й   демократии"   1.  С   понятным
ограничением  эту  оценку можно, как видно,  распространить и на соотношение
этического идеала Михайловского и Чаадаева.
     1 См. в кн.: Л. Фейербах, Избранные произведения, т. II, М.,
1955, стр. 909.

     Что касается Чаадаева,  то  следует  сказать, что дело тут не только  в
том,  что  он  в  своих  теоретических  работах  первым  в  России  с  такой
определенностью сформулировал эту проблему -- "личность -- общество".  Самой
жизнью своей Чаадаев поставил  эту  проблему,  доведя свою позицию  "первого
лишнего  человека"  до почти художественной  завершенности  и цельности. Вне
этой  проблемы,  вне   этой  идеи  жизнь  Чаадаева   становится   непонятна,
обессмысливается.
     Плеханов как-то заметил, что "Философическое  письмо"  Чаадаева "есть в
своем роде  высокохудожественное произведение,  значение  которого,  --  как
писал  Плеханов  в 1908  году,  --  до сих  пор  еще не оценено  во всей его
полноте. О нем, -- говорит Плеханов, --  без малейшего  преувеличения  можно
сказать, что оно написано кровью сердца".
     Действительно,  эмоциональная насыщенность, "личностный" характер этого
чаадаевского  выступления  поразительны,  уникальны.  И   этому  есть   свое
объяснение.
     В  самом  деле,  к  двадцатым,  тем  более к тридцатым  годам  прошлого
столетия в России вдруг изменился сам эмоциональный  тон социальных ощущений
передового  мыслящего  человека.  Эмоциональное  восприятие действительности
этим  человеком вошло тогда  в  глубочайшее противоречие  с имевшейся к тому
времени  системой  рационально-логических  представлений о сущем и  должном.
Люди остановились в недоумении:  они не  знали, что им было делать. Отсюда и
та  эмоция  глубочайшего социального отчаяния,  которая тогда вдруг поразила
передовое русское общество. Люди как бы окаменели в каком-то холодном ужасе.
     Вот и  у Чаадаева  тогда  окаменело лицо. Все видевшие его  в  ту  пору
отмечают  эту "застывшую маску", эту  оледенелость черт. Да и мы сами увидим
эту перемену, если сравним два чаадаевских портрета, изображающих Чаадаева в
пору  его  юношеских мечтаний  и в  пору "Философического  письма". На смену
одушевлению  пришла  неподвижность,  на  смену молодому азарту  и  вызову --
какая-то закрытость и сдавленность во всем внешнем облике.
     У людей есть такая  височная артерия, исключительно точно,  как говорят
современные  психологи,  реагирующая   на  понижение  эмоционального  тонуса
человека, отрицательная  эмоция мгновенно вызывает  ее сжатие.  "Чаадаевская
маска",  о   которой  столько  писалось  его  современниками,  была  внешним
симптомом глубочайшей социально-психологической травмы всего его  организма,
всего его существа -- это была маска отчаяния.
     Но отчаяние у разных людей вызывает разный эффект. Одни бьются  головой
о стену, другие застывают в неподвижности.
     Под "чаадаевской  маской"  скрывалась огромная энергия мысли и чувства.
Интенсивность  восприимчивости   у   Чаадаева  была   колоссальной.   Эмоция
социального отчаяния родила  у  него взрыв энергии, какой-то бешеный приступ
творческой  активности. И Чаадаев отчаянно  забился, как человек, запертый в
одиночной камере, в бессильной ярости бьется о глухую стену, зная, что стену
эту  он не сокрушит и  лишь  себя покалечит. Более  благоразумные в подобных
случаях,  очевидно, не впадают в такое сумасшествие Они действуют наверняка,
и их положение воистину безнадежно.
     Существует  такая  любопытная философская  сказочка  о  двух  лягушках,
которые  попали каким-то образом  в банку со сметаной и,  естественно, стали
тонуть.  Одна  из лягушек,  все взвесив  и  осознав, что положение ее вполне
безнадежно, сложила лапки и  тут  же пошла на  дно.  А другая, вопреки  всем
доводам "здравого смысла", все билась и билась в своей тюрьме. Она билась до
тех пор, пока  сметана ее усилиями не превратилась в масло и пока  сама она,
таким  образом,  не  почувствовала  под  собой спасительную  твердь.  Эмоция
отчаяния  позволила  этой  лягушке   переступить   через  привычную  систему
представлений.
