отвечаю  более  или  менее
исчерпывающе. О Геббельсе могу  рассказать  многое,  о  Гитлере,  Геринге  и
Муссолини меньше, а о Бормане вообще ничего. Я его никогда не видела.
   При упоминании о Бормане офицеры становятся настойчивее, но  я  вынуждена
их разочаровать. И явно обескураживаю своей речью в защиту  Генриха  Георге,
недвусмысленно подчеркивая: он не нацист. "Он до мозга костей актер, фанатик
своего дела, который не может  жить  без  игры.  Возможно,  что  из-за  этой
одержимости играть где бы то ни было и во что бы то  ни  стало  и  создалось
впечатление, будто в  своей  жизни  он  неоднократно  совершал  политические
кульбиты. Но впечатление  это  ложное.  Его  ангажированность  исключительно
творческая, но не политическая..."
   (Несколько недель спустя после моей "защитительной речи" в Москве  Генрих
Георге умрет в лагере под Берлином, в который его отправили немцы-доносчики.
И там он тоже играл. Но сердце его не выдержало.)
   Офицеры вежливо благодарят за "интересные сведения".
   Сопровождающие отвозят меня обратно на мою частную квартиру.
   В течение последующих трех месяцев меня  еще  несколько  раз  отвозят  на
"беседы". Что они действительно хотят, я так никогда и не  узнаю.  Возможно,
они просто переоценили меня политически.
   Зато я узнаю кое-что новое не от офицеров, а от женщины, у которой живу.
   Когда проходит первая настороженность, она становится  словоохотливей,  и
дети ее уже не стесняются "чужой тети".
   Жена рассказывает о своем муже и о том, что он видел, находясь на фронте.
Россия, понимаю я теперь, пострадала гораздо больше, чем все ее  союзники  и
противники,  вместе  взятые.  Последствия  войны  коснулись  здесь   каждого
человека, каждой семьи...
   Женщина страшится того дня, когда я уеду, ведь она вновь, как  и  прежде,
станет голодать со своими детьми.
   Этот день наступает.
   26 июля 1945 года я улетаю в  Берлин.  И  в  Берлине  тоже  голодаю,  как
военная вдова в Москве  и  как  множество  других  людей  в  мире,  неважно,
победители они или побежденные. В этом война не делает различий.
   "ЯГОДКИ" ПОСЛЕВОЕННОГО ВРЕМЕНИ
   В августе 1945 года мой зять  доктор  Руст  возвращается  из  английского
плена домой. Буквально из ничего мы чудом сооружаем ему  маленькую  клинику.
Аде и ее мужу нужны новые источники средств к существованию,  а  больные,  к
сожалению, их дают больше, нежели здоровые.
   Мы вспарываем перины и делаем из них подушки, собираем одеяла -  все  это
на обмен, потому что от денег никакого толку, они ничего не стоят.  Посылки,
которые шлют друзья из Америки, идут туда же.
   Наши драгоценности все еще зарыты  в  саду,  в  котором  садовник  вместо
цветов теперь выращивает капусту и свеклу.
   Проходящие оккупационные части застрелили двух моих собак,  остался  лишь
сеттер Шнуте. Но очень скоро наш маленький зверинец пополняется: благодарные
пациенты дарят своему доктору ягненка, поросенка, а затем  козочку,  индюка,
двух уток и кролика.
   По мысли наших добрых  дарителей,  эти  звери  когда-нибудь  должны  быть
забиты, чтобы наполнить наши опустевшие кастрюли и сковороды, вот только кто
забьет их?..
   Каждый раз когда у нас снова подводит  животы,  мы  украдкой  смотрим  на
ягненка, или утку, или петуха и потом испуганно встречаемся  взглядами:  кто
решится? Никто. Думаю, и сегодня  большая  часть  животных  доживала  бы  до
старости, если б каждый сам должен был убивать тех телят, кур и  так  далее,
которых он вознамерился съесть.
   Во всяком случае, наш  зверинец  растет  и  множится.  Время  от  времени
животные умирают естественной смертью  от  старости.  В  основном  же  опять
подтверждается истина: в тяжелые времена выгодно быть известным.  Солдаты  и
служащие оккупационной администрации, с  которыми  приходится  сталкиваться,
предупредительны со мной. Более того: некоторые просят фотографию - за это я
иногда получаю от французов белый хлеб или вино, от русских -  водку,  сахар
или перловку, а от американцев в большинстве случаев сигареты. Блок  сигарет
на черном рынке, где есть почти все, дороже золота...
