лиция (кстати сказать, одним из высших чинов французского
масонства в  свое время был небезызвестный министр полиции  Фуше). И в то же
время масонство частенько  использовалось революционно настроенными группами
для разного рода нелегальной деятельности (достаточно в этой связи вспомнить
итальянских карбонариев).
     В России  масонство, разрешенное Александром I (после того как оно было
запрещено  Екатериной  II  в  связи  с  новиковским  делом), прошло в  очень
убыстренном  порядке  едва  ли не  все известные  к  тому  времени стадии  и
исчерпало едва ли не все свои варианты и разновидности.
     К моменту  восстановления  масонских  лож (приблизительно в 1810  году)
русское  масонство было по преимуществу организацией клубного типа. Масоны в
ту  пору  занимались в основном  словопрениями, немножко  просветительством,
немножко благотворительностью.  Но  в  основном  они  все-таки занимали сами
себя, лишь  симулируя  какую-то  общественную  активность. Они рассуждали  о
построении  великого всемирного  "духовного храма", в котором,  наконец, rie
будет  ни знатных,  ни  рабов,  который  сделает "братьями вельмож и простых
людей", сблизит  "их друг с  другом, не смешивая ни имущества, ни сословий",
соединит  ученых и  "неведающих" и вознесет над  миром великий "тройственный
принцип: свободу, равенство, братство".
     Масоны  заявляли  о  себе как об организации,  так сказать,  совершенно
культурнической.
     Это был ранний, относительно еще неразвитый  период русского  масонства
XIX столетия.  Социальная утопия тут  полностью смыкалась  еще  с социальной
демагогией. Общественные тенденции  внутри  масонства были  не расчленены. В
той же самой ложе  "Соединенных братьев", в которую в 1816 году был посвящен
"брат" Чаадаев, находились "братья" Пестель, Грибоедов и "брат" Бенкендорф.
     Но, запоздав в своем развитии, отстав от масонства западноевропейского,
русское  масонство  быстро  наверстывало  упущенное.  Вскоре  оно  привлекло
пристальное внимание полиции. Впрочем, тайна русского  масонства  в XIX веке
была действительно игрушечной тайной.
     В  XIX  веке  масонство в  России  с  самого начала  своего возрождения
находилось под  гласным надзором полиции.  Масонское управление было обязано
регулярно  и  неукоснительно  (под  угрозой безотлагательного закрытия  лож)
представлять  министру  полиции  все  протоколы -- "акты" своих заседаний  и
списки членов масонских организаций. Время от  времени (в связи  с очередным
доносом, как правило)  масоны-руководители вызывались к министру просвещения
или просто к министру полиции  для соответствующей распеканции. Руководители
масонства   всякий   раз   при   этом   смущались   и   клялись   в    своих
верноподданнических чувствах.
     И все-таки полицейский инстинкт не обманулся.
     Очень  скоро масонство в России стало рассадником весьма сомнительных с
точки зрения правительства идей и настроений. Из игрушечной тайны его, почти
непосредственно  подчас  заимствуя  у  масонов  их  организационные   формы,
рождалась весьма  уже нешуточная тайна декабристских обществ, революционного
подполья. В известном смысле можно даже сказать,  что масонство в России XIX
века часто выступало как первоначальная форма декабризма.
     "Обряды,  знание которых  свидетельствовало о принадлежности к  ордену,
пароли, известные  лишь посвященным, страшные  клятвы  не нарушать тайны, --
писал один из исследователей связей русского масонства с декабризмом, -- все
это имело серьезное значение в то  время, когда принадлежность к масонству и
другим тайным обществам могла довести до пыток, как в некоторых католических
странах   Западной  Европы,  до  знакомства  с  Шешковским  и  заточения   в
Шлиссельбургскую  крепость  у  нас.  Являясь  ненужным  пережитком  для  тех
масонов, которые не шли дальше пережевывания элементарных нравственных истин
и не  особенно выдающейся благотворительности,  некоторые приемы,  усвоенные
масонами, могли  казаться весьма не  лишними  тем,  которые, как  Пестель  и
многие  декабристы,  участвовали   одновременно  и   в  тайном   обществе  с
политическими  задачами  и в той  или  в другой масонской ложе. Некоторые из
них,  как А.  Н.  Муравьев, прямо признавали на  следствии,  что они  желали
скрыть тайное общество под масонским  покровом,  другие,  как M. H. Новиков,
племянник знаменитого  масона,  считали  масонскую ложу местом вербовки  для
членов Союза благоденствия..."
