торой половине дня мне позвонили. Благодаря отзывчивому ландрату у  меня
есть возможность съездить на машине в  Бад-Киссинген  и  вернуться  обратно,
потому что в понедельник снова съемки, а вечером выступление в  тюбингенском
лазарете с шансонами и скетчами.
   Я вижу маму в последний раз.
   Она мирно улыбается. Она исполнила то, о чем так  часто  говорила  мне  в
последние недели: "Когда пробьет мой час, я не буду выглядеть печальной, это
я тебе обещаю"...
   Вечером я пою в тюбингенском лазарете перед ранеными свои песенки.  Никто
не знает, где я только что была. Я исполняю то, что уже часто пела:

   Чтобы понравиться мужчине,
   женщина ни перед чем не остановится.
   Маленькая ножка, тонкая талия -
   ее высшее земное счастье...
   Чтобы всего добиться,
   кто знает, на что она способна,
   и все-все-все это только ради мужчины...

   И пока "подаю" эти тексты, пытаюсь представить, какой будет моя жизнь без
мамы. Мама была товарищем, любовью, душой, защитой... я вдруг осталась одна.
Лишь в этот момент до меня доходит: дочь моя  замужем,  и  у  нее  уже  своя
маленькая Вера; племянница только что вышла  замуж,  и  сестра  переехала  к
своей дочери...

   ...мадам Помпадур - маркиза я.
   Король строит мне замок для наслаждений...
   Ему наслаждения, а замок мне...

   Солдаты в восторге...
   Одиночество - чувство для меня не новое, даже не угнетающее,  но  до  сих
пор мама была всегда и везде...
   Мамы - родного человека - больше нет...
   Я заканчиваю песенку.
   Солдаты вызывают на бис. Я пою дальше:

   ...есть коллекция фривольных историй,
   которые все мужчины охотно рассказывают,
   неприлично подмигивая...
   Раненые веселятся, смеются, аплодируют...
   Затем  начинается  один  из  бесчисленных   авианалетов   поблизости   от
"Берлинского театра".
   Я поднимаю с мостовой оторванную руку. В от-блесках  высоко  вздымающихся
языков пламени хорошо виден цвет и материал рукава.
   В нескольких метрах чуть дальше лежит изуродованное тело. Голова отсечена
словно бритвой и исчезла бесследно.
   Я прикладываю руку к телу; они совпадают,  насколько  я  могу  судить  по
остаткам обуглившейся одежды.
   Я машу добровольцу противовоздушной обороны.
   Он подбегает ко мне с деревянным ящиком. Мы кладем тело и  руку  в  ящик.
Доброволец торопливо бежит обратно к  машине,  в  которой  лежит  еще  много
пустых ящиков.
   Я иду дальше. Слезы от едкого дыма застилают глаза.
   Я  спотыкаюсь,  чуть  не  падаю,  удерживаюсь  и  наступаю   на   мягкую,
кашеобразную массу. Я стою среди обгорелых  кусков  мяса...  их  уже  больше
невозможно опознать.
   Доброволец подбегает ко мне с новым ящиком. Я машу ему - пусть подождет.
   Он  неправильно  понимает  мой  жест,  бежит  дальше...  Какая-то   стена
обрушивается. Горящая балка убивает его. После отмены воздушной тревоги мы с
коллегами помогаем при расчистке завалов.
   В Кёльне я переживаю налет в бомбоубежище театра. А  в  это  время  горит
гостиница, в которой я живу. Мои вещи сгорают  тоже.  При  этом  известии  я
только пожимаю плечами.
   Днем позднее в Гамбурге зажигательная бомба  попадает  в  наш  театр.  Мы
совсем рядом, в подземелье.  Под  развалинами  театра  остается  лежать  мой
личный гардероб.
   Я возвращаюсь в Берлин прямо в театральном костюме из исторической пьесы.
Никто не обращает внимания - у людей иные заботы...
   Несколько вечеров спустя сирены снова прерывают наш спектакль. Мы к этому
привыкли. Редкий спектакль теперь доигрывается до конца.
   С моей коллегой Тони Тетцлафф мы мчимся в бомбоубежище. Обычно оно битком
набито еще до того,  как  мы  приходим.  На  этот  раз  везет.  Нам  удается
втиснуться.
   Идет бомбежка центральной части города, в которой  находится  бункер.  Мы
толкаемся, сидим на корточках, плотно прижавшись друг к другу.
   Бомбы грохочут, словно град.
   В четырех-пяти метрах от нас стонет женщина в родовых схватках  и  падает
без сил. Несколькими секундами позднее ее ребенок издает свой первый писк  в
спертом полутемном помещении: преждевременные роды от шока...
