сь официальная Россия на чаадаевское выступление.
     Приоритет в  отношении официальной  реакции на "Философическое  письмо"
знаментально  принадлежал  тогдашнему  министру  просвещения  Уварову,  тому
самому Уварову, который и сформулировал триединую формулу казенной идеологии
николаевского  режима и благорасположения которого, кстати сказать, стыдился
молодой Печерин.
     Сразу же  по прочтении "Письма" Уваров направил на  имя царя  следующий
доклад: "Усмотрев в No 15 журнала "Телескоп" статью "Философические письма",
которая  дышит   нелепою  ненавистью  к  отечеству  и  наполнена  ложными  и
оскорбительными понятиями как насчет прошедшего, так и  насчет настоящего  и
будущего  существования  государства,  я  предложил  сие  обстоятельство  на
рассуждение главного управления цензуры. Управление признало, что вся статья
равно предосудительна  в религиозном, как и  в  политическом  отношении, что
издатель  журнала  нарушил данную подписку об общей с  цензурою  обязанности
пещись  о духе и направлении периодических  изданий; также, что не взирая на
смысл   цензурного    устава   и   непрестанное   взыскательное   наблюдение
правительства, цензор поступил  в сем случае, если  не злоумышленно, то,  по
крайней  мере,  с  непростительным  небрежением  должности  и  легкомыслием.
Вследствие сего главное управление цензуры предоставило мне довести о сем до
сведения  Вашего  И[мператорского]  В[еличества]   и  испросить  Высочайшего
разрешения  на  прекращение  издания   журнала  "Телескоп"  с   1-го  января
наступающего года и на  немедленное удаление от должности цензора Болдырева,
пропустившего оную статью".
     Сам  Николай I  прочитал "Философическое  письмо" и  на докладе Уварова
наложил такую резолюцию: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь
дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но
не извинительны  ни  редактор, ни цензор.  Велите сейчас  журнал  запретить,
обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу".
     На основании этой резолюции шеф жандармов Бенкендорф составил следующий
проект отношения  к московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну,
в обязанность которому теперь и вменялось уже попечение о  дальнейшей судьбе
Чаадаева:
     "В последневышедшем номере...  журнала  "Телескоп" помещена статья  под
названием "Философические письма", коей сочинитель есть  живущий в Москве г.
Чеодаев,  --  пишет Бенкендорф, перевирая  фамилию  "преступника". -- Статья
сия,  конечно,  уже  Вашему   Сиятельству  известная,  возбудила  в  жителях
московских всеобщее удивление.  В ней  говорится о России, о народе русском,
его понятиях, вере и  истории с таким презрением,  что непонятно даже, каким
образом русский  мог унизить  себя  до  такой  степени, чтоб нечто  подобное
написать.  Но  жители  древней  нашей  столицы, всегда  отличающиеся чистым,
здравым  смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа,
тотчас постигли, что подобная  статья не могла быть писана соотечественником
их, сохранившим полный свой рассудок,  и потому, -- как дошли сюда слухи, --
не только не обратили  своего негодования против г. Чеодаева, но,  напротив,
изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое
одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. Здесь, -- продолжает
Бенкендорф,  -- получены  сведения, что  чувство  сострадания  о  несчастном
положении г.  Чеодаева  единодушно  разделяется  всем  московскою  публикою.
Вследствие сего Государю Императору угодно, чтобы Ваше Сиятельство, по долгу
звания вашего, приняли  надлежащие  меры в оказании г. Чеодаеву всевозможных
попечений и медицинских пособий. Его Величество повелевает, дабы Вы поручили
лечение  его  искусному  медику,   вменив  сему   последнему  в  обязанность
непременно  каждое   утро  посещать  г.   Чеодаева   и   чтоб  сделано  было
распоряжение, дабы  г.  Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего
сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства
к  восстановлению его здоровья. Государю Императору, -- заключает Бенкендорф
свое  неповторимое послание, -- угодно, чтоб  Ваше Сиятельство  о  положении
Чеодаева каждомесячно доносили Его Величеству".
     Николай I на этом документе начертал собственноручно: "Очень хорошо".
