранена, как и при ее жизни; я гастролирую в Лионе и
в брюссельском "Королевском театре", который по своей акустике и архитектуре
просто театр мечты.
   И вот однажды вечером мы играем в Лилле  "Любимую".  Здесь,  во  Франции,
после капитуляции французской армии - тишина, зловещая тишина.  В  маленьких
городках  немецкие  оккупационные  части  начинают  скучать.   И   Люфтваффе
совершает только разведывательные  полеты  над  Англией.  Несколько  месяцев
спустя все изменится: за разведывательными полетами последуют бомбардировки,
беспощадные бои, "воздушная битва за Англию".
   Но тогда в Лилле мы еще не догадываемся об этом.
   Спектакль окончен. Как это часто бывает, и здесь нас приглашает комендант
города на стаканчик вина. Я  колеблюсь.  Знаю  я  эти  приглашения,  которые
навевают лишь удручающую скуку: вялая  беседа,  искусственное  веселье...  У
меня нет никакого желания, а точнее - я устала.
   Мои коллеги уговаривают меня. Как "звезда", я не имею права отказаться.
   "Круговой чаркой" обносят  в  боковой  комнате  маленького  ресторанчика.
Здесь более или менее регулярно собираются на вечеринки немецкие офицеры.
   Ничто не предвещает, что этот вечер будет чем-то отличаться от других: те
же  разговоры,  те  же  шутки,  плохо  скрываемое  любопытство,  за  внешней
корректностью маленькие фривольности, тайное желание "кое-чего еще"...
   Входит запоздавший гость, офицер Люфтваффе, рослый  и  самоуверенный,  но
без следа надменности. Останавливается в дверях, словно ища кого-то.  Видно,
что здесь он не завсегдатай.
   Секунду испытующе смотрит на меня.  Потом  кивает,  улыбаясь.  Его  глаза
завораживают меня. Он подходит, склоняется передо мной и говорит  как  ни  в
чем не бывало:
   - Я знал, что встречу вас.
   Мы непринужденно разговариваем,  словно  давние  друзья.  Чуть  позже  он
объясняет мне, что и не собирался выходить сегодня вечером: "Я  редко  бываю
здесь, почти никогда, сегодня же должен был пойти..."
   Мы смотрим друг на друга: это было предопределено.
   Йеп - командир эскадрильи в истребительном полку.
   Как это часто бывает среди  людей,  духовно  близких,  нам  с  Йепом  для
взаимопонимания не нужен ни телефон, ни какие-либо другие средства связи.  И
наши письма, собственно, всего лишь дополнительное выражение  того,  что  мы
вместе ощущаем, думаем  и  чувствуем.  Наш  контакт  не  прерывается  ни  на
секунду, даже когда между нами тысячи километров.
   Йеп пишет мне очень подробно, несмотря на участие в боях  или,  возможно,
из-за участия в этих боях, которые в любой момент могут оборвать его жизнь.
   Я процитирую его письма, потому что они являются документом эпохи.

   "1940 год. Вчера у меня  был  кровопролитный  воздушный  бой,  в  котором
все-таки не повезло англичанину и он со  своей  машиной  нашел  смерть...  я
убийца... я все время твержу себе: меня не свалишь...
   Думал ли мой противник то же самое?
   Как долго мне будет везти?
   Эта ужасная война! Она  все  время  загоняет  нас  в  безумное  положение
обороняющегося.
   Когда вчера после боя, мокрый от пота, я вернулся к себе на  квартиру,  в
темноту (электрический свет не горит, лишь на столе одна  свеча),  то  нашел
там три письма от тебя, одно от 29.12, другие от 1.01 и 2.01.
   Как раз в этот день  мыслями  я  был  с  тобой  и  мне  захотелось  иметь
маленький медальон с твоим портретом. Когда я раскрыл письмо и действительно
обнаружил там медальон, я только повторял: "Спасибо, спасибо,  спасибо".  Ты
услышала мои мысли.
