ания.  И так говорится о человеке, которого сам
Пушкин считал  в пору  создания  этого  послания своим духовным наставником,
которого  и  в  советском литературоведении  некогда  уже почитали  "идейным
учителем" Пушкина.
     Правда,  подобное отношение к роли  Чаадаева в формировании пушкинского
гения не оригинально.
     В 1854 году  Чаадаев  писал по  поводу  одного  из  тогдашних  изданий:
"Признаюсь, это умышленное забвение отношений моих к Пушкину глубоко тронуло
меня. Давно ли его не стало, и  вот как правдолюбивое потомство, в угодность
к  своим взглядам,  хранит предания о нем! Пушкин гордился  моею дружбою; он
говорит, что я спас от гибели его  и  его чувства, что  я воспламенял  в нем
любовь к высокому", а некоторые нынешние авторы,  замечает Чаадаев, находят,
"что до этого никому нет дела,  полагая, вероятно, что обращенное потомство,
вместо стихов Пушкина, будет читать его Материалы... Не пустое тщеславие, --
продолжает Чаадаев,  -- побуждает меня говорить о себе, но уважение к памяти
Пушкина, которого  дружба  принадлежит к  лучшим  годам  жизни моей, к  тому
счастливому времени,  когда  каждый  мыслящий  человек  питал  в себе  живое
сочувствие  ко всему доброму, какого  бы  цвета оно  ни  было, когда  каждая
разумная и бескорыстная  мысль чтилась выше самого беспредельного поклонения
прошедшему  и будущему. Я уверен, что  настанет время, когда и у нас всему и
каждому воздастся должное,  но нельзя  же между тем  видеть равнодушно,  как
современники бесчестно прячут правду от потомков".
     Редко-редко встретишь у нас сейчас статью, не говоря уже о целой книге,
где о Чаадаеве бы говорилось в полный голос, без умолчаний, без утайки,  без
этой своеобразной скромности за чужой счет.
     В 1960 году Издательство Московского университета выпустило книгу П. С.
Шкури нова "П. Я.  Чаадаев. Жизнь, деятельность,  мировоззрение".  Сам  факт
появления у нас  подобной книги говорит,  конечно, о многом. Это была первая
за весь советский период развития нашей науки книга, посвященная Чаадаеву. В
известном смысле подобная работа не могла, естественно, не  оказаться итогом
всех   исследований   советских   авторов.   Автор   книги   заявляет   себя
решительнейшим последователем "концепции  Герцена  -- Плеханова" и столь  же
энергичным противником  "концепции  Гершензона".  В известном смысле  можно,
пожалуй, даже сказать, что Шкуринов идет в  своей  книге дальше и Герцена  и
Плеханова,  он  считает уже  явно  недостаточными положения,  утверждавшиеся
Шаховским и некоторыми другими  советскими исследователями. Он не согласен с
тем, что Чаадаеву в работах этих исследователей отводится место просветителя
наряду  с Грановским и  Станкевичем. О  религиозности Чаадаева исследователь
говорит постоянно  как о каком-то "привеске" к  тем или иным  глубоко верным
идеям мыслителя,  чаадаевский мистицизм воспринимается им  как  "рамка"  для
вполне приемлемых с нашей сегодняшней точки зрения идей мыслителя.
     Но   Чаадаев   --   сложная   фигура.   Его  идейный  облик  прихотливо
противоречив. Верное представление о  нем  не дается  слишком прямолинейному
суждению. Это поистине самобытная фигура с действительно самобытной мыслью.
     И здесь следует представить своеобразие темы, к  которой мы обращаемся,
и одновременно  те трудности, которые эта  тема  готовит читателю, готовит с
неизбежностью.
     Чаадаев  не блистательный  полководец  и не  знаменитый путешественник.
Занимательность его жизни прежде всего не во внешних ее обстоятельствах, она
не событийна.  Занимательность этой жизни как бы кроется внутри судьбы этого
человека. Драма Чаадаева  -- это драма  его идей.  Она не имеет адекватного,
равного  выражения  во  внешнем рисунке его жизнеописания.  Как на известных
портретах Чаадаева  под  оледенело-скованной маской  неподвижного  его  лика
трудно  угадать страшную, трагическую напряженность  мысли и воли, чувства и
разума,  так   и  во  "внешних  данных"  чаадаевской  биографии  порой  лишь
угадывается  стальная пружина внутренней необходимости,  диктовавшей ему его
столь странные, столь неожиданные  с точки  зрения  расхожей  морали,  столь
свободные от  всяких норм общепринятости  поступки. Такая биография  требует
особого  метода  изложения,  но она  требует  и  особого  рода читательского
внимания.