   Бомбы падают еще ближе, еще плотнее.
   Бункер трясется и трещит. Дети, женщины и даже мужчины  плачут,  молятся,
причитают...
   Тони Тетцлафф и я вдруг начинаем смеяться.  Мы  смеемся  возбужденно,  не
контролируя себя, в состоянии абсолютной истерики. Мы не хотим смеяться,  но
смеемся, ибо близки к сумасшествию. Но другие не понимают  это.  Они  только
слышат, что две женщины хохочут, здесь, сейчас...
   - Вон! - орет кто-то.
   Трое пожилых мужчин хватают нас, проталкивают впереди  себя  и  бормочут:
"Вон... вон этих баб!.."  Вокруг  нас  рассвирепевшие,  перекошенные  злобой
лица, и почти во всех глазах готовность линчевать.
   Двое охранников воздушной обороны стоят  на  вахте  у  запертой  стальной
двери. Они призывают разбушевавшихся к спокойствию. Тщетно.
   А мы смеемся еще пуще, почти задыхаясь от приступа.
   Кто-то бьет нас, Тони Тетцлафф падает.  Я  пытаюсь  поднять  ее.  Мужчины
напирают. Охранники бессильно отступают.
   Я падаю рядом с Тони...
   Сирена спасает нас.
   Охранники противовоздушной обороны распахивают стальные  двери.  Отбой...
Мы с Тони чуть не поплатились жизнью, считаем мы. Задыхаясь, я  оглядываюсь:
никто не преследует нас...
   Спектакль "Любимая" нам удается сыграть без воздушного налета.  Пятисотое
представление. Чудо.
   Другое чудо поджидает нас в тот же вечер: жаркое из косули!
   Геббельс приглашает по случаю энного юбилейного спектакля в свой дом  под
Ланке.
   Он принимает нас один. Его семья отдыхает от авианалетов в Австрии.
   Дом Геббельса  маленький  и  уютный,  приусадебный  участок  поразительно
большой. Я спрашиваю его, почему он и дальше не  застроил  такой  прекрасный
участок.
   Первая часть ответа следует незамедлительно и уверенно,  вторая  -  после
некоторых колебаний и оказывается откровенной:
   - Земля принадлежит не мне, а городу, да и для  кого  мне  строить?  Если
меня не будет в живых, мои  дети  не  должны  расплачиваться  за  ненависть,
предназначенную мне...
   1 мая 1945 года Геббельс вместе с женой и  детьми  примут  яд  в  бункере
рейхсканцелярии - всего через несколько часов  после  того,  как  его  фюрер
покончит самоубийством...
   ВРЕМЯ ЧУДЕС
   Конец войны застает меня с дочерью Адой и внучкой Верой  в  моем  доме  в
Кладове.
   Наш собственный маленький бункер,  тридцать  шесть  ступенек  под  землю,
постоянно переполнен друзьями-соседями: часто приходит Карл Раддатц с женой,
афганский посланник, господа из швейцарского Красного Креста, которые жмутся
к нам, потому что мы говорим по-русски.
   Электричество уже давно не подается,  водопровод  разрушен.  На  соседнем
участке есть колодец, у которого мы по ночам  часами  выстаиваем  за  водой.
Днем из-за воздушных налетов авиации это очень опасно.
   Кроме того, через  наши  дома  по  кладовскому  аэродрому  с  ревом  бьют
"сталинские органы"*. Там кучка безумцев не желает сдаваться русским...
   Совсем  неподалеку  горит  дом.  Пламя  через  несколько   минут   должно
перекинуться на наш гараж. В гараже  стоит  пятьдесят  канистр  с  бензином,
которые нам оставили солдаты-танкисты, перед тем как сами отдали себе приказ
уходить на запад в надежде, что плен у "Ами"** будет более терпимым,  чем  у
"Ивана". Обоснованное предположение...
   Для нас же, в отличие от них, положение почти безвыходное:  мы  не  можем
выйти наружу; днем не  можем  перенести  канистры  с  бензином,  потому  что
"сталинские органы", штурмовики и пулеметный  огонь  обрабатывают  буквально
каждый метр.
   Мы убеждены, что этот вечер нам уже не пережить, поскольку пламя горящего
соседнего дома вот-вот доберется до гаража и мы взлетим на воздух  вместе  с
канистрами бензина... Странная мысль:  вот  и  подошла  к  концу  война,  мы
вынесли ее, мы только существуем, но  все  же  живы.  И  теперь  из-за  этих
идиотских пятидесяти канистр нам никогда не узнать, как  там  будет  дальше,
если что-то будет вообще...