     "...Я никогда не думал о  публике, --  писал Чаадаев в одном  из  своих
писем в 1836 году, -- ...я даже никогда не мог постигнуть, как можно  писать
для такой публики, как наша: все равно  обращаться к рыбам морским, к птицам
небесным". И все-таки он обратился к  "птицам небесным" и к "рыбам морским".
С точки зрения строго логической это был странный поступок. Но этот поступок
вызвал неожиданный эффект.
     Чаадаев остался живым в стране "мертвых  душ". И его отчаяние оказалось
ценой спасения для многих, уже потерявших всякую надежду.
     Вообще  же,  в принципе,  проблема  "личность  --  общество"  не  может
утратить своей актуальности, пока, как говорил Маркс, "частная собственность
отчуждает  индивидуальность" 1. Вместе с тем  не следует упускать
из виду и то обстоятельство, что, как указывал Маркс, "движение, стремящееся
противопоставить частной собственности всеобщую частную собственность", есть
"только форма проявления гнусности частной собственности" 2. Этот
"грубый коммунизм", пишет Маркс, "отрицающий повсюду личность человека, есть
лишь  последовательное  выражение  частной  собственности,  являющейся  этим
отрицанием" 3.
     1  "К.  Маркс  и  Ф.  Энгельс   об  искусстве".  М.,  изд-во
"Искусство", 1957, т. 1, стр. 244.
     2 Там же, стр. 246
     3 Там же, стр. 246

     Только в марксизме проблема  "личность  -- общество"  находит, наконец,
свою историческую постановку, то есть не решается иллюзорно, в сфере "чистой
идеологии" и мифологии, а связывается в своем решении с реальной историей, с
действительным движением общества.
     "В современную эпоху,  --  пишут Маркс и Энгельс,  -- господство вещных
отношений между индивидами, подавление индивидуальности случайностью приняло
самую   резкую,  самую  универсальную  форму,   поставив   тем  самым  перед
существующими  индивидами вполне  определенную задачу.  Оно  поставило перед
ними  задачу:  вместо  господства  отношений  и случайности  над  индивидами
установить господство  индивидов над  случайностями  и  отношениями.  Оно не
выдвинуло... требования, чтобы "Я развивало Себя", что до сих пор проделывал
всякий индивид... а властно потребовало освобождения от вполне определенного
способа развития. Эта, -- заключают свою мысль  авторы "Немецкой идеологии",
--   диктуемая   современными  отношениями   задача   совпадает   с  задачей
организовать   общество   на   коммунистических    началах...   В   пределах
коммунистического  общества, --  пишут  Маркс  и Энгельс,  --  единственного
общества,  где  самобытное  и свободное  развитие индивидов  перестает  быть
фразой, --  это развитие обусловливается  именно  связью индивидов,  связью,
заключающейся отчасти  в  экономических предпосылках, отчасти в  необходимой
солидарности свободного  развития всех и, наконец, в универсальном характере
деятельности   индивидов   на   основе   имеющихся   производительных   сил"
1.
     1  "К.  Маркс  и  Ф.  Энгельс  об   искусстве".  М.,  изд-во
"Искусство", 1957, т. I, стр. 252--254.

     Мир щедр: он предлагает каждому своему жителю готовое платье, не хочешь
--  ходи  голый.  Мир  предлагает  каждому  уже  готовые,  сложившиеся формы
общественного бытия -- отношений человека с человеком, личности с личностью.
Таким  образом, эти  формы к  моменту  вступления  в  жизнь  всякого  нового
индивида оказываются для него уже не личными.
     Что касается "чудаков",  то они вступают в очень любопытные отношения с
обществом.  С одной стороны,  их протест  созревает  на почве  определенного
уровня духовной и материальной жизни, уже достигнутого к этому историческому
моменту обществом в целом, и, таким образом, общество в  целом  их растит из
себя,  оказывается их матерью. С  другой  стороны, "чудаки" в своем протесте
отрицают породившее их  общество и  платят  презрением  и  черной  злобой за
проявленную к ним "заботу",  в которой, впрочем, данное общество менее всего
повинно.
     На самом деле  тут происходит всего лишь вполне  необходимое разделение
труда  в сфере становления  нравственного мира человечества. Ирония истории,
если вспомнить  это Марксово  выражение, заключается, помимо прочего, в том,
что  прогресс  буржуазной  цивилизации  дается  человечеству ценой  огромных
моральных потерь.