     Одна  черта,  один  мотив,   одна  мысль  прослеживается  во  всех  без
исключения   приведенных  документах:   "священный   гнев"   официальных   и
неофициальных блюстителей казенной "народности" при  виде того  "поругания",
которому Чаадаев предал  на страницах  отечественного органа  печати Россию.
Это было первым чувством и главным чувством каждого из перечисленных авторов
при   чтении  чаадаевского   "Письма".  Главным   криминалом  в  чаадаевском
выступлении  верхи  считали именно "антипатриотизм"  Чаадаева. Все остальные
грехи его вытекали или как-то связывались в их представлении с этим пороком.
     Да  и  кем,  в самом деле, был  Чаадаев  тогда  в глазах  николаевского
окружения и в глазах самого императора?
     Прежде всего,  конечно  же, человеком с  весьма  и весьма  сомнительной
околодекабристской или даже прямо декабристской политической репутацией. Как
помним, ему не были  ни забыты, ни прощены ни его отставка,  ни недовольство
им  Александра I  в  связи  с  семеновской  историей,  ни дружеские связи  с
верхушкой  тайного общества. И  если, как свидетельствует  в "Былом и думах"
тот  же Герцен,  Николай  I  даже  в  стихах  несчастного Полежаева видел (и
впрочем,  не без  некоторых  все-таки  оснований) отголоски ненавистного ему
Декабря, то в чаадаевском проклятье  России  он просто не мог  не  усмотреть
внезапного прорыва декабристских настроений. До конца дней  своих Николай не
мог поверить,  что  с  декабризмом покончено. Он все  время  ждал, что кровь
повешенных еще каким-то образом падет на его голову. Он уже не очень верил и
дворянству  вообще,   не  без   оснований  полагая,  что   в  случае   удачи
декабристского  бунта  основная  масса этого  сословия  не  очень  бы  стала
оплакивать удел царствующего дома.
     Ходили, правда, тогда уже по рукам и другие чаадаевские "Письма". В них
позитивная  программа  Чаадаева  развертывалась более широко и  подробно. Но
Николай мог и  не вникать в такие-то "тонкости". Он  мог и не приглядываться
(и не приглядывался, конечно же) к тем нотам  и тем чертам  в опубликованном
"Письме",  которые  не  укладывались  в  рамки  религиозного протеста против
сущего,  в   которых  содержались  намеки  на  более   глубокий  философский
"подтекст"  этого протеста.  Это, в его  глазах,  были все  детали,  мелочи,
"умствование".
     Прежде  всего в  случае  с Чаадаевым у Николая I  сработал  примитивный
психологический  аппарат, который  называется "социальным  чутьем",  -- тот,
почти  по-звериному  иногда  острый  инстинкт   социального  самосохранения,
который,  не требуя почти  никакого интеллектуального напряжения,  позволяет
порой  даже и  весьма  посредственным  личностям  держаться  на  поверхности
общественной  жизни, быть  у ее "кормила",  безошибочно  "угадывая",  откуда
"ветер дует" и с  какой стороны грядет возможная опасность. Этот инстинкт --
своего  рода  недремлющий "золотой петушок" интеллектуально нищих, но власть
имущих мира сего.
     Вот и на  этот раз  "петушок" прокричал своему дремучему господину  про
какую-то опасность. Истукан открыл оловянные глаза и, недолго думая, уда-рил
своим  чугунным  кулаком  в   ту  сторону,  откуда  послышался  было  живой,
непривычный голос. И снова все вокруг стало тихо.

Мудрость чудака
Глава V
     К чему  это отчаянное стремление преуспеть, и  притом в таких отчаянных
предприятиях?  Если человек не шагает  в  ногу со  своими  спутниками, может
быть, это оттого, что ему слышны звуки иного марша? Пусть же  он  шагает под
ту музыку, какая ему слышится, хотя бы... и отдаленную.