     Тут  мало   простого   сопереживания,   пассивной   фантазии   любителя
беллетристики.   Тут  требуется  сопереживание  интеллектуальное,  требуется
работа  мысли.   Чаадаевская   биография   по-настоящему   увлекательна,  но
развлекательности она не обещает.
     Биография  Чаадаева  --  это  биография  его  духовной  эволюции,  того
внутреннего  процесса, который  совершался в нем в  течение всей  его жизни.
Свои отношения к  миру, свои воззрения  он  не встретил готовыми  при  своем
рождении,  он  не  нашел  их  в  своей колыбели. Он  их  вырабатывал в себе,
выстрадывал  в себе. Он  создавал себя, как другие  подчас  создают вещи или
книги, свое  благополучие или  свою славу. Его сила и его слабость, его ум и
его предрассудки,  его  надежды и  иллюзии, мечты  и  разочарования не  были
простым результатом стечения  обстоятельств. Они  были  живыми  чертами  его
характера, они составляли его личность, они росли из нее и формировали ее. И
поэтому не надо и  стараться понять чаадаевские идеи, не постаравшись понять
его личности. И  потому не к чему  интересоваться личностью Чаадаева, не дав
себе труда разобраться в его мыслях.
     Маркс говорил, что единственный способ научиться  мыслить заключается в
том, чтобы изучить историю мысли. Идя за этим утверждением, можно, наверное,
сказать,  что  единственным   способом  научиться  жить  является  изучение,
познание жизни другого человека. Только и в первом и во втором случаях речь,
конечно, должна идти об оригиналах, а  не о  копиях.  Иначе  совет прозвучит
абстрактно.  Речь  должна  идти о действительной истории, а  не о мифах  или
сплетнях. Иначе дело  с неизбежностью сведется к  изучению лишь  собственных
предрассудков.
     История едина.
     "По  своему  мировоззрению,  --  писал  Антонио  Грамши,  замечательный
итальянский  философ-марксист,  которого покойный Пальмиро  Тольятти  назвал
"одним из самых великих сынов итальянского народа, одним из самых глубоких и
гениальных   мыслителей-марксистов",   --   человек  всегда   принадлежит  к
определенной группировке, и именно  к той, в  которую входят все  социальные
элементы,  разделяющие  тот же, что и он, образ мыслей и  действий.  Человек
стремится находиться в  соответствии  с той или  иной системой соответствия;
человек -- это всегда человеческая масса или человеческий коллектив. Вопрос,
-- говорит Грамши,  -- в следующем: к какому историческому  типу принадлежит
данная система  соответствия,  данная человеческая масса,  элементом которой
является  человек?  Когда  мировоззрение  не  критично и последовательно,  а
случайно  и  бессвязно,   человек   принадлежит  одновременно  ко  множеству
человеческих масс, его собственная индивидуальность причудливо пестра: в ней
уживаются элементы, роднящие его с пещерным человеком, и принципы новейшей и
передовой науки,  пережитки  всех ушедших в прошлое узкоместных исторических
фаз  и  интуитивные  зародыши  будущей   философии  всемирно   объединенного
человечества.  Поэтому,  --  заключает  Грамши свою  мысль,  --  критиковать
собственное    мировоззрение    --   значит    придать    ему   единство   и
последовательность,  поднять его  до  той  высоты,  которой  достигла  самая
передовая  мысль мира.  Следовательно,  это означает  также  критиковать всю
предшествующую  философию,  поскольку   она  оставила  прочные  наслоения  в
народной  философии.  Эта  критическая  переработка  человеком  собственного
мировоззрения  начинается  с  того, что  он  осознает,  кем  он  является  в
действительности, то есть с некоего "познай самого себя", как продукта всего
предшествующего   исторического   процесса,   оставившего   в   тебе   самом
бесчисленные  свои следы  -- тот  багаж,  который ты принял,  не  прибегая к
инвентарной  описи.   Для   начала   необходимо   составить   такую   опись"
1.