     Но дело не  только в том, что отмеченная особенность вообще свойственна
развитию цивилизации.  "Насильственное воздействие государства на отдельного
индивидуума, -- говорит  тот же Грамши, --  возрастает, возрастает  нажим  и
контроль  одной  части  над  целым  и  целого --  над каждой своей составной
частицей.  Одни,  --  замечает Грамши,  -- разрешают этот  вопрос просто  --
преодолевают противоречие  с  помощью  вульгарного  скептицизма,  другие  --
внешне  придерживаются  буквы  закона.  Для  многих  же  вопрос  разрешается
трагически,  ибо  это   бывает  связано   с  бурным  и  болезненным  взрывом
подавляемых чувств и порывов, которые вынужденное социальное "лицемерие" (то
есть  формальное  следование  букве закона)  притупляет  и загоняет  вглубь"
1.
     1 А. Грамши, Избранные произведения в трех томах, т. 2, стр.
206--207.

     Впрочем, как  заявляет  Грамши, "не впадая в вульгарный скептицизм и не
сживаясь с  удобным  "лицемерием", можно обрести  ясность мысли  и  душевное
спокойствие, даже если тебя раздирают самые невероятные противоречия и давит
неумолимейшая необходимость; для этого, -- говорит он, -- надо уметь мыслить
"исторически", диалектически,  надо уметь с предельной трезвостью определить
свою задачу или же поставить перед  собой совершенно  определенную  и точную
цель. В  этом смысле, при  такого рода душевных заболеваниях  можно...  быть
"самому себе врачом" 1. Но только  ведь больных, как всегда, куда
больше, чем врачей.
     1 А. Грамши, Избранные произведения в трех томах, т. 2, стр.
208.

     "Недостаточно  того, --  писал Чаадаев, --  чтобы  прав был ум,  нужно,
чтобы и сердце было право".
     Человеческое   общество  с  неизбежностью  тяготеет  к  гармонии  между
исторически необходимым человечеству  и нравственно ценным для человека. Это
знают не  только "чудаки". Не  отсюда  ли, кстати сказать,  и то,  в бытовом
своем   проявлении   звучащее  подчас  очень  наивно,  чувство  неизбежности
осуществления  "священной  мечты",  которое  испытывают  многие  "чудаки"  и
утописты  и  которое  часто  у них обретает силу  фанатической одержимости и
религиозной безапелляционности? Не отсюда  ли у  самых заядлых  утопистов то
чувство  полной  практичности  их  теорий,  неизбежной  осуществимости  этих
теорий,  которое   является  характернейшей  чертой   всякого  действительно
серьезного мыслителя. Впрочем, утописты -- весьма серьезные мыслители, иначе
они и не были бы утопистами.
     Фурье, например, в течение долгих лет, вплоть до своей  смерти  (в 1837
году!),  ежедневно,  в  определенные  часы  ждал в  своем  доме  того самого
миллионера, который  "должен был"  дать,  наконец, средства для немедленного
осуществления фурьеристской  утопии. Кабэ  ездил в  Иллинойс  организовывать
свою икарийскую  республику. "Шестидесятник" В.  А. Слепцов в  России еще  в
середине  прошлого века  пытался  организовать некую бытовую коммуну,  идеал
которой он находил в знаменитом  "Хрустальном дворце" Чернышевского. В конце
прошлого -- начале нынешнего века устраивали свои коммуны толстовцы.
     "Затерянный в умственных пустынях моей страны, -- писал Чаадаев в одном
из своих  писем 1832 года, -- я долго полагал, что я  один истощаю свои силы
над этой  работой,  или  имею,  по  крайней  мере,  лишь немного  товарищей,
рассеянных по земле; впоследствии я открыл, что весь мыслящий мир движется в
том  же  направлении;  и  великим  был  для меня  день, когда я  сделал  это
открытие".
     Как это ни странно на  первый взгляд, но Чаадаев был все-таки не вполне
не прав, придя к подобному заключению.
     Только слова эти,  сказанные  им тогда  в письме к Шеллингу, надо было,
конечно  же, адресовать не  за границу,  а  в  будущее --  это  был бы самый
короткий путь к взаимопониманию с другими людьми.