   Я так радуюсь медальону с маленьким фото потому, что теперь  всегда  могу
носить его с собой. Всегда, когда мне захочется, я смогу посмотреть на него,
оно будет со мной в тысячах метров над Англией,  оно  разделит  мою  судьбу,
сгорит, пойдет в плен или замерзнет вместе со мной в ледяных волнах.
   На улице воет ветер. Я вслушиваюсь в него - я хочу услышать твой голос  и
твои легкие шаги и вправду слышу их...
   Ветер продолжает завывать, бесконечно, беспредельно...
   Бесконечным должно быть и маленькое "я" во Вселенной..."

   "Март 1941. Вчера я снова бродил, при  этом  проходил  мимо  французского
кинотеатра, в котором шел фильм "Les mains libres" ("Освобожденные руки"). Я
видел фильм раньше, но мне захотелось снова  увидеть  тебя.  Я  счастлив.  И
замечаю там много деталей: например, твою сумочку с монограммой "Le  Journal
d'Olga Tschechowa". Ты все время старалась держать ее так, чтобы нельзя было
прочесть твое имя...
   Мне было приятно видеть тебя, но ты не стала ближе. Ты ведь и так  всегда
со мной. И все же я радовался мелочам, которые знаю в тебе. Не  было  твоего
голоса - какая-то француженка тусклым, приглушенным голосом говорила  вместо
тебя. Так комично, когда слышишь синхронизированный  голос,  голос,  который
совсем не подходит человеку...
   В одной газете я  сегодня  увидел  снимок  с  тобой  и  Вилли  Домом,  из
спектакля "Шестая жена"...
   Ты права, когда пишешь, что я снова был в деревушке. В тот момент,  когда
ты писала эти строчки, я уже вернулся. На следующий день я услышал  тебя  по
радио... Ты так нежно описываешь,  как  тебе  снится,  что  я,  с  маленьким
чемоданчиком,  небритый,  сижу  около  тебя.  Как  верны  твои   сны   -   я
действительно часто небрит...
   Мое сердце всегда рядом с твоим.
   Недавно мне приснилось, будто я должен спрыгнуть над Англией на парашюте;
я приземлился в старом, немного заросшем парке небольшого замка и нашел  там
тебя. Тебя одну.
   Стены чудовищно толстые, и двери тоже. В огромном  камине  тлели  большие
поленья. Мы вместе стояли на коленях перед огнем. Ты  сказала  мне:  "Отныне
тебя ожидает тишина и покой, сюда не придет ни  один  человек,  и  никто  не
догадается, кто живет у меня, пока идет война, а она будет идти долго. Ничто
не проникнет сюда из внешнего мира... Но и ты ни за что не  должен  выходить
отсюда, иначе ты пропал!"
   И я больше не желаю никуда уходить...
   Потом сон растворился в каком-то шуме, возникшем неподалеку от дома.
   Мне хотелось и дальше смотреть этот сон. Но он уже не вернулся.
   Когда я совсем очнулся ото сна, то подумал: не тот ли это страх,  который
постоянно прячется в подсознании, - страх, что  можно  упасть  над  Англией,
что, возможно, неизбежен плен на  многие  годы,  что  любая  связь  с  тобой
прервется да что, собственно говоря, я  уже  давно  мертв  для  всех...  для
тебя...
   Все  это  затем  преломляется  во  сне  в  желаемую  противоположность...
Сновидение - что за странный, вневременной, желанно вневременной мир..."

   "Воздушный бой...
   Я веду соединение, которое состоит из двух эскадрилий - каждая  по  шесть
машин, - на свободную охоту над восточным побережьем Англии. Как  уже  сотню
раз до того, мы ввинчиваемся ввысь на  несколько  тысяч  метров.  На  высоте
7000-8000 метров попадаем в облачность.
   При подлете к побережью  я  оказываюсь  только  с  шестью  машинами  моей
эскадрильи. Вторая эскадрилья оторвалась. И тут почти сразу далеко под  нами
я вижу кучу маленьких точек, которые быстро приближаются.  Пока  еще  трудно
определить, какого типа  эти  самолеты  -  "спитфайеры"  или  "харрикейны"*.
