цей.
Мы им любовались; но в  самую  эту минуту  почти перед его лошадью перебежал
через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с
обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки.  Мы не верили собственным
глазам и отвернулись,  стыдясь  за  любимого нами  царя.  Это, -- вспоминает
Якушкин, --  было  во  мне  первое  разочарование  на  его  счет; я невольно
вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая, однако ж, не могла видеть
мыши, не бросившись на нее".
     Приведенные  строчки  написаны   Якушкиным   много  лет  спустя   после
излагаемых им событий, написаны ссыльным, уже пожилым  человеком, достаточно
умудренным  жизнью,  многократно  взвесившим свои  чувства, продумавшим свои
воспоминания и  впечатления  своей молодости. Тем существеннее, какие именно
детали  жизни своей он выделяет  в воспоминаниях, что именно  представляется
ему теперь наиболее важным...
     Потом  началась  томительная  петербургская жизнь. "В продолжение  двух
лет,  -- вспоминает  Якушкин,  -- мы  имели  перед глазами великие  события,
решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них;  теперь было
невыносимо  смотреть  на  пустую  петербургскую  жизнь  и  слушать  болтовню
стариков,  выхваляющих все старое  и  порицающих всякое движение вперед.  Мы
ушли от них на 100 лет вперед".
     От неудовлетворенности жизнью, порой спасаясь от томительного безделья,
офицеры  организовывали нечто вроде клубов (как говорили тогда -- "артели"),
шли к масонам. Зачинались завязи преддекабристских обществ.
     Петр Чаадаев как-то сразу тут пошел несколько иной дорогой.
     В 1813 году он перешел из Семеновского полка, где оставались его брат и
друзья, в Ахтырский гусарский полк, потом в  гусарскую лейб-гвардию. В  1817
году   он   был   назначен   адъютантом   командира   гвардейского   корпуса
генерал-адъютанта Васильчикова.
     Это была карьера.
     Петру  Чаадаеву  было  тогда  всего  23  года.  Он  был  богат, знатен,
блистательно образован, красив, умен наконец. Он сразу же выделялся  в любом
обществе.  Он  был по-настоящему  аристократичен.  Не  вальяжно-барствен,  а
именно аристократичен -- утончен, сдержанно  горд, независим в изящно-метких
суждениях;  манеры,  по  свидетельству всех  знавших его  тогда, были у него
абсолютно безукоризненны.  Он знал четыре языка. В стиле  его поведения были
черты, свойственные скорее  не примелькавшемуся  тогда "французскому" штампу
--  в  нем чувствовалось  нечто почти  английское,  "лордовское". Он как  бы
предвосхищал  грядущую   "байронизацию"  русского   мыслящего  общества.  Но
инстинктивно  все уже предчувствовали, что именно это  и есть тот совершенно
неуловимый   "безупречный  тон"  поведения,  который  пока  давался  только,
впрочем, ему. И так естественно, так органично.  Этот тон  был действительно
внутренне свойствен ему.
     В  эпоху "европейских"  замашек Александра I  такая  фигура удивительно
соответствовала  "духу  времени", удивительно точно  вписывалась в общий фон
реформаторских  настроений быстро европеизирующегося общества. Знакомства  с
Чаадаевым домогались, он  выбирал знакомых.  Будущее его было прекрасно. Его
связи,  знакомство  с великими князьями, его личные качества  предопределяли
его дальнейшую карьеру. Его  знал и ценил Александр, он прочил  его  себе  в
адъютанты -- ближайшее свое, возможно, самое "задушевное" окружение.
     Пример Михаила  Михайловича Сперанского был еще у всех в памяти. Фигура
бывшего  семинариста,   без  сомнения,  шокировала  столичное  общество,   а
последние  указы  Сперанского,  направленные  на  бюрократизацию  дворянской
верхушки  и  ущемлявшие  беззаботность  дворянских верхов  по  части  всяких
служебных дел, были приняты просто уже в штыки. Сперанского удалось  выжить.
Еще в марте 1812 года Михаила Михайловича призвали ко двору, где он два часа
беседовал с  глазу  на глаз с царем,  а потом весь в слезах вернулся  домой.
