ханически еще принятия им  всей программы дальнейших
действий этого общества.
     Во-первых, по той простой причине, что вполне разработанной программы у
общества,  находившегося  тогда в  состоянии  кризиса и реорганизации,  и не
было.  Во-вторых же, потому, что о целях и задачах декабристов Чаадаев в  ту
пору мог судить в основном  по тем лишь программным документам, которые были
у заговорщиков  раньше. А эти документы состояли у декабристов  зачастую  из
двух  "этажей".  В  первом, известном всем  членам  союза  (и даже не членам
союза), провозглашались либерально-просветительские  принципы. Второй "этаж"
хранил секреты об истинно революционных намерениях союза. Но о существовании
этого  второго  "этажа"  знали  отнюдь  не  все  даже  и  из   числа   самих
заговорщиков.
     Напомним еще  раз  в  этой  связи, какой  неожиданностью  для  Чаадаева
явилось выступление его соратников по тайному обществу на Сенатской площади.
     Так обнаруживается  некое противоречие, перед  которым  останавливаются
многие авторы, обращаясь  по тому или другому  поводу  к фигуре  Чаадаева  и
характеру его влияния на Пушкина и вообще окружавших его в ту пору людей.
     Действительно,  с одной стороны, Чаадаев -- друг самых передовых  людей
своей эпохи, человек, гонимый власть имущими, учитель будущих революционеров
наконец. Чаадаев  -- противник "рабства",  глашатай  "свободы", "вольности",
"прав".  С  другой стороны,  Чаадаев оказывается  противником революционного
переустройства  общества.   Гершензон,  как   помним,  нашел,  что  никакого
противоречия тут нет и не было: Чаадаев был  контрреволюционером и мистиком,
остальное выдумал Герцен  и  иже  с ним и вслед за ним. Оппоненты Гершензона
поступали  по-разному,   но  в  общем  подчеркивали   прогрессивные  стороны
чаадаевской  деятельности   и  несколько   притеняли  его  антиреволюционные
высказывания.
     Применительно к  ряду  передовых  людей начала  прошлого  века в России
существует  такой  термин,  уже   упоминавшийся  здесь  в  иной  связи,   --
"декабристы без декабря".
     "Декабристы  без  декабря"  --  то есть люди, близкие  к  декабристской
идеологии, даже, возможно, разделяющие ее, органически входившие в круг лиц,
непосредственно,  организационно  участвовавших  в практической деятельности
тайного общества, их единомышленники, друзья, и  в то же время это люди,  по
тем или иным причинам не ставшие все-таки участниками восстания на Сенатской
площади. Вяземский, Грибоедов,  Пушкин, Чаадаев  --  все это "декабристы без
декабря". Список можно было бы продолжить.
     Порой неучастие этих  людей  в восстании пытаются объяснить  "анкетными
данными" их  биографий  --  кто-то  из них был  в ту пору в  отъезде, кто-то
случайно  не знал  о восстании. Такой подход  к делу, конечно  же, ничего не
объясняет. Ибо и  отъезд  и  "случайное  незнание"  требуют в данном  случае
своего объяснения.  Что  касается,  скажем,  Пушкина  и  Грибоедова,  го  их
отсутствие  на  Сенатской  площади  порой  оправдывается  даже  тем  высоким
соображением, что они-де понимали всю историческую обреченность декабристов,
оторванных от  народа и потому бессильных. Но  только ведь свою обреченность
достаточно ясно ощущали и сами декабристы -- участники восстания.
     Возможны  ли,  в  самом  деле,  такие  ситуации,  когда  индивидуальное
сознание    может   совмещать    в    себе   последовательную   историческую
прогрессивность и политическую антиреволюционность?
     Казалось бы, уже сама  постановка этого вопроса подразумевает известную
меру либерально-примиренческого отношения к жизни.
     А между тем стоит все-таки обратиться к фактам.
     Действительно,  "все  ли   деятели  нашего  освободительного   движения
отличались "политическим  революционерством"? Нет,  конечно,  не все!  Между
ними  были  люди,  стремившиеся к политической  свободе,  но  в то же  время
чуждавшиеся "революционерства", и точно так  же между ними были люди, весьма
склонные к "революционерству", но чуждавшиеся "политики".