     Правда, близкий к Чаадаеву Якушкин вполне отрицательно отнесся к игре в
масонство. Но  причина  такого  его  отношения коренилась  в  его  неприятии
начинавшего в  тот  момент  все более  распространяться в  русском  обществе
мистицизма,  для  которого  масонские  ложи  представлялись  вполне  готовой
организационной основой.  Чаадаева  же  тогда  религиозные  проблемы  еще не
волновали.
     Была у русского масонства в XIX веке и еще одна особенность, которая не
могла  не располагать к  нему  проевропейски  настроенное  мыслящее  русское
общество той поры.
     Дело в  том,  что масонство начала прошлого века на Руси  оказалось  не
только   хранителем   эмбриональных  форм  декабризма,  но  и  своеобразной,
неразвитой формы позднейшего западничества. Связи русских  масонов с Западом
были тогда достаточно известны и внушали серьезные опасения правительству.
     Многие  из будущих русских декабристов сделались масонами на Западе еще
во  время антинаполеоновского похода, они поддерживали связи  с  Западом,  с
масонами из зарубежных  лож, время от времени получая таким путем достаточно
сомнительную с точки зрения официальной литературу.  Полиции было известно и
о посредничестве польских масонов в связях русских "братьев"  с итальянскими
карбонариями.
     Радикально  настроенная часть  передового тогдашнего  русского общества
сознательно  использовала  масонство для установления связей  с  зарубежными
революционными организациями. Для  примера можно  сказать  о связях  русских
масонов-революционеров    со    знаменитым    Буонарроти    --    участником
коммунистического "заговора равных" Бабефа,  который, живя с  1806  года под
надзором  полиции  в  Женеве,  основал  там  масонскую  ложу,  стремившуюся,
согласно  полицейским донесениям,  "к  ниспровержению  деспотизма с  помощью
кинжала". Одни из "братьев" Буонарроти по масонству писал в своих заметках о
том,  что "искусные и многочисленные эмиссары были отправлены в  это время в
Германию,  в  Польшу  и даже  в  Россию,  чтобы  придать новую  силу  тайным
обществам".
     Попадая  за границу во  время своих туристских  поездок, русские масоны
тотчас же  оказывались там среди  своих зарубежных "братьев",  в самой  гуще
политической  и идейной  жизни, и привозили  на  родину  идеи  и настроения,
подчас отличавшиеся радикализмом.
     В 1822 году  царское  правительство  закрыло в  России масонские  ложи.
Годом раньше Чаадаев вышел из масонской ложи "Соединенных братьев".
     Из всего  сказанного понятно,  думается, почему  Чаадаев, искавший сфер
приложения для  своего "истинного честолюбия",  искавший "идей действенных",
не мог пройти мимо масонства. Дело тут, конечно, было не только и не столько
даже  в  моде. На  какое-то  время масонство должно было  представиться  ему
практической возможностью хотя бы  частичного осуществления той нравственной
идеи, которая затем станет делом всей его жизни, символом его веры. Конечно,
каких-либо  особых иллюзий  по поводу  масонских  идей умница  Чаадаев,  как
видно,  все-таки не питал.  Но  проповедовавшаяся масонами  идея  всемирного
духовного братства людей, идея  нравственного самосовершенствования личности
-- эти идеи  не могли не быть близки  Чаадаеву. Пусть для  многих других они
были лишь красивой фразой, модной позой, "хорошим тоном". Чаадаев к подобным
идеям  относился вполне  серьезно.  Масонская  же  мысль  об уравнении  всех
"человеков" перед  лицом  некоей высшей нравственной  задачи  была  особенно
близка  Чаадаеву,  принимая  в  его  сознании  антикрепостнический характер.