Дома его  встретил министр полиции Балашов,  опечатывавший его  бумаги,  а у
крыльца стоял возок,  в  котором  Михаил Михайлович тут  же и  отправился  u
ссылку. Но навсегда ли? На смену Сперанскому пришел и  все большую и большую
силу  получал в империи председатель военного  департамента Государственного
совета граф Аракчеев. Это  был человек  с "солдатским образованием", за  всю
жизнь книжки не прочитавший.
     При воспоминании  о  Сперанском  на  фоне  Аракчеева фигура Чаадаева  в
качестве возможного "второго человека" в государстве представлялась особенно
привлекательной очень многим. Сам Петр Яковлевич не мог, со свойственным ему
умом,  не   сознавать,  что  продвижение  его   к  самым  вершинам   русской
государственности -- дело вероятное, возможное.
     В конце 1820 года Чаадаев внезапно вышел в отставку.
     Это не был дипломатический шаг. Это не была игра. Чаадаев действительно
порывал с карьерой и со всякой мыслью о карьере.
     Отставка Чаадаева произвела потрясение в  "обществе". Догадкам не  было
числа, ходили самые  странные слухи.  Чаадаевские биографы  воскрешали затем
эти  слухи как "свидетельства  очевидцев  происшедшего".  "Существует  целая
литература", -- писал М. Гершензон по поводу чаадаевской отставки.
     Сам Гершензон так излагает дело:  "16 и 17  октября 1820 года произошло
возмущение  в  1-м батальоне  лейб-гвардии Семеновского полка... К государю,
находившемуся  в  Троппау  на  конгрессе,  тотчас был послан  фельдъегерь  с
рапортом  о случившемся, а  спустя  несколько дней,  22-го, туда  же  выехал
Чаадаев, которого  Васильчиков, командир  гвардейского  корпуса,  избрал для
подробного  доклада царю. Через полтора  месяца после этой поездки, в  конце
декабря,  Чаадаев  подал в отставку и  приказом от  21  февраля 1821 г.  был
уволен от службы".
     Это,  так  сказать,  внешняя,  "анкетная"  сторона  дела.   В  чем   же
заключалась его суть?
     Сразу же  после отставки Чаадаева возникла следующая сплетня: "Чаадаев,
мучимый  честолюбием,  сам  напросился у  своего  начальника  на  поездку  в
Троппау;  он был  уверен,  что  будет пожалован  флигель-адъютантом,  на что
старшие  товарищи его  имели больше прав,  следовательно, он  интригою хотел
обойти их; для этого он решился  предать целый полк, да  еще  тот, в котором
сам прежде служил; он  старался представить государю  дело  в  самых  черных
красках и содействовал этим  из личных  видов кассированию  полка"  и т.  д.
Попав-де в  такой  переплет, почувствовав, что  неразборчивое честолюбие его
разоблачено,  или  просто решив оборвать  всякие  о себе сплетни, Чаадаев  и
вышел в отставку, почти порвав при этом со всем своим кругом.
     Каждый придумывал  новую версию о причинах чаадаевской отставки, каждый
из тех, кто  по каким-либо причинам интересовался  тогда этим  делом. Ходили
слухи и  совершенно  дурацкие, однако же  достаточно характеризующие уровень
некоторых современников Чаадаева. Передавалось, к примеру, что Чаадаев попал
в немилость оттого, что невероятно долго ехал  в Троппау и Меттерних узнал о
бунте  в  Семеновском полку раньше  Александра.  Почему же Чаадаев так долго
ехал? Ну, это-то как раз не представляло затруднений для ответа. Чаадаев был
известен своей изысканностью в костюме, тщательностью  своего туалета. Этого
достаточно. "Чаадаев, -- гласит  сплетня, --  часто  медлил на  станциях для
своего  туалета..."  Александр  же  --  дальнейшее  говорилось  с понижением
голоса,  вкусным шепотом  --  па приезде Чаадаева в Троппау  запер-де его  в
каком-то чуть ли  не чулане на ключ, а затем  выгнал.  Ну, что ж  оставалось
после этого делать самолюбцу!
     Биографы  Чаадаева один за  другим разоблачали эти сплетни и  создавали
легенды новые. В конце концов тот же Гершензон, несколько отчаявшись, писал:
"...в  конце  концов  у   нас  нет  решительно  никаких   данных,  чтобы   с
достоверностью судить  о причинах его отставки". Версии отпадали, причины не
выяснялись.