     1  Антонио  Грамши,  Избранные произведения,  т.  III,  стр.
12--13. М., Изд-во иностранной литературы, 1959.

     Действительно, от невнимания к Чаадаеву ныне страдает не он, конечно, а
мы сами.  В  известном  смысле  можно  сказать, что это  невнимание  к себе.
Вернее, к определенным своим чертам и  свойствам,  не понятым и не уясненным
себе самими нами.
     Чаадаев писал, что "первое  условие биографа есть  знание человеческого
сердца".  В  этом  случае  можно  сказать, что знание  сердца Чаадаева  есть
все-таки  необходимый  пункт   в  той  "описи"  наших  собственных  духовных
богатств, которые мы получили от человечества.
     Но "биография сердца", биография внутреннего мира личности, история его
духовных исканий, его внутренней жизни -- особый жанр.
     И еще кое о чем надо заранее предупредить читателя.
     "Моя унылая и смешная  история",  --  сказал  Чаадаев.  Это  трудная  и
тяжелая история. И совсем не смешная. Это достаточно непростая история.
     Это биография  души, описание  внутреннего  мира человека. Это  история
личности, рассказ о том, что когда-то называлось "борениями духа". И предмет
разговора  тут, как, впрочем,  и  во всех  иных  случаях,  требует не только
своего жанра,  но  еще  и  своего  метода  и стиля.  И о достаточно  сложных
вопросах  еще  никому не удавалось говорить достаточно  просто. Да к  этому,
наверное,  совсем и  не надо  стремиться,  если ты не  собираешься лукавить:
пусть сложное остается  сложным, а простое -- простым. Так в конечном  счете
будет все-таки проще.

Надежды без иллюзий
ГЛАВА II
     И  оглянулся  я на  все дела мои, которые сделали руки мои, и на  труд,
которым трудился я, делая их, и вот, все суета и томление духа, и нет от них
пользы под солнцем.
Книга Экклезиаста, гл. 2
     Все, что может рука твоя  делать, по  силам делай; потому что в могиле,
куда ты сойдешь, нет ни работы, ни размышлений, ни знания, ни мудрости.
Книга Экклезиаста, гл. 9
     Действительно, изложение основных "биографических данных" о Чаадаеве не
займет много  места, но  и не даст ничего существенного  для понимания этого
человека и истинного смысла его жизни. Петр Чаадаев родился в  1794 году, 27
мая (по старому стилю), в Москве.
     Отец его,  Яков Петрович, был человеком малопримечательным и не оставил
после себя ничего сколько-нибудь достойного архивных папок.
     Мать,  Наталья  Михайловна,  была  дочерью  знаменитого  в  свое  время
человека. Дед Петра Яковлевича Чаадаева по материнской линии -- князь Михайл
Михайлович Щербатов --  был известным историком, приближенным Екатерины II и
ее постоянным "внутренним оппозиционером".  Дед весьма колоритно  воплотил в
себе  противоречия своего  класса  и  своей  эпохи,  выступив  как  яростный
защитник крепостного права и сословных привилегий  дворянства и одновременно
как  не  менее  яростный обличитель  пороков  своего класса. Он  был  весьма
активной  и  общественно  значимой в  свое время  фигурой,  "государственным
человеком"  и  масоном,  сподвижником  знаменитого  Н.  И.  Новикова.  Можно
сказать,  что  общественный  темперамент  этого  человека  семейная традиция
сберегла для Петра Чаадаева, не наделив им его старшего брата Михаила.
     Родители Чаадаева  умерли очень рано; трехлетний Петр вместе  с  братом
были  перевезены  старшей  сестрой  их  матери  княжной   Анной  Михайловной
Щербатовой из Нижегородской губернии -- где умерли их родители -- в  Москву.
Анна  Михайловна была старой девой. Вся ее несколько застоявшаяся ласковость
хлынула на малолетних братьев. Опекуном Чаадаевых стал  их дядя  -- князь Д.
М. Щербатов, пышный вельможа еще  екатерининской закваски. В доме дяди  Петр
Чаадаев получил свое блистательное первоначальное образование.