     В 1862 году Герцен  опубликовал  цикл своих статей под  общим названием
"Концы и начала". Тут он подводил итоги своим раздумьям над прошлым России и
Европы,  над  уже  закончившейся  фазой  исторического  развития  и  пытался
заглянуть в будущее мира и своей родины.
     В  одной  из  статей  этого  цикла  Герцен  писал,  вспоминая минувшее:
"Титаны,  остающиеся   после  борьбы,   после  поражения,   при  всех  своих
титанических  стремлениях,   представителями  неудовлетворенных  притязаний,
делаются  из великих людей  печальными Дон-Кихотами.  История  подымается  и
опускается  между  пророками и  рыцарями  печального образа... Они  остаются
последними  часовыми  идеала, давно покинутого войском...  Эти  фанатические
верования в  осуществимость  гармонического  порядка,  общего блаженства,  в
осуществимость  истины,  потому что  она  истина,  это  отрешение  от  всего
частного, личного, эта преданность, переживающая все испытания,  все  удары,
--  это-то и есть вершина...  Гора кончена, выше, дальше -- холодный воздух,
мгла,  ничто. Опять спускаться!" Но  почему  же все-таки нельзя  сразу пойти
следом за этими  Дон-Кихотами и  почему их приходится считать  Дон-Кихотами?
Ведь  провозглашали-то они  и  верные мысли! "Отчего  нельзя  продолжить? --
спрашивает  Герцен. --  Отчего,  --  говорит  он,  --  Монблан не  стоит  на
Шимборозо и Гималаи не продолжает их -- какова бы была гора?"
     Но таких гор не бывает на земле. Это воздушный замок.
     Мечта  Чаадаева  о  жизни  по  законам совести была  утопией, воздушным
замком.
     "Если  ты выстроил  воздушный  замок,  --  писал Торо, -- твой  труд не
пропал  даром;  именно  там  им  и место. Тебе  остается  подвести  под  них
фундамент".
     Уже  давным-давно в мире существует и это странное  разделение труда --
"чудаки" строят свои  воздушные замки, люди практики подводят под  эти замки
фундамент.
     "Воздушные  замки"  --  это  утопия,  несбыточные в  старом  мире мечты
"чудаков" о совершенном  обществе. Но мир "чудаков" не  вечен. На  смену ему
рано  или  поздно  приходит  общество,  непредставимое  для  них,  как  был,
очевидно,  непредставим для современников  Ньютона, скажем,  мир современной
физики.
     Мечты  "чудаков" -- свидетельство того,  что мир старой цивилизации,  в
котором они живут, уже начинает "жать в  плечах" человечеству, а еще  больше
он  начинает сжимать  сердца людей. Размышляя о будущем, "чудаки",  понятное
дело,  отталкиваются от  настоящего  (а от чего же еще  им  отталкиваться, в
самом деле?)  и  потому в известном  смысле не  могут перейти  границ  этого
настоящего  даже  в  самых  дерзких   своих  мечтах.  Но   "чудаки"   именно
отталкиваются  от современности --  многое  в  их утопиях  "сфантазировано",
построено по  прямому контрасту с тем,  что есть. Поэтому,  кстати  сказать,
утопии -- всегда критика современности, иногда весьма и весьма глубокая.
     Но  ведь  и  мир, идущий  на  смену старому  обществу "чудаков",  также
возникает  как   некое  отрицание   старого   общества,  хотя   вся  история
человеческой  цивилизации оказывается  его  материальной и  духовной  базой,
"снятой" в последующем развитии.
     И удивительно ли, что многие утопии старого мира окажутся осуществимыми
в  новых условиях, в  частности,  скажем,  и  утопия  о  жизни  по  "законам
совести".
     Можно  даже утверждать, замечал Грамши, что в этом  новом мире  -- мире
коммунистической  действительности -- многие утопические  "концепции  или по
крайней  мере  некоторые  аспекты  их,  являющиеся  утопическими  в  царстве
необходимости,  смогут  стать  истиной" 1 на  новой  исторической
основе.
     1   Антонио  Грамши,  Избранные  произведения,   М,   изд-во
иностранной литературы, 1959, т. 3, стр. 98.

     А  поэтому  надо,  пожалуй,  подождать  выносить  "на  свалку  истории"
фантазии  "чудаков"  и  утопистов. Быть  может,  "чудаки"  настоящего -- это
мудрецы будущего.