Пустой  форме  либеральной  масонской  фразы  Чаадаев  как бы  возвращал  ее
конкретный  смысл,  демократическое   содержание.   И  если  особых  иллюзий
относительно  ценности  масонского  миросозерцания  как  такового   Чаадаев,
видимо,  не питал, то надежды  найти  способ воздействия на русское общество
через масонство у него, по всей вероятности, некоторое время были.
     Эти надежды пришлось оставить.
     На смену им явилась  иная  мысль. Явилась мысль  приспособить для своих
"истинно честолюбивых намерений" формы куда более могущественные, куда более
действенные. По  поводу  этих форм  у Чаадаева,  конечно,  не было,  в  свою
очередь,  уже  ни  малейших иллюзий. Была лишь  надежда  использовать их как
слепое орудие в своих целях.
     Тут мы вернемся  вновь к эпизоду с  чаадаевской отставкой после поездки
его в Троппау.
     Существует  еще одна  версия,  связанная  с  этим эпизодом  чаадаевской
биографии.  Эта  версия  обладает  тем  достоинством,  что,  не  противореча
известным фактам, она вполне согласуется  в отличие от  прочих с  характером
Чаадаева, его образом мыслей в ту пору.
     Тут мы вспомним еще раз (на этот раз уже добрым словом) Ю. Н. Тынянова.
     Но прежде -- несколько слов о  том, что за конгресс был в Троппау,  что
за история случилась в Семеновском полку, и вообще несколько слов о том, что
происходило в тот момент в политической и  общественной  жизни России и всей
Европы. Это важно для дальнейшего.
     В 1819--1820 годах общее состояние Европы переломилось.
     Развертывание революционной ситуации было остановлено, а затем сломлено
реакцией. В этом было главное.
     Европа покренилась вправо, начиналось попятное движение.
     Еще в 1815 году был создан по инициативе Александра I Священный союз --
союз  реакционных  режимов  для  борьбы  с   накатывающейся  революцией.  На
конгрессах  союза неизменно присутствовал  Александр I.  В  России  он бывал
наездами, все более не любил ее, все глуше от нее замыкался, отходил от нее,
отходил  от  былых  своих  либеральных  утопий.  Начиналось время "кочующего
деспота".  По  выражению  одного  современника,   царь  правил  "с  почтовой
коляски".
     Впрочем, это  было не совсем так.  Россией правил своего  рода "русский
наместник"  царя Аракчеев. Аракчеев "закручивал гайки".  Разрасталась тайная
полиция  --  к  той,  что   была  подчинена   министерству  внутренних  дел,
прибавилась  сеть информаторов,  непосредственно  подчиненная петербургскому
генерал-губернатору  Милорадовичу,   сверх   того  Аракчеев  имел  и   своих
собственных   осведомителей.   Набирала   силу  цензура.   Уже   следили  за
"нравственностью"  в  поэзии,  выражения  вроде  "нагая  истина"  почитались
неприличными.  Ни  с  того  ни  с сего было  запрещено  печатание  некоторых
произведений  Ломоносова.  Над  Пушкиным  собиралась  гроза,  шли   слухи  о
намерении  царя  сослать  его в  Сибирь. В  университетах  запрещались уроки
анатомии.
     Между тем в стране,  разоренной недавней  войной, было неспокойно. То и
дело вспыхивали  крестьянские  бунты,  волновалось  казачество.  На  Дону  в
волнениях  участвовало  около  45  тысяч  крестьян,  в  256  селениях  бунты
усмирялись воинскими командами.
     Наиболее типическим проявлением  аракчеевщины  оказались так называемые
"военные  поселения"   --   новый  способ   содержания  армии,   придуманный
Александром I и введенный им с 1816 года.
     В  военных  поселениях  крепостные  крестьяне  считались одновременно и
военнослужащими (служба в  ту пору продолжалась в  России 25  лет). Это  был
ярчайший,  уникальный  образец  своеобразного  "военного  феодализма".  Избы
крестьян  в  зоне  военных поселений снесли,  крестьян  с семьями  загнали в
огромные казармы,  одели  их самих и  их  детей  (с  6-летнего возраста!)  в
военную форму. Весь рабочий день пошел  под барабанный бой и военные сигналы
труб -- побудка, принятие  пищи, выход на работу. Полевые работы совершались
под надзором  капралов. Крестьянки по общей команде топили печи,  был строго
регламентирован скудный  крестьянский  рацион  питания.  Порка  за  малейшее
отступление от казенного регламента стала бытовым явлением.