     Уже в ранней юности в Петре Чаадаеве проявились не совсем обычные черты
характера,    стремления.    Взрослых    современников    просто    поражала
"необыкновенная самостоятельность" его поведения и "независимость мышления",
поражала   его   непохожесть  на   сверстников,  его  какая-то  воинствующая
самобытность.  Замашки  у  него  были  странные.  Он  не  терпел,  когда его
спрашивали, к кому  и  зачем  он  уходит из  дому, о чем думает. "Только что
вышедши  из  детского возраста,  -- пишет Жихарев, -- он уже  начал собирать
книги и сделался известен всем московским букинистам". Чуть позднее завел он
связи  и  с  зарубежными  книгопродавцами.  По  некоторым  сведениям, в  его
библиотеке  была и  запрещенная  литература,  которой  в  студенческую  пору
пользовались многие будущие декабристы.
     В 1808 году "по надлежащему испытанию", как сказано в официальном акте,
Петр и Михаил  Чаадаевы  были  приняты в Московский университет. Образование
тогда здесь было,  по единодушному  свидетельству  современников, поставлено
весьма неплохо.
     Всего  за четыре года до  поступления в  университет братьев  Чаадаевых
Александром I в России была проведена реформа университетского  образования,
существенно обновившая всю постановку преподавания в этих учебных заведениях
страны  и  всю атмосферу  общественной  жизни в них. Были  узаконены  разные
органы  студенческого   самоуправления,   отменены   некоторые   инструкции,
оказенивавшие  преподавание.  В  Московский  университет  были приглашены 15
новых  профессоров. Среди  них -- люди, оказавшие вскоре заметное влияние на
формирование  мыслей  будущих членов тайных  декабристских  обществ.  А.  Ф.
Мерзляков, И. Ф. Буле, П. А. Сохацкий, Баузе -- имена этих профессоров стали
модными  среди  наиболее передовой части  молодых людей тогдашней России.  В
университете утверждалась атмосфера товарищества, студенческого "дружества".
В  общем  это  были  те  же  идейные веяния, которые  сыграли  затем,  такую
значительную роль  в лицейский период пушкинской жизни. В  университете Петр
Чаадаев спорил с товарищами о  Руссо, Вольтере, Дидро. Здесь же  он  впервые
прочитал  "Путешествие"  Радищева.  И  здесь же  впервые  в  Петре  Чаадаеве
проявилась та  самая  черта  его натуры, которая  в  дальнейшем столь многое
определила  в  его  судьбе. Оказалось,  что он "от остальных людей отличался
необыкновенной нравственно-духовной возбудительностью... Его разговор и даже
одно  его присутствие, --  как  писал один  из  современников  Чаадаева,  --
действовали  на  других, как  действует шпора на благородную лошадь. При нем
как-то  нельзя,  неловко  было   отдаваться  ежедневной  пошлости.  При  его
появлении всякий  как-то  невольно  нравственно  и  умственно  осматривался,
прибирался и  охорашивался". По  каким-то, пока  еще  едва уловимым причинам
юноша  Чаадаев сделался  авторитетом  для своих  сверстников, и даже  не для
одних  только сверстников.  Известно было,  что  у  него оказались  какие-то
серьезные  дела с вполне  серьезными  и вполне взрослыми людьми; в основном,
как полагали, эти дела касались опять-таки книг.
     Из  людей,  и  доныне достаточно известных в нашей  стране,  товарищами
Чаадаевых по университету были Грибоедов,  Н. И. Тургенев, И. Д. Якушкин, И.
М. Снегирев, к  тому же кружку примыкали  Никита и  Артамон Муравьевы, А. И.
Якубович, П.  П. Каверин. Якушкин стал впоследствии ближайшим  другом  Петра
Яковлевича, но и почти все  другие из упомянутых тут  оказались на  всю свою
дальнейшую жизнь в числе тесного идейного окружения Чаадаева.
     Судьба Чаадаева  после  окончания университета  определялась незыблемой
традицией дворянства: он должен был пойти на  военную службу. Семейные связи
и богатство определили выбор: в Петербург, в гвардию. В мае 1812 года братья
Чаадаевы  вступили  лейб-прапорщиками  в  Семеновский  полк -- здесь некогда
служил и их дядя-опекун. В Семеновском полку они встретили кое-кого из своих
университетских товарищей. Тут же служил и Якушкин.