     Это  писал марксист Плеханов, полемизируя с  более чем либерально  в ту
пору настроенным Гершензоном.
     Конечно,    разъединенность    "свободомыслия"    и    революционности,
"революционаризма" не  бывает и не может быть делом личного произвола. Такая
разъединенность -- черта сравнительно неразвитого состояния освободительного
движения. И  в то же время такая разъединенность  может быть и чертой упадка
движения. Одно дело -- оказаться противником революционного натиска в период
общественного   подъема,  в  пору  революционной  ситуации  --   это   почти
механически столкнет человека в ряды охранителей "спокойствия", сделает  его
ретроградом. Другое дело -- несогласие с идеей немедленного бунта, восстания
в  период отката революционной волны, когда призыв к  революционному натиску
обнаруживает  черты политической авантюры, общественной  безответственности.
Тут несогласие  с революционными методами никак еще не означает само по себе
политической контрреволюционности. Тут дело обстоит сложнее.
     Но в принципе возможны,  стало быть, такие исторические ситуации, когда
освободительное  движение  объединяет  в  себе  и  сторонников  политической
революции и  ее противников, причем  объединяет их  не  "тактически",  не  в
вынужденном  временном  союзе,   а  органично.  Тогда-то  в  одном   ряду  с
декабристами и встают "декабристы без декабря".
     Не обходится тут, естественно, и без путаницы.
     Князь  Трубецкой  --  человек,  известный  своим   безусловным   личным
мужеством, герой  двенадцатого  года  --  ведет себя во  время  восстания на
Сенатской как трус: это "декабрист без  декабря", только не уяснивший самому
себе  сущности  своего собственного мировоззрения, поддавшийся настроенности
своего  непосредственного окружения, побоявшийся  опозориться несогласием  с
мнением друзей. И  опозорившийся именно  в силу  этой "суетной", конечно же,
своей  боязни.  И  вот  с  тех  пор  Трубецкой стал  чуть  ли  не  синонимом
изменничества.  "Мразью"   называла  его   темпераментная   Лариса  Рейснер,
"предателем"  --  бесстрашного  Трубецкого,  которому  не  хватило  идейного
мужества для того, чтобы выбрать свой путь и не присоединяться к тем, кого в
душе считал он неправыми.
     Исходя  из разного  рода конъюнктурных  соображений (отзвук  на Западе,
опасность выяснения истинных масштабов  мятежа, выяснение  истинных размеров
недовольства в русском обществе отечественными порядками, компрометация лиц,
близких двору, и  т. д.),  Николай I, люто ненавидевший декабристов, тем  не
менее не  искал  поводов для увеличения числа репрессированных лиц. Согласно
традициям   XVIII   века   и   буквальным   требованиям  тогдашнего  закона,
основывавшегося еще на  петровском "Регламенте", жестокий приговор  по  делу
декабристов мог быть и еще более кровавым. Мстительный  и бессердечный, царь
все-таки самолично, к примеру, в семь раз сократил число  лиц, приговоренных
"Росписью"  Верховного  уголовного  суда  к смертной казни. Имя князя Сергея
Петровича Трубецкого в  "Росписи" стояло  первым  вслед  за  именем поручика
Каховского...
     Трубецкой, конечно, крайний случай. Но  это именно тот  случай, который
очень выразительно показывает, к чему -- как  это ни парадоксально на первый
взгляд  --  может  привести   попытка  стать  революционнее  своих  истинных
убеждений.
     Дело  в  том,  что  отступление   от   своих  убеждений  (если  таковые
действительно имеются) -- вправо ли, влево ль  --  в совершенно  равной мере
есть уже идейная измена. Обстоятельства могут довольно  легко сложиться так,
что эта идейная измена  может стать изменой политической. Тут уже от  самого
человека многое может и не зависеть -- обстоятельства его повлекут, и судьба
его может определиться иронией истории. И общий результат здесь, конечно, не
переменится от одного  того, что субъективно это может оказаться "изменой по
недоразумению".  Нет  истинного  мужества  вне  "разумения"  того,  что  ты,
человек, обязан сделать согласно своим убеждениям.