     Такого  рода  "поселения" перепоясали всю  страну. Они были  введены  в
Новгородской, Петербургской,  Могилевской, Слободско-Украинской и Херсонской
губерниях.
     Либеральные посулы царя обернулись  чудовищной "новацией" в  духе самой
бредовой фантазии.
     Если Аракчеев стал "русским наместником" Александра I, то сам Александр
сделался аракчеевским министром иностранных дел.
     Состоявшийся в октябре  1820 года  конгресс Священного  союза в Троппау
явился  весьма  важной вехой во всей деятельности вдохновляемого Александром
союза. Здесь был открыт и недвусмысленно провозглашен "принцип интервенции".
Державы -- члены союза заявили о  своем "праве"  вооруженной силой подавлять
революционное движение  в любой  стране,  невзирая даже на  отношение к этой
акции "законных" правительств. Здесь  же  Австрии было  "поручено"  подавить
вооруженной силой  неаполитанскую  революцию. Реакция  открыто отождествляла
свое "право" с грубой силой. От разговоров и уговоров она перешла к "делу".
     И вот в  этот-то  момент в  самой  России  случилось  нечто  совершенно
чрезвычайное.
     Произошло  событие,  ставившее  под  сомнение  твердокаменность  режима
самого Александра.
     В том же  октябре  того  же 1820 года возмутился  Семеновский  полк  --
прославленный  полк,   герой   Отечественной   войны,   краса   и   гордость
императорской гвардии.  И началось возмущение с головной -- "государевой" --
роты: сам Александр I был шефом этого полка.
     Солдаты   потребовали   смещения  своего   командира  --  аракчеевского
ставленника  Шварца, измучившего  их дикой  муштрой и  вконец замордовавшего
полк.
     Переполох в "верхах" сделался страшный.
     О  событиях в полку  каждые полчаса  слались со специальными  нарочными
донесения Милорадовичу, "все меры для сохранности  города  были взяты. Через
каждые полчаса,  --  вспоминает современник  событий,  --  (сквозь всю ночь)
являлись квартальные (в штаб-квартиру Милорадовича. -- А.  Л.), через каждый
час частные пристава привозили донесения изустные и письменные... отправляли
курьеров, беспрестанно рассылали жандармов, и тревога была страшная..."
     Полк был усмирен. "Государева рота" загнана в Петропавловку. "...Нижние
чины,  --  вспоминает  Якушкин,  --  были  развезены   по  разным  крепостям
Финляндии;  потом  многие  из  них  были  прогнаны сквозь строй, другие биты
кнутом и сосланы в каторжную работу, остальные посланы служить без отставки,
первый батальон  --  в  сибирские  гарнизоны,  второй и третий размещены  по
разным армейским полкам.  Офицеры  же следующими  чинами все были выписаны в
армию с запрещением давать им отпуска и принимать от них просьбу в отставку;
запрещено было также представлять их к какой бы то ни было награде". Четверо
из  офицеров были  отданы  под суд;  "при  этом, --  как пишет  Якушкин,  --
надеялись  узнать  у них  что-нибудь положительное о  существовании  Тайного
общества". Царь к этому времени  уже получил донос о том, что такое общество
в России существует.
     "С  конгресса  в  Троппау.  --  писал  один  из  старших  современников
Чаадаева, -- по мнению моему,  начинается обратное движение всей европейской
политики и довольно крутой перелом в политике  Александра". "Убеждения князя
Меттерниха, -- добавляет он, -- восторжествовали".
     "После семеновской  истории,  -- пишет Якушкин,  -- император Александр
поступил совершенно под влияние Меттерниха... В  22-м году, по возвращении в
Петербург, первым распоряжением правительства было закрыть масонские ложи...
со всех служащих были взяты расписки, что они не будут принадлежать к тайным
обществам..."
     Так сошлись, совместились во времени два важных исторических события --
конгресс в Троппау и "семеновская история".