   После шести лет опасностей, когда угроза и смерть стали  повседневностью,
я испытываю только любопытство, когда смотрю, как  первые  маленькие  язычки
пламени тянутся от соседнего дома к  крыше  нашего  гаража.  Или  это  нечто
большее, нежели простое любопытство?  Скорее  -  воля  к  жизни,  горячечное
желание уйти не прямо сейчас, не в эту  или  следующую  минуту,  а  хотя  бы
завтра или послезавтра, а лучше - через несколько лет...
   В то время как  мы  наблюдаем  за  огнем,  моя  дочь  бормочет  про  себя
заклинание:  "Пусть  ветер  переменится...  ветер  должен  перемениться,   о
милостивый Боже, сделай так, чтобы ветер переменился..."
   Должно было свершиться чудо, чтобы спасти нас всех в последнюю секунду.
   И чудо происходит.
   Ветер меняется. Мы переживаем и этот вечер. Соседний дом сгорает дотла  и
уже не представляет опасности.
   Теперь мы готовимся,  насколько  это  возможно,  к  грядущим  испытаниям:
закапываем в саду украшения, серебро и стеклянные консервные банки. К  одной
из банок приклеиваем записку  с  адресом  на  случай,  если  вдруг  придется
покинуть дом. Так мы условились с моим зятем...
   А в библиотеке у задней стены я выставляю  на  самое  видное  место  свою
коллекцию русских икон; у меня при этом вполне определенная мысль: "...когда
придут русские..."
   Они не заставляют  себя  долго  ждать,  эти  первые  русские  -  грязные,
закопченные и изголодавшиеся, как все солдаты в эти последние дни войны.  Но
насторожены  они  больше,  чем  другие.  Я  заговариваю  с  ними  по-русски.
Удивление сглаживает их недоверие...
   Потом, до того как они начнут обыскивать дом, я словно бы случайно завожу
их в свою библиотеку. И тут происходит то, на что я втайне рассчитывала: они
глазеют на иконы.
   - Что это - церковь? - спрашивает их командир.
   Я молча пожимаю плечами.
   Они обмениваются беспомощными, почти робкими взглядами и уходят.
   Я  перевожу  дух.  Но  ненадолго:  военная  ситуация  меняется  в  пользу
Германии. Приближается армия Венка, которая должна применить уже в ближайшие
несколько часов чудо-оружие.  Русские  будут  "обращены  в  бегство"  -  это
утверждают фольксштурмфюреры, проверяющие наш дом, чтобы  "забрать  каждого,
абсолютно каждого имеющегося мужчину" на защиту отечества.
   В нашем "бабьем царстве" искать их тщетно.
   Но в пятидесяти метрах живет Карл Раддатц с женой. Он должен идти с ними.
   Карл бушует, проклинает, ругается и  называет  то,  что  сейчас  все  еще
творится, просто и точно - безумием.
   Между тем те, кто до этого вел себя так же, уже висят на деревьях  в  ряд
как дезертиры или пораженцы.
   Мы заклинаем Раддатца замолчать,  прекрасно  понимая,  что,  если  он  не
замолчит, мы его больше никогда не увидим.
   Раддатц продолжает ругаться.
   Он ругается и тогда, когда  его  вместе  с  другими  фольксштурмовцами  -
пожилыми мужчинами и детьми, так же мало приспособленными к  военному  делу,
как и он, - примерно  в  сотне  метров  от  наших  домов  заставляют  копать
траншею, чтобы "во что бы то ни стало" остановить лавину русских танков.
   Раддатц отказывается  даже  прикасаться  к  ручным  гранатам  (с  ручными
гранатами против танков!). Один из фольксштурмфюреров грозит: "Трусов  будем
вешать - пусть они даже и знаменитые актеры!"
   Этот "герой" не шутит.
   Мы с Адой обращаемся к одному знакомому врачу из частей  Люфтваффе.  Врач
советует сделать быстродействующий, но  относительно  безвредный  усыпляющий
укол.
   Ада умеет обращаться со шприцем и ампулами - училась  на  фельдшера.  Она
натягивает свою форму Красного Креста, сует  в  сумку  наполненный  шприц  с
запасными ампулами и пробирается в окоп.
   Там фольксштурмфюрер, угрожавший Раддатцу, лежит за пулеметом. В  момент,
когда Ада пробирается в окоп, его задевает осколком гранаты, и он падает  на
дно,  обливаясь  кровью.  Это  становится  для  некоторых   фольксштурмовцев
сигналом к бегству, а Аде  дает  возможность  беспрепятственно  и  незаметно
сделать Раддатцу и еще двум знакомым спасительные инъекции.