     ...Я живу  в  углублении  свинцовой стены,  в которую примешано немного
колокольного металла. Часто в минуты  полдневного отдыха  до  меня доносится
извне  смутный  перезвон. Это  шумят мои современники...  Мне нравится точно
знать,  где  я  нахожусь, -- не шагать в торжественной процессии  на  видном
месте,  но идти,  если можно,  рядом со  Строителем  Вселенной,  не  жить  в
беспокойном,  нервном и  пошлом, суетливом  Девятнадцатом  веке,  а спокойно
размышлять...  идти единственным  путем,  каким  я  могу идти,  тем, который
никакая сила не может мне преградить
Генри Дэвид Торо, "Уолдон, или Жизнь в лесу"
     Этот  эпиграф выписан  нами  из  книги  знаменитого,  хотя и  далекого,
современника Чаадаева  --  американца Торо. Торо  тоже был  чудаком. Он, как
свидетельствовал  один  его  друг,  "с  редкой решимостью  отказался идти по
проторенной дороге...  Он следовал более  важному призыву, стремился к тому,
чтобы овладеть искусством правильной жизни.  Главная его забота  была в том,
чтобы  согласовать  свои  поступки  со  своими  убеждениями...  Он  не  имел
специальности, не был женат,  предпочитал  одиночество,  никогда не ходил  в
церковь, никогда не подавал голоса на выборах, отказывался платить налоги...
К  приобретению богатства  у  него не было никакого таланта... Ему ничего не
стоило  сказать нет; гораздо легче для него  было сказать нет, чем да. Он не
чувствовал ни капельки почтения к мнениям людей или  каких-нибудь корпораций
и воздавал должное только истине".
     Таков был  этот  американский чудак. Через  десять лет после того,  как
было  опубликовано в России "Философическое письмо" "сумасшедшего" Чаадаева,
Торо  выпустил свою  странную книгу, которая  потом обошла почти весь мир. В
идеях,  которые высказывал Торо в своей книге, есть много  сходного с идеями
Чаадаева,  хотя много в ней и совершенно отличного от чаадаевских мыслей. Да
и  созданы  два  эти произведения на  совершенно  разной  социальной  почве.
Кое-что есть общего в жизненной  судьбе этих двух людей. Но главное, что  их
роднит, -- это то, что оба  они были неисправимыми чудаками в  глазах  своих
современников.
     XIX век подарил миру целую вереницу чудаков -- этих "рыцарей печального
образа".  О  чудаках  этого  века  существует  целая   литература.  У  столь
любопытного  явления есть, конечно,  свои любопытные причины.  Отчасти мы их
еще  коснемся в дальнейшем. Но в  общем-то такое  обилие чудаков есть всегда
свидетельство  того, что в обществе произошло  какое-то расслоение  основных
норм  и принципов общественного бытия, общепринятой морали.  Чудаки  --  это
люди, которые  по  каким-то причинам выбились из  наезженной колеи  расхожих
правил   и  пошли  своей,  непонятной  современникам,  тропой.  Порой  такое
выбивание из  колеи обретает социально-патологический характер,  тогда чудак
превращается  в сумасшедшего. Ведь сумасшествие тоже может  быть рассмотрено
как какая-то очень большая степень чудачества, как  чудачество, продолженное
до  бесконечности.  При этом остается, правда, выяснить,  здорово ли с точки
зрения социальной то общество, которое имеет таких чудаков и сумасшедших.
     Герцен  любил  приводить слова какого-то человека,  будто бы сказавшего
некогда: "Весь свет  меня считает  поврежденным, а я весь свет считаю  таким
же. Беда моя в том, что большинство со стороны всего света".
     Социальная патология николаевской России была очевидна.
     Однако и ранее русский царизм уже неоднократно, оказывается, прибегал в
"чаадаевскому   варианту"   для   расправы  с  инакомыслящими,  демонстрируя
патологизм утверждаемого таким способом общественного строя.
     Еще при Александре I был официально, например, объявлен  сумасшедшим за
сочинение  каких-то  вольнолюбивых  стихов  юнкер  Жуков.  Власти  грозились
объявить   сумасшедшими   и   некоторых   свободомысленных   университетских
профессоров. Совсем  незадолго уже до "чаадаевской истории" сенат рассмотрел
дело М. Кологривова, участвовавшего в июльской революции  во Франции в  1830
году. Решено  было, что Кологривов "поступал, как безумный, и, как безумный,
должен  быть  наказан".  Исследователь М. В. Нечкина, собравшая эти и другие
факты  подобного же рода,  основательно полагает,  что и с этой точки зрения
грибоедовский Чацкий,  скажем, был  весьма типической фигурой: по-настоящему
умный человек  в  потенции вообще представлялся помешанным. От ума было одно
горе.