     Одну из таких версий предложил и сам Чаадаев.
     2 января  1821  года  Чаадаев  писал  А.  М.  Щербатовой: "На этот раз,
дорогая тетушка, пишу вам, чтобы сообщить положительным образом, что я подал
в  отставку. Рассчитываю  через  месяц  иметь  возможность написать вам, что
получил ее.  Моя  просьба (об  отставке)  произвела сильное  впечатление  на
некоторых лиц.  Сначала не хотели верить, что  я  серьезно  домогаюсь этого,
затем  пришлось поверить, но до сих пор не могут понять, как  я мог решиться
на это в ту минуту, когда я должен был получить то, чего, казалось, я желал,
чего  так желает  весь  свет и что  получить  молодому человеку в моем  чине
считаетcя в высшей степени лестным. И сейчас еще есть люди,  которые думают,
что во  время моего путешествия в Троппау я обеспечил себе эту милость и что
я подал  в отставку лишь для того, чтобы  набить себе цену.  Через несколько
недель  они убедятся в  своем заблуждении.  Дело в  том, что я действительно
должен  был получить флигель-адъютанта по возвращении Императора, по крайней
мере по словам Васильчикова.  Я  нашел  более забавным презреть эту милость,
чем получить ее. Меня забавляло выказывать мое презрение людям, которые всех
презирают. Как  видите,  все  это очень  просто.  В сущности,  я должен  вам
признаться, что я  в восторге от того, что уклонился от  их благодеяний, ибо
надо  вам  сказать, что  нет на свете ничего более глупо-высокомерного,  чем
этот Васильчиков, и то, что я сделал, является настоящей штукой, которую я с
ним сыграл. Вы знаете, что во мне слишком много истинного  честолюбия, чтобы
тянуться за милостью и тем нелепым уважением, которое она доставляет. Если я
и желал когда-либо чего-либо подобного, то лишь как желают  красивой  мебели
или элегантного экипажа, одним словом, игрушки; ну что ж, одна игрушка стоит
другой.  Я   предпочитаю   позабавиться   лицезрением   досады  высокомерной
глупости..."
     Об  отставке Чаадаева сразу же было сообщено начальнику главного  штаба
князю Волконскому. Вскоре отставка была дана. В тот же день Волконский писал
Васильчикову:  "Предупреждаю  вас,   любезный  друг,   что  его  величество,
вследствие вашего письма от 4 февраля, приказал  дать испрашиваемую отставку
вашему адъютанту Чаадаеву, но  без  пожалования  ему  чина, потому что  в то
время,  когда  я  вам  сделал  запрос  о причинах, побуждающих  его  уйти  в
отставку,  --  по  известиям,  дошедшим с другой  стороны,  государь получил
сведения весьма для него невыгодные; их государь предоставляет себе показать
вам  по  своем возвращении  в  Петербург.  Государь желал  бы,  чтобы вы  не
говорили Чаадаеву о  том, что я вам пишу, но  скажите ему следующую причину,
если он вас об ней спросит: что находят его слишком молодым и здоровым, дабы
оставлять службу,  на что он  мог решиться только  от лени,  и потому он  не
имеет права ни на какую награду. Храните это для себя, и вы  удивитесь тому,
что вам государь покажет".
     Это уже была немилость, это была уже опала.
     Что за "весьма невыгодные" для Чаадаева сведения получил Александр и от
кого, так и осталось невыясненным. Лемке и Гершензон склоняются к мысли, что
это был либо  донос о декабризме  Чаадаева,  его участии  в  тайном обществе
(такой   донос  император  действительно  приблизительно  к   этому  времени
получил), либо  приведенное выше  письмо  Чаадаева к тетке-опекунше,  кстати
сказать,   найденное   впоследствии   в   числе   перлюстрированных   писем,
представленных правительству московским почт-директором Рушковским.
     Обе версии правдоподобны. И донос был,  и письмо, было перлюстрировано.