Вместо послесловия
     История  --  это  вечность,  зло  не  может  взять  верх,  беспорядок и
варварство не могут взять верх, пропасть не поглотит людей. Мир спасает себя
сам, своими собственными силами; рождаясь  среди горя и отчаяния, люди несут
в  себе  нравственные  богатства  и  способность  к  жертвам  и  неслыханным
подвигам.
Антонио Грамши
     Я ни  в  коем случае не хочу,  чтобы кто-либо  следовал моему  примеру;
во-первых, пока он  этому научится, я,  может  быть,  подыщу себе что-нибудь
другое, а во-вторых, мне хотелось бы, чтобы на  свете было  как можно больше
различных людей и чтобы каждый  старался найти  свой собственный путь и идти
по нему, а  не  по пути  отца, матери или соседа. Пусть юноша строит, сажает
или уходит  в море, пусть только ему не мешают делать то,  что  ему хотелось
бы. Вся наша мудрость  заключается в  математической точке, подобно тому как
моряк  или беглый невольник  отыскивают  путь  по Полярной звезде,  но этого
руководства нам достаточно  на всю  жизнь. Пускай мы не  достигнем  гавани в
рассчитанное время, лишь бы не сбиться с верного курса.
Генри Дэвид Торо
     И это именно то, что хотелось бы сказать, заключая книгу о Чаадаеве.

Основные даты жизни Чаадаева
     1794, 27 мая -- В Москве родился Петр  Яковлевич Чаадаев. В том же году
скончался отец Чаадаева -- Яков Петрович.
     1757  --  Скончалась  мать  Чаадаева,  Наталья  Михайловна,  урожденная
Щербатова.  Братья Чаадаевы -- Петр и Михаил -- взяты на воспитание  старшей
сестрой их покойной матери, Анной Михайловной Щербатовой.
     1803--1812 -- Чаадаев учится в  Московском университете,  на  словесном
отделении.  Знакомство Чаадаева с А. С. Грибоедовым, Н. И. Тургеневым, И. Д.
Якушкиным.
     1812,  12  мая  --  Чаадаев  вступает  подпрапорщиком   в  лейб-гвардии
Семеновский полк. Знакомство Чаадаева с С. Трубецким, М. С. и H Муравьевыми.
     1812--1814 -- Чаадаев  участвует  в Отечественной войне и в заграничных
походах русской армии.
     1816  -- Чаадаев  переведен корнетом  в  лейб-гвардии  гусарский  полк,
стоявший  в  Царском  Селе.  Знакомство Чаадаева  с  Пушкиным  у  Карамзина.
Вступление Чаадаева в масоны.
     1817,  декабрь  --  Переезд  Чаадаева в Петербург  в качестве адъютанта
командира гвардейского корпуса генерал-адъютанта И. В. Васильчикова.
     1820, 22  октября --  Отъезд Чаадаева  на  конгресс Священного союза  в
Троппау для доклада царю Александру I о событиях в Семеновском полку.
     1821, январь  --  Чаадаев  принимает  решение  уволиться в  отставку  и
навсегда уехать из России. В феврале того же года Чаадаев получает отставку.
     1821,   июнь--июль  --  Чаадаев  принят  И.  Д.   Якушкиным   в  тайное
декабристское общество.
     1822  --  Чаадаев  выходит  из  масонской  ложи.  В  мае  того же  года
производит раздел имущества с братом.
     1823, 6 июля -- Отъезд Чаадаева из России в заграничное путешествие.
     1823--1826 -- Пребывание Чаадаева в Англии, Франции, Швейцарии, Италии,
Германии. Чаадаев знакомится с Шеллингом
     1826, 17 или 18  июля  --  Чаадаев  задержан  в Брест-Литовске при  его
возвращении из-за границы и обыскан. "Высочайше повелено" об установлении за
Чаадаевым "бдительнейшего надзора", который не был снят с Чаадаева до смерти
его. Обыск у брата.  4 октября того же  года Чаадаев уезжает  в подмосковное
имение тетки в Дмитровском уезде.
     1829--1830  -- Чаадаевым  написаны  "Философические  письма",  тогда же
начавшие  распространяться  в  списках  среди  образованной  части  русского
общества.
     1831 -- Окончание периода чаадаевского "затворничества", последовавшего
после его  возвращения из-за  границы.  Переезд Чаадаева  в дом  Левашевых в
Москве,  на  НовоБасманной,  где  Чаадаев и  остается  безвыездно  до