     В 1847 году Герцен написал своего знаменитого "Доктора Крупова". Доктор
Крупов  считал, что окружающее  общество -- общество сумасшедших. "Люди,  --
писал  он,  --  окружены целой  атмосферой,  призрачной и одуряющей,  всякий
человек... с  малых  лет,  при  содействии  родителей и  семьи,  приобщается
мало-помалу  к  эпидемическому сумасшествию окружающей  среды...;  вся жизнь
наша, все действия  так  и  рассчитаны по этой  атмосфере,  в том  роде, как
нелепые   формы  ихтиосауров,  мастодонтов  были   рассчитаны  и   сообразны
первобытной атмосфере земного шара".
     Вот  и Трензинский из  "Записок одного молодого  человека"  --  первого
художественного произведения Герцена,  герой, которого  кое-что и во внешнем
облике сближает с Чаадаевым, -- в представлении людей, его окружающих, "не в
себе".
     Чаадаев  подарил  Герцену  экземпляр   "Телескопа"   с  "Философическим
письмом".  На  оттиске   "Отечественных  записок",  где  в  1845  году  была
опубликована  первая  часть  романа "Кто виноват?",  Герцен  написал: "Петру
Яковлевичу Чаадаеву от глубокоуважающего А. Герцена".
     Для Герцена Чаадаев уже не был чудаком.
     В России нарождалась  какая-то новая  нравственность, нарождались новые
нормы общественного, хотя и далеко не общепринятого,  "поведения".  И вот  с
точки  зрения этих норм  Чаадаев чудаком  не был.  С точки  зрения этих норм
странным,  неестественным,  неразумным  было  уже поведение,  весь жизненный
стиль большинства.
     Вот почему "Философическое письмо" Чаадаева  при своем появлении именно
большинству русской читающей публики показалось какой-то дикостью, чем-то ни
с чем совершенно не сообразным. Этим своим выступлением  Чаадаев явно как-то
"выламывался"  из  сферы  привычных  понятий  и  представлений  даже  самого
близкого своего круга. Общественная атмосфера, создававшаяся в России вокруг
чаадаевского  "Письма",  сразу после его появления была близка  к  атмосфере
общественного скандала.
     "Здесь такой  перезвон  по гостиным,  что ужас", -- замечает в одном из
тогдашних  своих  писем Одоевский, имея  в  виду толки  вокруг  чаадаевского
"Письма". "Здесь большие толки о  статье Чаадаева", -- пишет  А. И. Тургенев
Вяземскому. Вяземский, в  свою очередь, в письме к  Тургеневу  заявляет, что
находит  в  чаадаевском  "Письме" лишь  "непомерное самолюбие,  раздраженную
жажду  театрального  эффекта и  большую неясность, зыбкость и  туманность  в
понятиях...  Что  за  глупость, -- в  раздражении восклицает  Вяземский,  --
пророчествовать о прошедшем!.. И думать, что народ скажет за это спасибо, за
то, что выводят  по старым счетам из него не то,  что ложное число, а просто
нуль!  Такого рода  парадоксы хороши у  камина  для  оживления разговора, но
далее пускать их  нельзя, особенно же  у нас,  где умы не приготовлены  и не
обдержаны  прениями противоположных мнений". А. И. Тургенев  спешит ответить
Вяземскому:  "Я совершенно согласен с тобою во мнении о Чаадаеве". По мнению
Вяземского, "Письмо" Чаадаева не  что иное, в сущности своей,  как отрицание
той России, которую с подлинника списал Карамзин".
     Короче  говоря,  как  вспоминает  Жихарев,  "большинство   без  дальних
околичностей называло статью антинациональною, невежественною и вздорною, не
стоящею  никакого внимания, а между  тем, непрерывающимися про нее бранивыми
толками  и суждениями само  озабочивалось  об  окончательном опровержении  и
уничтожении   своего  мнения.   Просвещенное  меньшинство  находило   статью
высокозамечательною,  но вконец ложною, чему, по  его мнениям, причиною  был
принятый  за   точку  отправления  и   в  основание  положенный  чрезвычайно
затейливый и  специфически обманчивый софизм...  Безусловно сочувствующих  и
совершенно согласных не было ни одного человека".