Позднее,  правда, выяснилось,  что  Чаадаев  принял приглашение  вступить  в
тайное  декабристское общество  в  1821  году летом, а в  отставку он  вышел
раньше, но какую-то  тень  на  Чаадаева  бенкендорфовский  донос  Александру
бросить,  несомненно,  мог:  среди самых  близких к  Чаадаеву  людей  членов
тайного  общества  было очень много,  почти все. Да и в  тайное общество его
принимал его ближайший друг -- Якушкин. Чаадаев тогда, в момент принятия его
в тайное общество, как вспоминает Якушкин, даже сказал ему, что "...напрасно
я (то есть  Якушкин. -- А. Л.) не  принял его прежде, тогда он не вышел бы в
отставку и  постарался  бы  попасть в  адъютанты к  великому  князю  Николаю
Павловичу, который, очень может быть, покровительствовал бы под рукой Тайное
общество, если бы ему внушить, что это Общество может быть для него опорой в
случае восшествия на престол старшего брата".
     Так в чем же все-таки  дело? Чего же домогался Чаадаев? Чего он ждал от
жизни? Каковы были его действительные намерения?
     Письмо к тетке  мало что открывает. Это  явно  "успокаивающее  письмо".
Петр Яковлевич был ведь любимцем княжны, единственный смысл всей своей жизни
Анна Михайловна  чем дальше, тем  больше видела лишь в попечительстве  своем
над "братьями-сиротами". Они всегда оставались для нее предметом беспокойной
заботливости и  тревожного внимания.  Анна Михайловна, конечно  же,  страшно
взволновалась  при известии об отставке Петра Яковлевича. Незадолго до этого
в  отставку уже  вышел  Михаил, но того не ждала  блестящая карьера, тот был
несколько  ленив,  неподвижен  для  любой  карьеры,  жаловался  на здоровье,
начинал крепко попивать. Вся надежда  возлагалась  на  Петра. И  вот Чаадаев
спешил  успокоить  тетушку.  И  немножко  красовался перед  ней. Объясняя ей
причины своей  отставки,  он говорил с нею на понятном для нее  языке.  Петр
Яковлевич  был вообще мастер писать  письма, и к каждому человеку он  всегда
писал именно так, как надлежало писать именно к этому человеку.
     Тем  не  менее  в  письме  к  Анне Михайловне  как-то  прорвалась  одна
достаточно любопытная фраза: "во мне слишком много истинного честолюбия..."
     "Истинное честолюбие" -- что это такое могло быть в тогдашнем понимании
Чаадаева? Стремление к какому-то "дельному делу"?
     Постараемся, однако, по возможности не гадать.
     "Теоретически,  -- писал в свое  время  Д.  Шаховской, -- Чаадаев ценил
именно только действенную мысль, двигающую жизнь". Это существенно.
     Какие же тогда "действенные мысли, двигающие жизнь",  какие  же,  иными
словами,  формы  практической  деятельности   по  преобразованию  российской
действительности мог находить Чаадаев?
     Пожалуй,  все исследователи творчества  и личности Чаадаева  сходятся в
общем-то  на   том,   что  молодой  Чаадаев  настроен  был,   так   сказать,
преддекабристски  и  затем продекабристски. Наконец, Чаадаев вступил  в Союз
благоденствия.  Но  и тут у  него что-то не заладилось. Получилась  какая-то
неясность с очень существенной анкетной деталью.
     В  начале  января  1821  года  в  Москве  состоялся  нелегальный  съезд
Чрезвычайной  думы  Союза благоденствия. Союз  находился  в  кризисе. В  нем
обнаружились  разные течения,  разные точки зрения  на его  задачи и цели. В
итоге на съезде было решено союз  распустить,  объявив  об этом во всех  его
"управах". Но наиболее радикальная часть распущенного союза тут же решила не
прекращать своей деятельности и вербовать новых членов, но уже по-настоящему
надежных, для будущей тайной организации. Так были заложены основы Северного
общества, в  частности. Якушкин  принял Чаадаева в организацию, которой либо
уже не существовало, либо еще не  существовало. А в  тот самый момент, когда
Чаадаев и мог бы приступить, наконец, к активной декабристской деятельности,
он вдруг уехал за границу.
     Создается впечатление, что Чаадаева явно не удовлетворяла торная дорога
лучших  представителей  тогдашней  дворянской   молодежи  --  его  друзей  и
приятелей. Чаадаев как бы прикоснулся к этому пути, несколько  раз ступил на
него, как  бы  пробуя,  прочна ли дорога,  надежен  ли  путь,  и всякий  раз
отступал,  отходил куда-то  в сторону.  Это было  какое-то хождение вокруг и
около  того  "дела",  которым   стремились  заняться  почти  все  типические
представители  передовой  части  общества  тех  времен.  Что-то  каждый  раз
удерживало Чаадаева от окончательного решения, что-то отвращало его от этого
пути.