     ...Для  выбора,  который не  посмел  сделать  Трубецкой  --  "диктатор"
восставших, "диктатор поневоле", -- требовалось не меньшее мужество, чем для
того, чтобы в урочный день и час прийти на Сенатскую площадь,  даже сознавая
всю безнадежность предприятия. То была еще пора дуэлей: прослыть трусом было
страшнее, чем поставить свою жизнь на карту даже  и по  менее  значительному
поводу.
     Чаадаев выбрал свой путь.
     Этот  путь  оказался  не  менее  мучительным,  нежели  путь  его  друга
Якушкина,  путь "декабристов  с декабрем" --  путь  в Сибирь. Во многом даже
более мучительным. Его ждала каторга мысли, кандалы идейные. "Он, -- говорит
Плеханов,   --  явился  жертвой  нашего   --  идейного  --  освободительного
движения".
     Какое-то время Чаадаев  почти один,  почти  в  совершенном  одиночестве
тянул на себя ту цепь, которая порвалась на Сенатской площади. В тот момент,
когда он, наконец, обессилев, упал, в страшной, последней муке своей готовый
проклясть  и свою  жизнь  и  вообще все живое,  молодые руки  подхватили его
ношу...
     Стефан Цвейг считал,  что в жизни человечества  есть "звездные часы" --
моменты, мгновения, когда история делает сдвиг, когда она открывается людям,
чтобы  они могли  вдруг увидеть в ней  нечто  новое, невиданное. Эти часы --
ключевые звенья эпохи.
     Есть такие "звездные часы" и у отдельных людей, в их личной истории.
     Иногда  люди  не  замечают этих часов  в  своей жизни,  не  осознают их
значения,  пропускают  их. Так получаются настоящие  неудачники. Не те,  кто
остался не знаменит или даже совсем безвестен, а те, кто в суете прошел мимо
своей жизни, своей "доли", кто прожил свою жизнь впопыхах, без оглядки.
     Нужна  известная сосредоточенность, чтобы не пропустить своих "звездных
часов" -- это  ступени судьбы,  ее развилки. Тут человека ждет выбор -- куда
идти, что терять, что находить, что искать...
     Чем отчетливее выражены  "звездные часы" во  внутренней жизни человека,
тем четче  контур этой жизни, тем круче,  резче вписывает себя она  в эпоху,
тем  долговечнее и  прочнее  ее нить в  том переплетении  людских  судеб, из
которых связывается тело века.
     В   "звездные  часы"  жизнь  отдельного   человека   завязывает   узлы,
соединяющие ее со временем.
     Можно  идти  по  нитке  --  по  биографии  человека,  перещупывать  его
"анкетные  данные" -- и пропустить  такой узел,  можно принять за такой узел
разлохматившееся во все стороны волокно, можно,  наконец,  от неосторожности
или  по  каким-то  другим   причинам  разорвать  узел.  Надо  стараться  его
распутать:  в "звездные часы",  делая  выбор,  человек вносит свою  лепту  в
историю человечества, вписывает свое решение в  общий  ход,  общее  развитие
судеб мира.
     Только  вот возможен  ли вообще  какой-либо выбор  для человека? Это не
простой вопрос.
     Ведь,   вообще-то  говоря,   "судьба"  человека   социально-исторически
детерминирована  -- обусловлена обстоятельствами. Вступая  в жизнь, человек,
как известно, уже находит готовый мир. С закономерностями этого мира человек
поделать  ничего  не может.  Они объективны, они от него не зависят. Тот  же
Плеханов, к примеру, не любил слова  "выбор" в упомянутом смысле, подшучивал
над "интеллигентскими"  рассуждениями о "свободе выбора" пути: что, мол, там
ни говори, а яблочко от яблони недалеко падает и на груше растут груши, а не
брюква и не апельсины.
     Если встать на такую вот точку зрения, то никакого драматизма, никакого
нравственного и идейного  напряжения в судьбе Чаадаева, пожалуй, не найдешь:
сотни и тысячи обстоятельств -- больших и малых -- сделали его  судьбу и его
самого  такими,  какими   они  получились.  Чуть  измененные  обстоятельства
определили судьбу  Якушкина,  новая  комбинация  --  и  перед  нами  вариант
Вяземского, скажем, или Грибоедова.