     И вот установить, так сказать, уже живую, непосредственную связь  между
этими событиями и взялся Чаадаев, приняв  поручение доставить  Александру  в
Троппау   донесение   о   возмущении   семеновцев.   Чаадаев  --   прошедший
Отечественную  войну  с  Семеновским  полком,  друг  и  приятель большинства
семеновских офицеров...  Он мог бы и  отказаться от  такого поручения. Но не
отказался. Даже, как  свидетельствуют современники, напротив  --  настоял на
том,  чтобы оно  было доверено именно ему. Зачем? Мемуаристы-современники  и
позднейшие биографы Чаадаева  разводят  руками,  "...Вместо  того,  чтобы от
поездки отказываться, -- пишет Жихарев, --он (Чаадаев.  -- А. Л.) ее искал и
добивался...  В этом  несчастном  случае  он уступил  прирожденной  слабости
непомерного тщеславия; я не думаю, чтобы при отъезде его из Петербурга перед
его воображением  блистали флигель-адъютантские вензеля на эполетах столько,
сколько сверкало очарование близкого отношения, короткого разговора, тесного
сближения с императором".
     Так значит  -- "прирожденная слабость", "непомерное тщеславие". А может
быть, все-таки "истинное честолюбие"?
     "Итак,   --   пишет  Тынянов,  процитировав   приведенные   выше  слова
чаадаевского  племянника,   --  короткий   разговор,   тесное   сближение  с
императором. Перед нами человек, близко знавший Чаадаева, человек не чужой".
И, оттолкнувшись от этой вскользь брошенной, случайно проскользнувшей сквозь
сплетню фразы, Тынянов начинает строить свою цепь логических доказательств.
     Нет,  немилость  Александра  к  Чаадаеву не была  вызвана  "опозданием"
последнего  в Троппау. Сам  Меттерних свидетельствует  о том,  что император
узнал  о  событиях в России именно от курьера, прибывшего из  Петербурга, то
есть от Чаадаева.
     "Конечно,  -- пишет  Тынянов в  статье, посвященной историческим корням
сюжета грибоедовского  "Горе  от  ума",  -- загадка, породившая  выдумку  об
опоздании,  развернувшаяся  в  клевету,  была  Жихаревым  названа  "короткий
разговор"  с  императором  --  такова была цель  поездки  Чаадаева,  --  был
неизвестен только самый разговор, с царем и  было непонятно,  почему Чаадаев
всю жизнь  молчал о разговоре" (таком. --  А. Л.). Если, продолжает Тынянов,
"...сопоставить все растущее  значение  личности  Чаадаева,  интерес к  нему
Александра I, смысл и значение происшедшего события, поставившего под вопрос
все  будущее царя, с докладом о котором он  ехал, и  "короткий"  разговор...
кончившийся несогласием, и объясняет дальнейшее".
     "Главная мысль  Чаадаева, -- пишет далее Тынянов, -- мысль болезненная,
страстная  --  была мысль о рабстве, как об общей  причине всех  болезней  и
недостатков России". В подтверждение этого своего положения Тынянов приводит
выдержку  из  "Философического  письма".  Правда,   "Письмо"  было  написано
значительно позднее того времени, о котором в данном случае  идет  речь,  но
тут это не натяжка. Достаточно вспомнить послание Пушкина к Чаадаеву.
     "Что общего, -- продолжает Тынянов, -- было в мысли о рабстве  (то есть
крепостной кабале русского крестьянина.  -- А. Л.) с восстанием Семеновского
полка? Однако восстание произошло  против  командира... как введшего в  полк
приемы  худшего  рабства...  Восстание  Семеновского полка  произошло против
полного   уравнения   военного   строя  с   крепостным   рабством...   Можно
предположить. --  заявляет Тынянов, --  что  Чаадаев  стремился к  встрече с
царем и  к докладу ему о происшедшем  восстании именно потому, что оно  было
вызвано порядками рабства, введенного в полк. Неприятность встречи с царем и
доклада ему была слишком  очевидна...  Катастрофа с Чаадаевым, разыгравшаяся
при главе европейской реакции Меттернихе, вовсе не была частной, личной. Это
была  катастрофа целого поколения...  Государственная значительность частной
личности отразилась на Чацком, и эта черта, несомненно, идет от Чаадаева, от