   Тем временем, несмотря на некоторое улучшение,  жизнь  складывается  так,
что спустя двадцать пять лет мне снова приходится начинать  все  сначала.  И
вновь возникают параллели  с  временами  русской  революции,  когда  молодые
актеры создали гастролирующую  труппу  "Сороконожка";  сегодня  мы  тоже  из
ничего собираем ансамбль и ездим по стране.
   Мы  играем  один  из  моих  спектаклей,   "Чернобурая   лисица".   Муфта,
прославившаяся в этой постановке, все еще хранится у меня...
   Подъезжаем к пропускному пункту границы оккупационной зоны у Хельмштадта.
Обыскивают грузовик с  реквизитом  и  мой  маленький  "фиат".  Солдаты  ищут
беглецов, драгоценности и валюту.
   На  грузовике,  помимо   сценических   декораций,   деревянный   ящик   с
аксессуарами, динамо-машина для освещения сцены, софиты и костюмы  для  двух
рабочих сцены.
   В качестве костюмерши едет моя личная портниха, живущая в русском секторе
в Берлине, у которой по какой-то причине нет пропуска. Она  использует  нашу
"колонну", чтобы уехать "на Запад".
   Мы прячем фройляйн Эрику  вместо  реквизита  в  этот  деревянный  ящик  с
тяжелым амбарным замком.
   Осмотр затягивается, мы беспокоимся о фройляйн Эрике - ведь в ящике нечем
дышать,  однако  изображаем  невозмутимость.   Солдаты   тянут   время,   мы
переглядываемся. Я размышляю, стоит ли мне заговорить с постовыми по-русски.
Это может ускорить дело, а может и нет... Наконец все вроде бы в порядке.  И
тут один молоденький советский солдат спрашивает меня:
   - Ты играешь "Чернобурую лисицу" - а где же лиса?
   Обескураживающая логика этого вопроса вдруг поражает  воображение  и  его
товарищей: черт, как это им сразу не пришло в голову, где же лиса?..
   Я даю знак руководителю. Он пытается объяснить солдатам, что  наша  пьеса
не о настоящей лисе. Но этого русские не могут взять в  толк.  Они  приводят
товарища, который немного лучше объясняется по-немецки.
   Руководитель гастролей начинает все сначала. Время бежит. Фройляйн  Эрика
вот-вот задохнется.
   Когда  "советское  подкрепление"  тоже  не  понимает,  что  говорит   наш
руководитель, и настаивает на том, чтобы им показали лису, я все же  вступаю
в разговор по-русски и вру  солдатам,  что  мы  циркачи.  Лисы,  с  которыми
выступаем, ужасно голодные, поэтому мы запираем их в большой ящик;  к  ящику
этому не рекомендуется подходить близко, ведь  не  исключено,  что  голодные
звери могут разбежаться.
   Солдаты колеблются, по  всему  видно,  что  в  головах  у  них  кавардак.
Особенно изумлен молодой парень, который спрашивал меня о лисе.
   - А ты работаешь без сетки? - интересуется он со знанием дела.
   - Да, без сетки, - говорю я архисерьезно.
   - Это хорошо! - удовлетворенно соглашается он.
   - Без сетки, - эхом повторяют остальные.
   Результат моего диалога с  молодым  русским  великолепен:  несколько  его
товарищей волокут большой мешок яблок и закидывают его на наш грузовик.
   Можно ехать дальше. Через несколько сотен метров мы  вызволяем  из  ящика
фройляйн Эрику. С трудом отдышавшись на  воздухе  и  обретя  дар  речи,  она
признаётся, что уже прощалась с жизнью...
   Я вновь в Берлине.
   Вместе с коллегами создаю театр во  Фриденау.  Мы  играем  в  примитивных
условиях - когда играем. Часто не бывает электричества, и точно так же часто
отказывают наши аварийные агрегаты.
   Сумрачное время - во всех отношениях. Великое время для темных личностей,
которые выныривают, становятся сенсацией или наживают сказочные состояния  и
вновь исчезают - за решеткой или в безвестности...
   Однажды вечером объявляется один  американец,  или,  правильнее  сказать,
человек, который представляется американцем. В этот  вечер  нет  перебоев  с
электричеством. Спектакль проходит без помех. Мы облегченно переводим дух.
   Я только начала стирать грим, а американец уже стоит в  моей  уборной.  В
изысканных выражениях представившись как мистер Джордж  Кайзер,  он  сражает
меня  сообщением,  что  в  качестве  представителя   американской   компании
"Парамаунт" хотел бы за-ключить со мной договор для Голливуда.