Разница в высоте минимум пятьсот метров.
   Англичане тоже обнаружили нас - как только я хочу пропустить их под нами,
все соединение довольно круто задирает носы  самолетов  и  устремляется  нам
навстречу.
   Тогда я, используя преимущество в  высоте,  собираюсь  с  правого  виража
зайти англичанам в хвост. Это "харрикейны" числом от 18 до 20 машин.
   Но англичане тотчас выполняют крутой правый разворот с набором  высоты  и
сразу же угрожающе рассредоточиваются. Я понимаю, что ситуация  складывается
не в нашу пользу, и приказываю уходить.
   На полном газу с ревом  мы  вшестером  разворачиваемся  на  юго-восток  и
скрываемся в дымке. Через несколько минут мы снова разворачиваемся в сторону
Канала**.
   "Харрикейнов" больше не видно.
   Где-то  над  Фолкстоуном  я  вдруг  замечаю  несколько  неясных  силуэтов
англичан слева, справа, впереди под нижней кромкой облачности.  Я  собираюсь
стремительно атаковать справа, как вижу  слева  еще  одного  англичанина;  и
когда я хочу подойти к нему, передо мной появляется еще пара силуэтов. В это
время строй эскадрильи рассыпается. Каждый занят самим собой.  Ситуация  мне
кажется безнадежной, и тогда я на приличной скорости ухожу вниз и в  сторону
Канала.
   На середине Канала я снова виражами набираю высоту до 7000 метров и опять
лечу по направлению к Дувру. Самолеты эскадрильи исчезли.
   Неожиданно на той же высоте  появляются  силуэты  самолетов,  летящих  на
север. Далеко за ними видны еще и еще.  Понимаю,  что  это  "спитфайеры",  и
ухожу в сторону вражеских машин, туда, где разрыв между ними  больше  всего.
Последний "спитфайер" от меня в  400  -  500  метрах.  Теперь  я  снова  над
английским побережьем. Прежде чем я настигну переднего "спитфайера", окажусь
в глубине суши. Кроме того, и за мной идут машины. Хотя возможно, что они  и
наши. Ситуация становится щекотливой.
   Справа от меня, на 500 - 1000 метров ниже,  облако.  В  нем  мне  следует
попытаться развернуться и скрыться.
   Однако стоило мне  только  выйти  со  снижением  из  облака,  как  справа
появляется машина, которая подбирается ко мне. Пока еще  трудно  определить,
"спитфайер" ли это или один из наших истребителей.  Я  только  говорю  себе:
благоразумнее всего своевременно оторваться - и даю полный газ.
   Машина позади меня делает то же самое...
   И тут я слышу по радио: "За вами 109-й"*.
   Я выравниваю машину, злясь на  особенности  освещения,  которое  не  дает
определить, кто же, собственно, идет за мной. Между тем машина приблизилась,
и я, оглядываясь через правое плечо, узнаю радиатор "спитфайера".
   Обеими руками я жму на рычаг от себя,  мне  становится  жарко  -  он  уже
стреляет...
   Скоро я буду над нашей территорией.
   Со скоростью 700 км/час приближается мыс Грис-Нез. Я с  трудом  удерживаю
штурвал. Впереди вижу облако, в которое ныряю, поднимаясь рывками. В  облаке
делаю крутой разворот снова в  сторону  моря.  Когда  опять  проясняется,  я
больше не обнаруживаю "спитфайеров".
   Теперь замечаю в 1000 метрах надо мной Ю-88*, который летит  через  Канал
от  нашего  побережья.  Через  несколько  мгновений   далеко   позади   Ю-88
обнаруживаю маленькую машину, которая устремляется к нему: "спитфайер"!
   Я подхожу сзади, "спитфайер"  на  полном  газу  поднимается  вдогонку  за
"юнкерсом", расстояние все время сокращается...