     И  действительно, биографию Чаадаева можно  рассматривать  так, что все
станет  предопределено   его  социальной  анкетой:  своеобразие  воспитания,
своеобразие   среды,   личного  психологического   склада,   общих   условий
исторической  действительности  той  поры  обусловят  едва ли не  каждый шаг
человека.  Категория "выбора" исчезнет. Места для "свободы личного поступка"
не останется. Останутся  объективно обусловленные обстоятельствами действия.
И  все.  А вместе  с  тем исчезнет и  понятие  исторической  ответственности
личности: если  все обусловлено, то исторически "все оправдано" -- "на рожон
не попрешь". В конце концов исчезнет и понятие самой личности: личности нет,
есть  лишь  совокупность   проявления   определенных  социально-исторических
обстоятельств. И все.
     Да, действительно, с  объективными закономерностями общественного бытия
человек поделать ничего не может.
     Только ведь их  всегда много  сразу действует в жизни, этих объективных
закономерностей.  Простая  констатация  их   присутствия  при   рассмотрении
индивидуальной судьбы -- теперь уже общая фраза.
     Стихийная   "игра"   объективных  закономерностей  общественного  бытия
создает подчас самые замысловатые  "узоры", самые прихотливые  переплетения.
Объективные  закономерности  противоречивы  --  такова  главная  объективная
закономерность исторического развития.
     Объективные  закономерности общественного  бытия  -- не  река,  которая
несет  в   одном   направлении  все,   что   есть  на  ее  поверхности.  Эти
закономерности  --  сложный  водоворот, в  котором  действуют самые  разные,
противоборствующие  силы.  Они  крутятся  и  сталкиваются; одни из них  идут
вверх,  другие  -вниз;  одни  бурлят  у  самой  поверхности  и  всем  видны,
самоочевидны, другие "тайно"  подрывают  берега в глуби; одни "прозрачны как
слеза",  другие  смутны,  вероятностны,  не  поддаются  прямому  наблюдению,
угадываются лишь инстинктивно, ибо аппарат социального восприятия окружающей
действительности у человека еще весьма несовершенен.
     И человек, если только он  не отдался "суете", которая  его  "несет"  и
"швыряет", куда хочет, -- не щепка.
     Человек постоянно  ощущает  на  себе,  вокруг  себя  и в самом себе эту
разноголосицу  стихии,  он   принимает   "сигналы"   бессчетных   социальных
импульсов.  Он как судно под парусом: оно целиком зависит от ветра,  который
ему то друг и  спаситель, то враг и смерть. Вся его жизнь, все движение -- в
этой стихии.  И если  без ветра  оно мертво, недвижно, то  оно  может  плыть
против ветра, искусно используя определенные комбинации воздушных течений. А
полного безветрия практически ведь не бывает.
     Так появляется возможность выбора: "Куда ж нам плыть?"
     Но выбор -- не произвол.
     В выборе нельзя изменить себе.

Возвращение
Глава III
     ...Так дремлет  недвижим  корабль в недвижной влаге, Но  чу! -- матросы
вдруг  кидаются,  ползут  Вверх, вниз  --  и  паруса надулись, ветра  полны;
Громада двинулась и рассекает волны...
     Плывет. Куда ж нам плыть?
А. С. Пушкин, "Осень", 1833 г.
     ...Здесь не  торная  дорога,  где  колесо жизни  катится  по наезженной
колее: это тропа, по которой приходится продираться сквозь тернии и колючки,
а подчас и сквозь чащу.
П. Я. Чаадаев, "Философические письма", письмо второе
     Чаадаев решил плыть к Западу.
     "Говорят, -- писал 5 апреля из Кишинева Пушкин в Москву  Вяземскому, --
что Чаадаев едет  за границу -- давно бы так; но мне жаль из эгоизма  его --
любимая  моя надежда  была с  ним  путешествовать -- теперь бог  знает когда
свидимся".
     Друзья провожали Чаадаева.
     Матвей Муравьев-Апостол сошел  с корабля почти у брандвахты -- на самой
границе.
     Это было 6 июля 1823 года.
     2  января 1826  года Матвей  Муравьев-Апостол был  "взят  с  оружием  в
руках", как  писалось  позднее в "Росписи государственным преступникам".  Он
шел с  войском, поднятым на штурм царизма уже после разгрома  декабристов на
Сенатской площади.
     "Декабриста без декабря" провожал "последний декабрист".
     Чаадаев уезжал. Надолго. Очень может быть -- навсегда.