   Кайзер размахивает какими-то удостоверениями и доверенностями, которых  у
него никто не требовал.
   Я несколько раз сглатываю. Голливуд...
   Это означает: никаких карточек, пайков, голода,  поисков  одежды,  вообще
никаких забот, короче говоря - это рай на земле...
   Тогда, в конце двадцатых, я не смогла вынести этого рая, это точно, но  в
те годы у нас в Германии было что есть, что надеть, чем  обогреться  и  было
достойное человека  жилье.  Сейчас  же  здесь  нет  ничего,  кроме  нужды  и
страданий...
   Так ли уж ничего?
   Да,  мы  на  нуле.  Мы  опять  все  начинаем  заново,  мы  лишены  самого
необходимого, но сохраняются и все шансы... здесь у меня этот  театр,  здесь
коллеги. Я колеблюсь.
   Мистер Кайзер полон понимания, но проявляет настойчивость. В  последующие
дни он все чаще названивает мне, поскольку  я  все  еще  не  могу  решиться,
становится постепенно менее учтивым: я не смогу, полагает он,  в  дальнейшем
оставаться в Германии.
   - Это почему же?
   - Нам, разумеется, известны эти слухи о вас.
   - Какие слухи?
   Кайзер нагло усмехается:
   - Шпионаж, личные связи с Гитлером и Сталиным, награждение орденом Ленина
и так далее, и так далее. Как  только  ситуация  нормализуется,  вас  станут
ненавидеть  в  старой  доброй  Европе  -  неважно,  соответствуют  ли  слухи
действительности или нет.
   - Это ложь!
   Кайзер снисходительно усмехается, словно бы говоря: "Ну хорошо,  хорошо",
а затем продолжает:
   - У нас в Америке из того, что вам здесь,  в  Германии,  доставляет  одни
заботы, можно запросто  составить  капитал.  Без  проблем,  госпожа  Чехова,
уверяю вас - без проблем...
   И он не лукавит, к сожалению: еще несколько месяцев назад одна из ведущих
нью-йоркских газет предлагала мне через посредника отправиться в  Америку  и
написать мемуары. При этом важны были  не  факты  и  подлинная  историческая
правда сами по себе, а сенсационность всего того, что я напишу. А  если  то,
что было в действительности,  окажется  не  так  красочно,  этому  можно  со
спокойной совестью помочь - например, упомянуть о моих интимных контактах  с
высшими должностными лицами Третьего рейха, "лучше  всего  о  тех,  кто  уже
мертв, чтобы нам не докучали назойливыми опровержениями".
   Далее мне дали понять, что этими мемуарами я обеспечу себя до конца своей
жизни,  не  считая  того,  что  "после  публикации   откровений   миллионеры
выстроятся к вам в очередь"...
   Таково, в общем и целом,  предложение  американской  газеты,  о  котором,
несомненно, знает мистер Кайзер и  которое  он  не  прочь  дополнить  своими
намеками.
   Однажды воскресным утром Кайзер появляется в моей квартире,  как  обычно,
настаивает на моем согласии и  дает  понять,  что  во  второй  половине  дня
улетает в Вену, чтобы вести переговоры с Рудольфом Пракком.
   На радостях, что Кайзера не будет пару недель, я совершаю  две  глупости:
прошу его захватить в Вену костюм Пракка, который коллега оставил у  меня  в
самом конце войны, а кроме того,  привезти  из  Вены  бриллиантовое  кольцо,
которое я, в свою очередь, оставила у Рудольфа Пракка на сохранение.
   Вечером Кайзер не в Вене, а все еще в Берлине.
   После спектакля он является в мою гримерную, не говоря ни слова, подходит
к телефону, набирает номер и докладывает какому-то американскому майору, что
он только что разыскал меня и, хотя уже поздно, пусть майор ждет его в любом
случае...
   Кайзер кладет  трубку,  бросает  на  меня  красноречивый  взгляд  ("Итак,
кое-что я раскрыл, моя дорогая..."), затем идет к двери,  рывком  раскрывает
ее, проверяет, нет ли кого в  коридоре,  снова  закрывает  дверь,  выключает
свет, подходит к окну и всматривается наружу.
   - Что это все значит, мистер Кайзер?!
   Кайзер продолжает всматриваться в темноту и наконец  спрашивает  меня,  с
трудом сдерживаясь:
   - Что за дельце вы задумали с этим костюмом?