     Это  последнее  чудачество  Чаадаева  в  глазах  уже  большинства  было
скандальным чудачеством, чудачеством святотатственным.
     Некто  маркиз  Кюстин,  наблюдавший  всю  кутерьму,  начавшуюся  вокруг
чаадаевского  "Письма",  замечал,  что,  по  мнению современников  Чаадаева,
очевидно, "во всей России не было достаточно Сибири, рудников и кнута, чтобы
наказать  человека, изменившего своему Богу  и  своей  стране.  Петербург  и
святая Москва были объяты пламенем".
     "Никогда, --  замечает тот же Жихарев, -- с тех пор, как в России стали
писать  и  читать,  с  тех  пор, как  завелась  в  ней книжная  и  грамотная
деятельность, никакое  литературное или ученое событие, ни после,  ни прежде
этого  (не  исключая,  по  мнению  Жихарева,  даже  и  смерти  Пушкина),  не
производило  такого  огромного  влияния  и  такого  обширного  действия,  не
разносилось  с такой  скоростью  и с таким  шумом.  Около месяца среди целой
Москвы почти не было дома, в котором не говорили бы про "чаадаевскую статью"
и про "чаадаевскую историю"... Все соединилось в одном общем вопле проклятия
и презрения к человеку, дерзнувшему оскорбить Россию".
     Какие-то   горячие  головы   сбирались   дубьем   доказывать   Чаадаеву
ошибочность его мнений о России.
     Славянофильствовавшая молодежь готовилась выступить с серией  статей, в
которых  чаадаевские  идеи были бы, согласно замыслам авторов этих статей, в
корне раскритикованы с "научной" точки зрения и с "фактами истории" в руках.
Официальная   кара  пресекла   возможность  всякого   публичного  обсуждения
"чаадаевской истории".
     Пушкин долго обдумывал чаадаевское "Письмо".
     Еще в июне 1831 года, прочитав "Письмо", присланное ему тогда Чаадаевым
(надеявшимся,  кстати,  что,  может   быть,  Пушкин  сможет  посодействовать
как-нибудь  опубликованию "Письма"), Пушкин, отмечая "изумительные по  силе,
истинности и красноречию" места в "Письме", замечал: "Ваше понимание истории
для меня совершенно  ново,  и я не всегда могу согласиться  с вами". Но  это
сказано  вскользь, мимоходом. Пушкин  как  бы оставляет еще  за собой  право
вернуться к  этому  вопросу,  может быть, при  личной  встрече  с Чаадаевым.
Возможности же для опубликования "Письма" Пушкин не  видит совершенно: "Ваша
рукопись все еще у меня; вы хотите, чтобы я вам ее вернул? Но  что будете вы
с ней делать в Некрополе? Оставьте ее мне еще на некоторое время".
     19  октября 1836 года, уже после  опубликования "Письма" в "Телескопе",
когда "Письмо", таким образом, уже стало фактом  общественной жизни  России,
Пушкин пишет Чаадаеву, наконец, все, что он думает об этом  его выступлении.
Пишет тщательно -- сначала черновики, потом второй вариант, почте в два раза
более пространный. Это отклик на номер "Телескопа" с чаадаевским  "Письмом",
который Чаадаев прислал Пушкину в дар.
     "Благодарю,  -- пишет Пушкин, -- за брошюру, которую вы мне прислали. Я
с  удовольствием  перечел ее,  хотя  очень удивился,  что она  переведена  и
напечатана. Я доволен переводом: в  нем сохранена энергия и непринужденность
подлинника.  Что  касается мыслей, то вы знаете,  что  я далеко не  во  всем
согласен с вами".
     Отношение у Пушкина к чаадаевскому "Письму" сложное. Он  рад,  что  оно
все-таки появилось в печати. Но с идеями  его во многом не согласен. В даль"
нейшем причина этой двойственности достаточно разъясняется самим Пушкиным.
     "Нет  сомнения,  --  пишет Пушкин,  -- что схизма (разделение  церквей)
отъединила нас от остальной Европы, и что мы не принимали участия ни в одном
из великих событий, которые  ее потрясли, но у  нас, --  говорит  Пушкин, --
было свое особое предназначение. Это Россия, это  ее необъятные пространства
поглотили монгольское нашествие.  Тат