     Отечественную войну Петр Чаадаев с  братом провел  в том же Семеновском
полку. Вплоть до  взятия  Парижа. Он  участвовал в сражениях под  Бородином,
Тарутином, при Малом Ярославле, Люцене, Бауцене, под Кульмом и Лейпцигом.
     Теперь  все  это звучит историей. Но  для  понимания дальнейшей  судьбы
Чаадаева  надо все-таки  представить  себе  и  то  ощущение  ужаса,  которое
охватило  русское  "мыслящее  общество" в  момент сдачи  Москвы, и  страшное
бегство  --  знаменитый  "исход"  из  нее  и, казалось,  неодолимое движение
наполеоновских  полчищ. И  сомнения  "мыслящего  общества" в судьбе империи.
Надо представить себе страну на грани катастрофы -- национальной катастрофы.
Утешительные  концепции, высокая оценка  спасительной стратегии Кутузова  --
все это пришло  позднее, во  многом  -- значительно позднее. Пушкин  писал в
сожженной  им главе  "Евгения  Онегина" в пору, когда  кое-что  уже все-таки
отстоялось, кое на какие обстоятельства войны можно  было уже  взглянуть без
того азарта, который рождается мыслью о еще не остывших событиях:
     Гроза двенадцатого  года Настала --  кто  тут  нам помог?  Остервенение
народа, Барклай, зима иль русский бог?
     "Остервенение  народа", увиденное тогда Чаадаевым вблизи,  не  могло не
произвести на него огромного, конечно, впечатления.
     Надо представить себе картину  разоренной России,  которую увидел тогда
Чаадаев, сразу из пышных дядиных зал попавший в самую гущу народной беды.
     А  потом  был  долгий  путь  к  Парижу,  который  открыл  армии русский
крестьянин.  И наконец, Париж. Запад.  Мир, о котором было известно из книг.
Цивилизация.  Средоточение  мировой  истории.   Тут  впервые,  пожалуй,  для
мыслящего  русского  общества  чувство гордости  за свой народ отделилось от
гордости   за   свою   страну,   патриотизм   переставал    быть    чувством
государственным. Тут завязалось многое, из этого пошли многие ростки. Многое
завязалось здесь и в Чаадаеве.
     И вновь -- Россия.
     "Война 1812 г., -- писал Якушкин, -- пробудила народ русский к  жизни и
составляет важный период в его политическом существовании.  Все распоряжения
и  усилия  правительства  были  бы недостаточны,  чтобы изгнать вторгшихся в
Россию  галлов  и  с  ними  двунадесять языци,  если  бы  народ  по-прежнему
оставался в оцепенении. Не по распоряжению начальства жители при приближении
французов удалялись в леса и болота, оставляя свои жилища на сожжение. Не по
распоряжению начальства выступило все народонаселение Москвы вместе с армией
из древней столицы. По рязанской дороге, направо и налево, поле было покрыто
пестрой толпой, и  мне теперь еще помнятся слова шедшего около меня солдата:
"Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла!"
     Этими словами начинаются известные "Записки" ближайшего друга Чаадаева,
всю Отечественную войну прошедшего с ним плечом к плечу, ночевавшего с ним в
одной походной палатке, делившего с ним все свои мысли и чувства.
     "Пребывание целый год в Германии и потом несколько месяцев в  Париже не
могло,  -- продолжает Якушкин, --  не изменить воззрения хоть сколько-нибудь
мыслящей  русской  молодежи;  при такой  огромной обстановке  каждый  из нас
сколько-нибудь вырос".
     В  Россию  возвращались уже не те люди,  которые вышли  некогда из стен
Московского  университета.  В  них  что-то  изменилось.  В  каждом  --  хотя
по-разному и в разной степени. Россия осталась прежней.
     "Из Франции в 14-м году, -- пишет Якушкин, -- мы  возвратились  морем в
Россию.  1-я  гвардейская  дивизия  была  высажена у  Ораниенбаума и слушала
благодарственный молебен... Во время  молебствия полиция нещадно била народ,
пытавшийся приблизиться к выстроенному войску. Это произвело  на  нас первое
неблагоприятное впечатление по возвращении в отечество... Наконец, показался
император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне,
с обнаженной шпагой, которую уже  он готов был  опустить перед императри