   - С каким костюмом?
   - С тем, который якобы принадлежит господину Пракку.
   - Я не понимаю, о чем вы говорите.
   - Не изображайте из себя невинного ангелочка,  дорогуша,  вы  -  актриса.
Притворяться - ваша профессия.
   Я встаю, снова зажигаю свет и говорю совершенно спокойно:
   - Как это часто бывает, существует два выхода,  мистер  Кайзер:  либо  вы
уходите сами, либо я прикажу выкинуть вас отсюда.
   Кайзер реагирует на это, как настоящий киногерой: с  сожалением  пожимает
плечами,  вынимает  голубой  листок  бумаги   из   своей   папки,   медленно
разворачивает его и кладет передо мной.
   - Эта бумага вам, конечно же, не известна? - усмехается он.
   Передо   мной   лежит   светокопия   с   какими-то   кружками,   линиями,
геометрическими фигурами и математическими формулами.
   - Нет, - отвечаю я, сбитая с толку, - я не знаю, что это такое.
   - Так я и думал, - насмешливо улыбается Кайзер,  -  не  соблаговолите  ли
взглянуть еще раз?..
   Я рассматриваю светокопию ближе - по краю она явно была прострочена швом,
остались дырки.
   - Ну, что теперь скажете?
   - Ничего.
   Кайзер  кивает,  открывает  свой  чемодан,  вынимает  костюм   Пракка   и
спрашивает:
   - Но этот костюм вы узнаете?..
   - Да.
   - Вы дали его, чтобы я отвез в Вену...
   - Да.
   - Значит, вы больше не отпираетесь?
   - От чего я больше не отпираюсь?
   Кайзер берет светокопию со стола и сворачивает ее:
   - От того, что вы пытались переправить со мной эту бумагу в Вену...
   - Я не понимаю вас.
   Кайзер принимает вид полицейского комиссара, который близок к цели.
   - Вы  тщательно  вшили  бумагу  вот  сюда,  -  он  показывает  распоротую
подкладку пиджака Пракка, - и, уж конечно, лучше меня знаете, какое значение
имеют эти формулы для некоего физика-атомщика... в русском секторе Вены!..
   - Вы сумасшедший?
   - Нет. Я более чем убежден, милейшая, что вы и  сегодня  еще  занимаетесь
шпионажем, вернее, что вы снова занялись шпионажем...
   Я ошеломленно смотрю на распоротый шов пиджака Пракка.
   - Кто-то решил сыграть со мной дурную шутку, - говорю  я  тихо,  -  очень
дурную шутку...
   Кайзер сохраняет комиссарскую интонацию:
   - Трюк вскрылся при проверке на границе. К моему,  а  еще  больше  вашему
счастью, при этом присутствовал мой друг майор Бредли. Он поручился за меня.
И по моей настоятельной просьбе согласился - пока! - воздержаться от доклада
по инстанциям... Что будет дальше, зависит от меня, госпожа Чехова!..
   Последнее  замечание   Кайзера   вернуло   мне   способность   рассуждать
хладнокровно: человек предлагает мне голливудский контракт  и  между  прочим
охотится за шпионами... Что бы это значило? Какой должна быть  моя  реакция?
Я, само собой разумеется, должна была бы вышвырнуть его и заявить в полицию.
Естественно...
   Но в эти времена все неестественно. Господствует  оккупационное  право  -
одностороннее право, мягко говоря... А Кайзер - американец.
   И тем не менее я спрашиваю его, что он, как  представитель  "Парамаунта",
имеет общего с "атомным" шпионажем.
   - Сам по себе ничего, - бойко отвечает он. -  Но  я  должник  перед  моим
другом майором Бредли  и  хочу  как  можно  быстрее  внести  ясность  в  это
сомнительное дело. Кроме того, я, как предъявитель костюма Пракка, по  вашей
милости попал в  двусмысленное  положение.  Я,  бывший  солдат  и  сотрудник
разведки, этого потерпеть не могу.
   В последующие дни Кайзер обшаривает каждый квадратный метр театра и  моей
квартиры.
   После этого заявляет, что теперь убежден в том,  что  я  была  без  моего
ведома вовлечена  в  контрабандный  провоз  документов.  Некоторые  признаки
указывают на то, что определенные  люди  очень  тонко  воспользовались  моим
именем и моими контактами. Уже  несколько  дней  за  мной  ведется  наружная
слежка неизвестными лицами, люди Си-ай-си* будто  бы  установили,  что  это,
скорее всего, русские.