     Между  тем  общность цели  у Чаадаева  и окружавших его передовых людей
тогдашней  России  была несомненна. Речь  при  этом идет именно  о  наиболее
радикально   настроенной  части   этих   передовых   людей  --  сознательных
антикрепостниках. Речь идет  о людях  типа  Якушкина, М. Орлова, Грибоедова,
наконец, Пушкина и т. д.  Расхождения, стало быть, возникали лишь  в  выборе
средств,  в  нахождении  "действенных  мыслей,  двигающих жизнь",  в поисках
конкретных форм  проявления "истинного  честолюбия".  Готовые,  имевшиеся  в
наличности формы практической деятельности  явно не  удовлетворяли Чаадаева,
он их отвергал одну за другой.
     Какие же это были формы?
     Масонство.
     Теперь  уже само это  слово звучит  архаизмом. Полтора века  тому назад
масонство  в  России было  модой,  а  кое-кому  из  вполне  серьезных  людей
представлялось (и как увидим, не без известных  оснований)  делом достаточно
дельным и перспективным.
     Масонство  возникло в Европе  в начале XVIII века. Оно создавалось  как
некое  братство,  свободный   и  тайный  союз  людей,  занятых  нравственным
самосовершенствованием. Приблизительно в то  же время масоны создали  и миф,
согласно которому их общество вело свое начало чуть ли  не от  самого Адама,
вынесшего-де из рая наследие божественной мудрости, или по  крайней мере  от
эпохи возведения  Соломонова храма. Масоны  стали именовать себя "свободными
каменщиками", только "храм"  эти каменщики строили "внутренний" -- духовный,
некий  "храм  в себе".  От  эпохи средневековья,  из практики  средневековых
ремесленных гильдий и цехов масоны в значительной  мере позаимствовали  свой
ритуал,  который  тщательно  блюли  и  который  и  спустя  сотню  лет  после
возникновения масонских лож  оставался в основных  чертах таким, каким был в
самом начале их деятельности,  --  он достаточно  подробно,  кстати сказать,
описан  Л. Толстым  в "Войне  и мире",  в сцене  посвящения Пьера в общество
"вольных каменщиков".
     Распространение  масонства  в  XVIII  веке шло поразительно  быстро.  В
двадцатых  годах  этого века масонские  ложи открывались одна  за  другой  в
Ирландии, Шотландии, во Франции, Бельгии, Голландии, Испании, в тридцатых --
в  Германии, Италии, Швейцарии, Португалии,  Польше,  Турции.  В 1731 --1732
годах появляются первые масонские  организации  в России. Такая популярность
масонства  объясняется прежде  всего  своеобразием формы  этой  организации,
совмещавшей  в себе черты  аристократического клуба  и тайного общества, а в
провозглашаемых  принципах  --  социальную  демагогию  и  этическую  утопию.
Масонство сразу же оказывается исключительно удобной формой для всякого рода
негласной  деятельности  в  международном  масштабе:  "братья" устанавливают
связи между  ложами разных стран, не  признавая  национальных перегородок  и
национальной  исключительности.  Но нельзя  сказать,  что  масонство во всех
случаях  или даже по преимуществу было ширмой для всякого рода нелегальщины,
ничего общего с лозунгами, провозглашавшимися  масонами, не  имеющей. Масоны
занимались  благотворительностью  (порой весьма  широкой), просветительством
(достаточно  вспомнить нашего  Новикова),  этические  искания  некоторых  из
масонов представляют исторический интерес.
     Масонство  в   течение  какого-то   исторического   периода   оказалось
достаточно  действенной  подчас  формой консолидации определенных культурных
сил, сплочения  их. Среди масонов мы находим такие, к примеру,  фигуры,  как
Гете, Лессинг, Гердер, Вальтер Скотт, некоторое время считает себя масоном и
наш Пушкин и т. д.
     И  все-таки  главное и  самое примечательное  в  масонстве  заключалось
именно в том,  что как организационная  форма оно было абсолютно политически
нейтрально.  Масонством  постоянно  интересовались  власть  имущие,  за  ним
неусыпно следила по