     Княжне А.  М. Щербатовой  он писал незадолго  до отъезда,  что  едет  в
Швейцарию,  где  думает   обосноваться  "навсегда".   Ему  хотелось  утешить
старенькую  и заботливую Анну Михайловну.  "Я буду навещать  вас каждые  три
года, --  пишет Чаадаев, --  каждые два года,  может быть  ежегодно, но моей
страной  будет  Швейцария...  Мне  невозможно оставаться в  России по многим
основаниям".
     Перед отъездом, в  мае 1822  года, Чаадаев разделил имущество со  своим
братом.
     Это не было бегством Это и не могло еще тогда быть бегством. Еще ничего
не было решено. Он уезжал вовремя.
     По давнишней русской традиции он уезжал на Запад.
     Русских, еще до  Чаадаева, тянуло на Запад. По разным причинам. Мысли о
"вольностях"  западной жизни не  раз смущали еще и  русских  бояр. Побеги  в
Литву  были  достаточно  частым явлением  в  Московской  Руси.  В  этом было
тогдашнее  своеобразное "гусарство",  своего  рода  "загул"  --  продолжение
"домашнего" загула, его развитие, его, так сказать, последний рубеж: "дальше
ехать было некуда" уже.
     Правда,  в феврале  1660 года случился на  Руси один довольно  странный
случай по тогдашним временам.
     Достаточно высокопоставленный вельможа, сын думного дворянина и воеводы
Афанасия  Лаврентьевича Ордын-Нащокина, посланный к  своему отцу в Ливонию с
ответственным поручением  от самого  царя  Алексея  Михайловича,  неожиданно
сбежал за  границу.  Все, кто  знал молодого Ордын-Нащокина, были потрясены:
его  ждала блистательная карьера. Сам царь утешал ошеломленного  отца. В чем
же было  дело?  Это ведь  не  был  "загул", и  молодой  человек  не  пытался
скрыться,  как-то  проштрафившись на родине...  С точки  зрения его  внешних
"биографических данных" ничто не предвещало подобной неожиданности.
     Оказывается,  впрочем,  что  молодой Ордын-Нащокин  "уже давно,  -- как
пишет  один позднейший историк, -- был известен как умный и распорядительный
молодой  человек,  во  время  отсутствия   отца  занимал  его  место...  вел
заграничную переписку, пересылал  вести к отцу и в  Москву к самому царю. Но
среди этой деятельности у  молодого человека было другое на уме и на сердце:
сам отец давно уже приучил его с благоговением смотреть на запад постоянными
выходками  своими  против порядков  московских, постоянными  толками,  что в
других  государствах  иначе  делается  и  лучше делается.  Желая  дать  сыну
образование, отец окружил его пленными  поляками, и  эти учителя постарались
со своей стороны  усилить в  нем  страсть  к чужеземцам,  нелюбье  к своему,
воспламенили  его  рассказами  о польской  "воле". В  описываемое  время, --
замечает историк,  -- он ездил в Москву,  где стошнило ему  окончательно,  и
вот,  получив  от государя поручение  к отцу, вместо  Ливонии  он поехал  за
границу, в  Данциг,  к  польскому королю,  который  отправил его  сначала  к
императору, а потом во Францию".
     Вот и Чаадаеву "стошнило".
     Побег молодого  Ордын-Нащокина,  по  мысли  Плеханова,  явился  далеким
прообразом чаадаевского ухода на Запад.
     Но параллель эта как-то не выходит до конца.
     "Со времени Петра, -- пишет  Плеханов, -- приток иностранных идей к нам
совершался   почти   без  перерыва...   не  прекращалась  и  та   умственная
денационализация  просвещенных  русских  людей,   которой  впоследствии  так
возмущались  славянофилы.  Не все эти  люди, разумеется, покидали Россию, но
все   чувствовали   себя   "вне  народных  потребностей",  все   являлись...
"иностранцами"  дома... Был,  правда,  в двадцатых  годах  нашего  (то  есть
девятнадцатого.  --  А. Л.)  столетия период,  когда просвещенных  людей  не
"тошнило"  в их  стране,  когда  они  твердо  верили, что  им  скоро удастся
пересоздать русскую жизнь сообразно тем идеям, которые они усвоили с запада.
Но этот период (то есть декабристский п