   Я иду к телефону. Я собираюсь позвонить в совет-скую  комендатуру,  чтобы
внести ясность.
   Кайзер вырывает трубку из рук и набрасывается на меня:
   - Бросьте! Теперь я даю вам две возможности на выбор: либо  вы  помогаете
нам выйти на след этой организации, либо я вынужден буду арестовать вас.
   Чуть позже предположения Кайзера  о  "советской  организации"  словно  бы
подтверждаются: из вечера в вечер по пути из театра в Кладов за мной следует
"опель-кадетт". На третий вечер я пытаюсь отделаться от преследующей  машины
- еду боковыми улочками, внезапно меняю направление. Тщетно. Машина прилипла
ко мне, словно репей.
   На следующий вечер она вновь тут как тут.
   Я пробую новый обманный прием - еду по  улицам  со  встречным  движением.
Безуспешно. Машина упорно держится на расстоянии, но не  исчезает  из  моего
поля зрения.
   Когда наконец я выхожу из машины перед своим  домом  в  Кладове,  "опель"
тоже останавливается примерно в  ста  метрах  с  потушенными  огнями.  Потом
разворачивается и исчезает в темноте.
   На следующий вечер он снова тут как тут, держится позади меня, пока я  не
вхожу в дом, после чего разворачивается обратно.
   Дома я обнаруживаю письмо на русском языке, написанное каким-то  странным
слогом, без какого-либо обращения:
   "Вы в большой опасности! Видел вашу фотографию - без ума от вас.  С  этих
пор не могу прикоснуться ни к одной другой женщине. Все  время  я  спрашивал
себя: зачем эта война? Сегодня я знаю: это было предопределено, я должен был
познакомиться с вами. Я попытаюсь защитить вас от угрожающей вам опасности и
буду следовать за вами на соответствующем расстоянии.
   Автомобиль № 32684".
   Итак,   может,   это   вовсе   никакой   не   "агент-враг",   а   излишне
экзальтированный, пылкий почитатель?
   Далее происходит следующее: в дом присылают цветы и  конфеты.  Это  почти
непостижимо. Откуда в наше время у человека бонбоньерка?
   Я настораживаюсь, даю сначала  понюхать  пралине  моей  кошке  и  доверяю
безошибочному инстинкту животного: вредное она есть не станет...
   Кошка не прикасается к сладостям. Моя подозрительность растет.
   Следующей  ночью  в   дверь   отчаянно   названивают,   вдобавок   кто-то
оглушительно сигналит автомобильным клаксоном. Это продолжается долго.
   Когда я открываю дверь, машина срывается с места.  Мне  под  ноги  падает
письмо. Отправитель: "Автомобиль № 32684". Строки набросаны торопливо:
   "Я люблю вас больше всего на свете!  Больше  не  могу!  Приезжайте  прямо
сегодня ночью - умоляю вас! Жду вас через полчаса - в 500 метрах отсюда,  по
дороге в театр!"
   Поведение моего "почитателя" постепенно наводит на меня ужас. Я спрашиваю
себя, что ему взбредет в  голову  в  следующий  раз,  более  того:  со  всей
серьезностью я задаю себе вопрос: не идет ли речь о патологическом случае  с
криминальным уклоном?
   Два дня спустя - "опель" тем временем по-прежнему каждый вечер следует за
мной из театра в Кладов, останавливаясь за сто метров от моего дома, - утром
в дверной косяк всунута записка.
   Те же торопливые строчки по-русски:
   "Теперь шутки в сторону! Еще со времен  татаро-монгольского  ига  умыкали
женщин побежденных народов..."
   И потом впервые цитата из "Лесного царя" по-немецки:
   "...und bist Du nicht willig,  so  brauch'ich  Gewalt*.  -  Автомобиль  №
32684".
   Сумасшедший. Никаких сомнений.
   Мои нервы больше не выдерживают.  Я  отправляюсь  в  советский  сектор  в
комендатуру.
   Полковник холодно откидывается в кресле назад, когда я  рассказываю  свою
историю об "автомобиле № 32684". В качестве  доказательства  предъявляю  ему
записку незнакомца, которая утром торчала в моей двери.
   Полковник бесстрастно улыбается:
   - Какой-нибудь влюбленный индюк, не так ли?
   Спокойствие этого человека сокрушает остатки моего самообладания.  Я  так
больше не могу. Я не уйду из комендатуры, пока не  буду  уверен