   Тут я вижу, что англичанин замечает  меня  и,  явно  нервничая,  начинает
менять курс,  но  пока  еще  не  удирает.  Возможно,  он  ждет  моих  первых
выстрелов.
   Я медлю несколько секунд, и вот мне приходится открывать огонь, чтобы  не
оказаться сбитым самому. Мои  пушки  и  пулеметы  вступают  в  дело.  Как  и
ожидалось, при первых выстрелах "спитфайер" делает  переворот  через  крыло.
Точно так же быстро я сбрасываю газ и тоже делаю вираж  со  снижением,  хотя
знаю, что англичанин может делать разворот  гораздо  круче  меня.  Но  нужно
попытаться.
   Без газа, обеими руками взяв регулятор управления на себя, я оказываюсь в
хвосте у англичанина, который круто  лезет  вверх.  У  меня  рывком  выходят
подкрылки; но я все еще где-то позади англичанина, который теперь не  медлит
ни секунды и начинает крутить фигуры высшего пилотажа.
   Во время второго переворота  через  крыло  англичанин  снова  на  краткое
мгновение раскрывается для залпа. Каждый раз когда он хочет  взять  курс  на
Англию, я даю упреждающую очередь, чтобы не пропустить его, и он не решается
пролететь сквозь шквал моего огня - все время отворачивает.
   Я не знаю, что за фигуры мы выполняем. Я чувствую, что  моя  рубашка  все
больше и больше  промокает  от  пота...  "Спитфайер"  делает  еще  несколько
оборотов - он попадает под мой прицел в третий раз. Струя огня точна.
   Я вижу, как  машина  стремительно  падает  вниз  и  по  прямой  старается
дотянуть до нашей территории.
   Я лечу намного выше вслед за ней, радуясь, что у "томми" есть возможность
совершить вынужденную посадку, что он останется в живых и будет взят  нашими
в плен.
   Вечером я, вероятно, смогу с ним побеседовать. Мне приятно сознавать, что
вынудил противника сесть, не убив его. Я надеюсь...
   Между тем "томми" на побережье уже довольно далеко  углубился  в  сторону
суши - и, конечно же, через несколько  секунд  наши  зенитчики  все  портят,
открыв ураганный огонь из 20-миллиметровок.
   И "спитфайер", еще не окончательно добитый, начинает смертельную  борьбу,
выполняя такие фигуры, какие мне приходилось редко наблюдать.
   Я тоже кручусь как  сумасшедший  на  хвосте  у  "спитфайера".  Светящиеся
разрывы наших малокалиберных зениток осыпают конфетти этот танец...
   Вдруг "томми" круто разворачивается мне в лоб и,  приближаясь,  открывает
огонь...
   Я прямо смотрю на мерцающую струю огня его  пулеметов.  Мне  не  остается
ничего другого, как еще круче заложить вираж, чтобы зайти "томми" в хвост, -
и это удается через несколько секунд...
   У меня самого нет ни царапины. Есть ли пробоины у машины, я пока не знаю.
Над нашей территорией это не имеет значения.
   Я не понимаю, почему "томми" до сих пор  не  прыгает  с  парашютом,  ведь
ситуация для него  совершенно  безнадежная.  Делая  "бочки",  он  продолжает
лететь. Потом оперение его хвоста  вспыхивает.  От  огня  машина  становится
неуправляемой и врезается в землю.
   Лежа на спине, самолет полыхает там,  внизу.  В  последний  раз  блеснула
черно-белая задняя обшивка одного из его крыльев.
   Мне было не суждено подбить эту птицу, не убив человека".

   Когда я читаю эти строки, в памяти всплывает картина из моего детства.  Я
вижу Льва Толстого, как он посмотрел  на  меня  во  время  той  незабываемой
прогулки и затем сказал: "Ты должна ненавидеть войну и тех, кто ведет ее..."

   "Январь 1941.
   Я только что оторвался от письма к тебе и вошел в  нашу  столовую,  чтобы
выпить кофе. Случайно включил радио - или это было не случайно? - и как  раз
в этот момент диктор произнес твое имя.