   Вместе с Агнес,  экономкой  Раддатца,  я  перебегаю  к  окопу.  Мы  хотим
перенести его и двух других к нам в дом, в безопасность.
   Все трое едва держатся на ногах: уколы уже начали действовать...
   Мы заворачиваем их в простыни и тащим метр за метром  к  нам  в  дом;  мы
ползем, плотно прижимаясь к земле, вокруг нас рвутся снаряды.
   Добираемся до дома  без  единой  царапины.  Троица  уже  отключилась.  Мы
затаскиваем их наверх в комнату, примыкающую к спальне Ады.
   Тем временем один из фольксштурмфюреров врывается в  дом  и  в  бешенстве
орет:
   - Где тут дезертиры?
   Мы кидаемся вниз.
   Человек машет пистолетом и продолжает буйствовать:
   - А ну, подавайте сюда трусов, да побыстрее! А кто  будет  скрывать  этих
свиней - пристрелю!
   Ада - единственная из нас, кто продолжает сохранять  присутствие  духа  и
мужество: она выбивает из рук мужчины пистолет. Тут  уже  вмешиваемся  мы  с
Агнес и, вытолкнув ошеломленного "героя" на улицу, запираем за ним дверь.
   Удивительно, но больше мы ничего о нем не слышим. Несколько часов  спустя
нам становится ясно почему: военная ситуация снова меняется.
   У нас во второй раз "русские гости".
   - Немецкие солдаты, фольксштурм? - спрашивают нас советские.
   Мы с чистой совестью отрицаем:
   - Нет, только тяжелобольные, они лежат наверху.
   Ада идет с ними наверх. Русские удостоверяются, что Раддатц и еще двое  в
прямом смысле слова невменяемы.
   Русские указывают на дверь комнаты Ады:
   - А там что?
   - Моя спальня.
   - Открывайте.
   Ада открывает и столбенеет: на ее постели  сидит  человек,  которого  она
сразу узнает. Он живет по соседству, высокий эсэсовский  чин  из  ближайшего
окружения Гиммлера.
   - Кто этот мужчина? - грозно спрашивает один из русских.
   Ада  хорошо  знает,  кто  этот  человек,  но,   естественно,   не   имеет
представления, как эсэсовский бонза попал в ее спальню.
   Она колеблется. Ей нелегко донести на кого-либо, даже тогда,  когда  речь
идет  об  эсэсовце,  который,  вероятно,  рассчитывал  найти  в  нашем  доме
относительно надежное убежище.
   Ада пожимает плечами.
   - Ты лжешь! - говорит русский.
   Ада молчит, надеясь, что эсэсовец сознается сам.  Но  тот  смотрит  перед
собой отсутствующим взглядом.
   Русские забирают всех нас.
   Когда мы проходим мимо  дома  эсэсовца,  его  жена  подбегает  к  садовой
изгороди и обменивается со своим мужем несколькими словами,  которые  мы  не
понимаем, потому что между нами и им слишком  большое  расстояние.  Эсэсовец
кивает своей жене.
   - Что она сказала? - спрашивает у меня один из солдат.
   - Я не поняла.
   Солдат недоверчиво смотрит на меня. Жена быстро убегает обратно в дом.
   В этот момент  эсэсовец  подламывается,  словно  от  удара.  Он  мертв  -
раскусил капсулу с цианистым калием. Позднее я узнаю,  что  жена  и  ребенок
отравились несколькими минутами позже...
   После бесконечного допроса нас пока что отпускают - за недостатком  улик.
Но мы остаемся под подозрением, так как в нашем  доме  был  схвачен  высокий
эсэсовский  чин.  Недоверие  советских  солдат  сохраняется,  мы   это   еще
почувствуем...
   Мы - моя дочь, внучка Вера, Карл Раддатц с женой и  моя  русская  подруга
Зинаида Рудов - сидим в погребе нашего маленького дома.
   "Сталинские органы" молчат, раздаются лишь отдельные  выстрелы.  Вдруг  в
дверях появляется советский солдат. Лоб его окровавлен. Он  направляет  свой
автомат на нас. Никто из нас не шевелится - мы завороженно смотрим на ствол.
   Солдат оседает вниз, хватается за  лоб,  вскрикивает  от  боли  и  падает
замертво.
   Его товарищи протискиваются в подвал. Один из них говорит:
   - Колю застрелили!
   Нас выводят. Через три дома теперь расположена комендатура.