   Думаю, в эту секунду я был более взволнован,  нежели  ты  сама.  Потом  я
услышал твой голос, от этого можно было сойти с ума, здесь,  в  этой  убогой
деревушке во Франции... Знаешь ли  ты,  как  мне  хотелось  удержать  каждое
слово?  Но  все  кончилось  слишком  быстро.  Аплодисменты  вернули  меня  к
действительности.
   Я был почти уверен, что в начале выступления голос твой перехватывало  от
волнения. Если бы ты знала,  как  редко  я  слушаю  радио  -  в  особенности
концерты по заявкам! Возможно, перед этим ты  думала:  "Йеп,  слушай  сейчас
концерт по заявкам - я хочу, чтобы ты меня услышал!.. Я хочу..." Это уже  не
случайность!
   Ты не пишешь, как провела Рождество, Новый год. Часто я думаю о том,  что
время должно идти быстрее, потом сразу вспоминаю маленькую сказку,  помнишь,
я как-то написал тебе: о человеке, который не умел ждать...
   Радость со мной, и она останется. Ты можешь не  писать  мне  часто.  Само
ожидание письма уже радость. Тогда с каждым письмом ты становишься  мне  все
ближе. Тогда ты совсем рядом. Тогда две души сливаются в одну".

   "Июнь 1941.
   Mon amour*, вчера я не писал тебе - бои.
   Сегодня я не летал, не нужно было вставать в четыре часа утра, можно было
спать до двенадцати.
   В среднем мы спим едва ли больше  трех  часов,  так  что  в  течение  дня
засыпаешь, притулившись на каком-нибудь стуле, среди шума...
   Вчера во время полета я много думал  о  тебе.  Мой  двигатель  работал  с
перебоями, а вокруг - вода, вода, ничего, кроме воды, насколько  простирался
небосклон - на сотни километров.
   Как легко я мог сгинуть в Северном море  -  но  ведь  у  меня  была  твоя
фотография в кармане..."

   "Август 1941.
   Вчера в Бретани я был около утеса, где ты несколько лет  назад  во  время
съемок перевернулась на рыбацкой лодке. Маяк все так же стоит неподалеку...
   Я сделал пару кругов над ним и был совсем близко  от  тебя...  Можешь  не
очень бояться, "томми" давно уже не видно...
   Нас разделяет более тысячи километров, но мне кажется, что ты всего  лишь
в нескольких метрах, словно ты в соседней комнате и вот-вот войдешь:  сейчас
я услышу твой голос - и  я  забываю...  о  фронте,  этом  проклятом  фронте,
который  я  ненавижу,  как  ненавижу  всю  войну,  но  в  то  же  время  ищу
приключения, эти бессмысленные приключения..."

   У Йепа отпуск.
   Он сидит в загородном домике в Кладове у рояля и импровизирует.
   Он очень хорошо играет. Я люблю его слушать.
   Теперь мы все живем в загородном доме. Моей городской квартиры больше  не
существует. Сохранился лишь остов. Лохмотья штор беспомощно рвутся в  проемы
вырванных с корнем окон, в которых когда-то были стекла.
   Когда падали бомбы, никого из нас не было дома.
   Йеп продолжает импровизировать. Он  в  цивильной  одежде.  Всегда,  когда
бывает здесь, он вешает форму в шкаф.
   Йеп улыбается мне. Сейчас он похож на большого, счастливого юношу. "Какой
он, когда в небе Англии нажимает на гашетку пулемета?.."
   Я не знаю,  почему  эта  мысль  приходит  именно  сейчас.  И  я  не  хочу
перебивать его игру. Тем не менее спрашиваю:
   - Зачем ты это делаешь?
   Он сразу понимает, перестает играть и, словно в поисках совета, поднимает
плечи:
   - Я не хочу этого. Но все же в конце концов мы все в ответе. Отговорок не
существует.  Или  все-таки  есть?  "Судьбоносная  борьба"...  "о