   Мой допрос не длится и пяти минут. Я подозреваюсь в шпионаже, потому  что
говорю по-русски.
   Я не успеваю даже слова сказать. Я даже не могу назвать своего имени  или
профессии. Приговор: смертная казнь через  расстрел,  и  двое  солдат  сразу
встают по бокам.
   Прежде чем мы  выходим  из  помещения,  появляется  долговязый  советский
офицер. Все остальные встают перед ним навытяжку.
   Офицер пристально рассматривает нас и спокойно спрашивает:
   - Что тут происходит?
   Один  из  его  подчиненных  объясняет.   Тем   временем   я   заговариваю
по-русски...
   Офицер ничем  не  выдает  своего  удивления  и  невозмутимо  просит  меня
продолжать. Я говорю ему, кто я такая, представляю свою дочь, внучку, друзей
и рассказываю, что произошло.
   Офицер слушает без комментариев и потом спрашивает, не в родстве ли  я  с
московской актрисой Ольгой Книппер-Чеховой. Я киваю:
   - Она моя тетя.
   Офицер распоряжается, чтобы нас отвели домой два солдата и оставались там
для нашей защиты. Я пользуюсь этой  защитой  только  до  вечера:  подъезжает
автомобиль с советскими офицерами. Офицеры предлагают мне сесть в  машину  и
взять с собой "что-нибудь из личных вещей".
   Я прощаюсь с Адой, Верой и друзьями - надолго, мы убеждены в этом...
   Сначала офицеры доставляют меня  в  ставку  Красной  армии  в  предместье
Берлина -  Карлсхорст.  Они  держатся  вежливо-отстраненно.  Мне  ничего  не
удается узнать о возможной взаимосвязи между моим предшествовавшим  допросом
и этим "приглашением". Уже этой же ночью  меня  везут  в  Позен.  Из  Позена
советский военный самолет увозит в Москву...
   Я прибываю - но не в тюрьму.
   Я живу как частное лицо у одной офицерской жены, муж которой  пропал  без
вести в Германии.
   Она с двумя маленькими детьми ютится в кухне, без угля и дров. Как только
меня поселяют, она впервые за долгие месяцы получает топливо.  Две  из  трех
комнат приготовлены для меня.
   Время от времени заходят советские  офицеры  -  они  приносят  книги  или
играют со мной в шахматы. На мой несколько ироничный вопрос, как  долго  еще
они намерены таким вот образом коротать со мной время, офицеры не  отвечают,
лишь обаятельно улыбаются.
   И все же это не тюрьма, скорее, "золотая клетка". Соблюдается  лишь  одно
условие - полная тайна моего пребывания здесь. Позднее я узнаю почему: вдова
Чехова, моя тетя Ольга Книппер-Чехова, еще жива. Она не должна знать, что  я
в Москве.
   Через несколько дней мои русские "шахматисты" отвозят меня на допрос.
   Через двадцать пять лет я снова вижу Красную площадь.  На  первый  взгляд
мне кажется, что здесь все как и прежде...
   Сопровождающие предъявляют удостоверения личности охране и говорят, кто я
такая. Один из часовых вынимает из кармана мое фото, сравнивает и пропускает
нас.
   И этот бессловесный осведомительно-контролирующий механизм не  изменился,
думаю я...
   Я сижу в просто меблированном помещении, напротив -  несколько  офицеров.
Они вежливы, говорят по-русски, немецки  и  французски  и  ведут  себя  так,
словно собираются всего лишь попрактиковаться в иностранных языках.
   В это время я ломаю себе голову над явными  и  скрытыми  причинами  моего
странного ареста; сижу, внутренне сжавшись, как пружина, ожидая, что один из
этих офицеров вот-вот заорет на меня и бросит в какую-нибудь  сырую  камеру.
Ничего подобного, никто не вскакивает и не кричит, более  того  -  ни  одной
угрожающей интонации в голосе. Вопросы  их  о  том  о  сем:  они  болтают  о
литературе,  музыке,  театре  и  кино;  и  только   вскользь   интересуются,
вмешивался ли Геббельс в театральные репетиции,  насколько  сильно  диктовал
условия кино, с какого  времени  Геринг  и  Геббельс  стали  соперничать  на
культурном поприще в Берлине, какие личные впечатления у  меня  от  Гитлера,
Геринга, Геббельса и  Муссолини,  что  мне  известно  о  Бормане,  ближайшем
доверенном лице и советнике Гитлера,  и  почему  Генрих  Георге  так  сильно
симпатизировал нацистам, хотя до 1933 года был убежденным коммунистом...
   На все эти вкрапленные в нашу беседу вопросы я